Кстати о Ф. Ф. К. Он вновь на коне и даже придумал термин восстановление «эстетической справедливости», чтоб, дескать, тех, кто хорошо пишет, нужно, стало быть, печатать. Говорят, что он вовсю бьется с другими «старейшинами». На конференции и съезде ругал Чаковского, Поволяева, Семенова Ю., Айтматова. А на собрании в МОСП якобы обронил, что «я уже 10 лет в „этой канаве“». Товарищи разгневались и (говорят, говорят) хотели его снять, но он пошел «наверх» и укрепился еще пуще. «Феликс пошел ва-банк», говорит прогуливающаяся под весенним солнышком «аэропортовская» публика.
Из новостей культурной жизни. Видел несколько дней назад пьесу Мрожека «Эмигранты»[763], разыгранную двумя молодыми мхатовскими актерами в подвале бывшей котельной близ метро Бауманская. При стечении публики человек в 30. Развеселили Москву Веня Смехов, Л. Филатов и Шаповалов, выступившие на капустнике в честь 30-летия «Современника» с дерзкими куплетами про разоренную Таганку и нашествие на нее «крымовских татар»[764], за что Г. Волчек получила строгий выговор.
На том же капустнике А. Володин рассказывал о своих мытарствах с пьесой «Назначение» и от нервности публично выругался матом. В результате такого хулиганства часть начальственной публики, а также и В. Розов покинули зал[765]. Ну да ладно!
Московиты вовсю смотрят «видео». На Арбате открылся «видеосалон». Там можно взять смотреть разные интересные фильмы. «Ленин в Октябре», «Чапаев», «Анжелика – маркиза ангелов». Я заинтересовался стенными расценками. Суточная мзда такова: фильм на историко-революционную тему – 1 руб.50 коп., советская киноклассика – 2 руб.50 коп., остросюжетные современные фильмы – 3 руб.; фильмы зарубежного производства – 4 руб. Как это понять, спросил я служителя. Но он молчал, в упор глядя на меня. Как громом пораженный вышел я на преображенный Арбат, где теперь продают везде яблочный сок и сладкие шанежки.
В конце зимы – начале весны мы со Светкой полтора месяца прожили в Переделкино у Беллы, которая пребывала в доме творчества на окраине текстильного городка Иванова, где сдружилась с местным трудовым народом все на той же датской почве и откуда она привезла стихи, продолжающие и углубляющие тему «101-го километра»[766]. Вычурным, почти церковнославянским языком описаны простые сов. вещи и люди, и я жалею, что (литштамп) вас не было с нами, когда она читала нам эти стихи на Борином чердаке с видом на посольство неизвестной страны, откуда однажды пришел к Боре охраняющий это посольство милиционер и пытался продать ему икону «середины XIX века».
Я восстановил машину «Запорожец», ударенную в начале зимы тяжелым грузовиком на углу Ленинского проспекта и улицы Строителей так, что подо мной обломилось кресло, купил бензину да езжу по улицам столицы, надев на поредевшую голову коричневую фетровую шляпу. И говорит мне гаишник. Ты зачем ехал 85 км, когда полагается 60. Ты кто такой? Я задумался. Художник я, сказал я. Эх ты, художник, е. т. м., неизвестно отчего растрогался чин и отпустил меня, не взяв даже пятерки. Как громом пораженный, чуть не прослезился я и долго буду помнить такого хорошего человека, которому я за его доброту подарил японский календарик с голой бабой. Как громом пораженный уже от моего поступка (ведь я должен был немедленно «рвать когти», раз меня отпустили), гаишник спрятал «радар», сел в свою машину и стал разглядывать бабу, тихо и светло улыбаясь, как дитя, подглядывающее в женскую баню. Вот так одна доброта рождает другую, а та – третью. Об этом мечтал Лев Толстой, и мечта его сбылась.
Передают приветы Инна с Семеном Израилевичем. Инна закончила большую поэму, Семен пишет книгу воспоминаний, и я думаю, что будет она чрезвычайно интересной – ведь он видел ВСЕХ, помнит ВСЕ и пишет обо ВСЕМ. Они живут на даче между Рузой и Ново-Иерусалимом, в Москву наезжают крайне редко, так как физически плохо себя здесь чувствуют, глотают таблетки и т. д.
У соседа моего Карабчиевского вышла (там) книга о Маяковском[767], Тростников[768] по-прежнему служит каменщиком в Даниловом монастыре, Фазиля я уже не видел около года, у Андрея Битова в Грузии вышла хорошая книга, где напечатаны 2 рассказа из «Метрополя». Весной, в Переделкино, видел несколько раз Алешу, говорил с ним. Он мне нравится, хороший он парень. Сейчас, как мне сказал позавчера Боря[769], он поступил на работу («Мосфильм»), и, дай Бог, там все будет в порядке.
Скучаю по вам. Несколько раз видел сон с однообразным сюжетом. То Вася приезжает в Москву, то Майя. Гуляем, беседуем, за столом сидим. Ах, кабы в руку сей сон…
Такова идет жизнь. Привет вам и поцелуи от Светки. Она чуть-чуть нервничает от жизни, но, по-видимому, это удел всех, кто имеет нервные клетки и окончания.
Целую вас и обнимаю
Ваш
Евг.
Посылаю для ознакомления две штуки из моей новой книги, которую я все никак не могу закончить.
Анатолий Найман – Василию и Майе Аксеновым
7 декабря 1989 г.
Дорогая Майя,
глубокоуважаемый господин Аксенов, жаль, жаль, жаль![770]
Дорогие, все прекрасно понимаю, о безумном вашем графике информирован, а все равно жалко не увидеть лишний раз разные старые и новые черточки, там, родинки и усики на, в общем, знакомых и близких физиономиях. За неделю до вас приезжали итальянцы, которых повел, в аккурат, на «Крутой маршрут»[771] – каждый раз, как Неелова[772] кричала «дети мои», я хотел встать и объяснить залу, что частично знаю, о ком идет речь. (Все-таки это за пределами – когда чья-то жизнь показывается со сцены в натуральном виде, ну, хотя бы кипяточком обдали. Правда, плакал все три часа, а как не плакать – больно.) Вася, твое весеннее-летнее письмо получил и даже, кажется, ответил, а если нет (оно ответа не требовало), спасибо за добрые слова. А дошла ли до тебя моя книжка? В августе-сентябре провели с Галей и сыном Мишей 40 дней в Италии. Если Италия – у вас, то вы там прямо баснословно живете.
Обнимаем. Толя.
Ольга Трифонова[773] мне сказала, что вы остановитесь в «Советской»[774], звонил – «таких нет».
Анатолий Гладилин – Василию Аксенову
2 апреля 1991 г.
Вася, Вася,
как ты, наверно, догадываешься – я ужасно снялася, и в платье белом, и в платье голубом! Конечно, я тебя поздравляю с «Ожогом»[775]. Думаю, что это в какой-то степени – завершение твоей карьеры российско-советского писателя. Все-таки из всех твоих вещей для Союза «Ожог» – главный. Представляю себе, какая была бумага. На подобных клозетных серых[776] обрывках сейчас печатается в Союзе максимовский «Континент». Но, как говорится, не в бумаге счастье. И по слепому самиздату читать было хуже.
Звонила Эллендея, я ей передал твое предложение по поводу рецензии, на что она ответила: «Какую рецензию тебе еще нужно после той, что напечатали в „Нью-Йорк таймс“?». В «Нью-Йорк таймсе» действительно напечатали хорошую статейку, но в рубрике «шпионская литература» (17 февраля). Я-то убежден, что этого недостаточно, но Эллендея, мне кажется, никогда не могла развить успех книги в финансовый. Впрочем, нельзя много требовать от милой бабы, и не за это я ее люблю.
Наверно, недели через две мы все-таки с Машей полетим в Москву. Цены на билет огромные, и никакими московскими деревянными гонорарами мы не окупим расходы на дорогу. Однако другого выхода нет, моя книга[777] закончена (два с половиной года работы, это рекорд для меня) и издадут ее только в Москве (если издадут), я хочу издания, хотя бы ради «исторической справедливости». А то сейчас в эмиграции все так перестроились, что никто не помнит (или упорно не хочет помнить), как же все было на самом деле в застойные восьмидесятые.
Работая над книгой и беспрерывно крутясь около детей и внуков, я довольно сильно зарылся в подполье, и волны московских гастролеров меня слегка лишь затрагивали. Пожалуй, хорошо и душевно пообщались только с Арканом[778]. Создается впечатление, что наших доблестных соотечественников на Западе интересуют лишь те люди, через которых они могут приобщиться к каким-то благам. А что с меня взять? Даже редакция «Русской мысли», которая всегда меня побаивалась, но внешне сохраняла любезные отношения, совершенно элементарно отказалась печатать мои некрологи (в этих случаях, кажется, не спрашивают о партийной принадлежности) о Сереже Довлатове и о А. Я. Полонском.
Вчера, получив с большим опозданием Н. Р. С.[779], мы нашли твои большие «воспоминания и впечатления»[780]. Как всегда прочли с удовольствием. Ты, Васенька, смотришь на жизнь еще с любопытством и на баб тоже заглядываешься. С чем тебя и поздравляю и желаю как можно дольше продолжать в том же духе.
Вчера, получив с большим опозданием Н. Р. С.[779], мы нашли твои большие «воспоминания и впечатления»[780]. Как всегда прочли с удовольствием. Ты, Васенька, смотришь на жизнь еще с любопытством и на баб тоже заглядываешься. С чем тебя и поздравляю и желаю как можно дольше продолжать в том же духе.
Обнимаем тебя и Майю.
Толя, Маша.
На анкету Василия Аксенова отвечают его друзья и коллеги
Весной 1975 года, находясь в Калифорнийском университете для чтения лекций по русской литературе, Василий Аксенов составил анкету для друзей и коллег по ремеслу. Вопросы анкеты не сохранились, но их удалось довольно точно восстановить по отдельным фрагментам, содержащимся в текстах его корреспондентов:
1. Как в процессе творчества из «ничего» возникает «нечто»?
2. Что является побудительным толчком к творчеству: мысль, эмоция, неясные настроения, музыка, запах, случайная фраза?
3. Что возникает прежде: сюжет, интонация, контур героя, идея?
4. Согласны ли Вы, что при смысловом пробуждении приходится собирать то, из чего при чувственном начале выбираешь?
5. Какова мера факта и мера вымысла в Вашей прозе и как трансформировался в ней Ваш личный жизненный опыт?
6. Каковы стимулы к писанию?
7. Какой из своих рассказов Вы считаете лучшим?
На вопросы Василия Аксенова ответили Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Анатолий Гладилин, Валентин Катаев, Фазиль Искандер.
Белла Ахмадулина
Милый, дорогой Вася!
Ты сочинил анкету, а я прилежно сочиняю ответ, дабы из НИЧЕГО, что я знаю о теории прозы, возникло НЕЧТО, что последует за тобой как облачко заботы о твоей сохранности и удаче и объявится в немыслимой Калифорнии как мой сильный привет тебе и твоим доблестным и прелестным слушателям.
Вообще же, я думаю, что НИЧЕГО – не бывает на белом свете. Все – есть, даже то, чего как будто нет, – громоздко существует, пульсирует, извещает о себе и подлежит определению. Я не верю в бесплотные туманности, они – лишь притворство природы перед ленивыми созерцателями; те же, кто зряч: художники – выводят их на чистую воду явного присутствия. Это не соревнование между НИЧТО и НЕЧТО, а прояснение НЕЧТО во ЧТО-ТО, вопль безымянности, обращенный к творцу: назови по имени, дай в нем сбыться. Слово – пар возле губ на морозе, выдох вдохновения, но вещь, равно же предмету, и формула строки должна быть не «слова», а «слово, слово, слово».
Все это мой вздор, разумеется, но я сейчас не уму подлежу, а нежности к тебе и к твоему путешествию. На этот раз явно не МЫСЛЬ, но ЭМОЦИЯ толкает меня к перу. Обычный же повод прибегнуть к перу и бумаге – совпадение мысли и страсти, мысль, оснащенная сильным нетерпеливым чувством, чувство, продуманное по мере воплощения.
Что касается неясного настроения, замысла и прочих невнятных предзнаменований – о да! Сплошь и рядом.
Замысел, идея, если и главенствуют, то все же бывают заведомо озвучены, сразу же подбирают себе должный мотив. Иногда, по мере счастливого письма, слова сами плодят себя, родительствуют непредвиденным новостям, не предусмотренным исходным замыслом.
Факт понукает к вымыслу, вымысел преувеличивает факт до события, имеющего художественное значение.
Но дело не в этом, а в том, что всей душой желаю тебе блага и радости, ты и сам все знаешь и несомненно станешь счастливой выгодой для своих калифорнийских слушателей[781].
Белла
Андрей Вознесенский
Уважаемый коллега, товарищ профессор Калифорнийского университета!
«Из НИЧЕГО возникает НЕЧТО?» ТАК УЖ ИЗ НИЧЕГО? Ты не мог так думать. Я думал, почему ты так написал? И догадался. Есть вещая старославянская формула, уходящая к татарам, наверно. Когда восторженно и исчерпывающе хотят провозгласить: «ничего тебе не достанется!», говорят: «х<-> (хер) тебе!»
Или вопрос: «Что ты получил?» Ответ: «Х<->!» (то есть «ничего») (см. Даль, т. 14).
Значит: «Ничего = "…"»
Тут мы подошли к извечной и первородной сущности Искусства, Василий.
Когда Марина Цветаева, задыхаясь, выдохнула:
«Ох…»
«Эх…»
«Ах…»
«И ничего кроме этих ахов, охов у Музы нет![782]»
Она инстинктивно, структурально, языково чувствовала это.
Не во Фрейде дело. Он прав, но уж очень уныло – однобок. Я называю это «Скрымтымным»[783], Лорка называл непознаваемым словом «dwende». Отсюда, «шестое чувство» Гумилева, которое он сравнивает с мальчиком, следящим за девичьим купанием.
Так что нас интересует не столько «непознанный летобъект» произведения, а непознанный орган чувств, рождающий его.
М.б., нос?
Все мы родились не из «рукава гоголевской шинели», а из гоголевского Носа. Ты из правой ноздри, я – из левой.
Меня часто толкают запахи. Из фразы «как кругом разит креозотом» – родились «Мотогонки по вертикальной стене». Как удержать на бумаге острый запах горного снега, лежащего на солнцепеке? «Снег пахнет молодой любовью». Я всегда хотел дать мир запахов и звуков в противовес зрительному. Попробовал это в «Обществе слепых». Как-то я жил в Ореанде, в комнатах отвратительно пахло духами «Жасмин». Чтобы как-то отбить этот запах, отделаться, я написал в «Озе» о туалете.
Ты ведь знаешь, я не пишу на бумаге. Я шагаю, и ритмично пишутся, вернее, возникают в памяти фразы. Я помню, где какая фраза возникла. Вероятно, магнитное поле – или чувственное поле мыслящих на свой лад деревьев, среди которых идешь – или иная электризация человеческой толпы влияет на стиль и ритм. Не знаю, что сначала – стиль, идея, герои? Я знаю, что сначала была аптека на углу Серпуховки (запах хлорки), за ней блочные серые дома (масса запахов), потом теплый гудрон, потом скверик с обжимающейся парочкой, бензозаправка и, наконец, прокисший пустырь.
Любая реальность фантастичнее вымысла. Например, 300 000 женщин, изнасилованных за 3 дня в Бангладеше. Мог бы ты сфантазировать такое? Ну, скажем, тысяч 30, ну, 50 – на большее фантазии не хватило б.
Фильм Тарковского «Зеркало» воспринимают как вымысел или же влияние «Амаркорда» Феллини.
Я учился с Андреем в одном классе, дружил с ним, играл в футбол, видел его нищее детство – для меня фильм этот документальное детство наше, я обревелся. Для всех он – вымысел, мистика.
Скромная цель искусства – хоть как-то подобать природе. Именно Она, природа, высоко и символично физически соединила самое чистое, высокое («любовь»), с самым «грязным», «низким» – т. е. с гигиеническим органом человека.
А могли бы мы, кажется, любить ухом, а очищаться, скажем, посредством пятки?
В «Даме треф» я пытался сблизить эти два полюса. Но «День поэзии»[786] напечатал «духовное», а «Дружба народов» – «гигиеническое». Разлучили!
Прислав мне анкету, как прозаику, ты прав. Жанры искусства: поэзия и проза, метисизируются – возникает новая слитная золотая раса, как у людей.
В пастернаковских письмах есть мысль о вечной попытке великих художников создать новую материю стиха, новую форму. Это желание никогда неудовлетворяемо. Но при этом выделяется высочайшая духовная энергия. Так было с Бетховеном, Микеланджело, Гоголем. Так было с Маяковским. Такова речь Василия Блаженного.
Выделяющаяся энергия текста – и есть содержание.
Факт, звук, зацепившиеся два слова – это топор, из которого варят суп. Вот моя торопливая окрошка из твоей анкеты.
Машинистка устала от диктовки.
Твой Андрей.
P. S. Все мои рассказы – лучшие. Все – документальные, только из личного опыта. Возьми мой рассказ «Латышская сага».
P. P. S.
Привет всем золотым калифорнийкам, покатайся за меня на гавайских волнах.
Булат Окуджава
Дорогой коллега, милостивый государь!
Только мое к Вам благоговение позволило мне решиться изложить на бумаге всякие соображения о собственном творчестве, что в других обстоятельствах я всегда считал неприличным что ли.
Раскрою Вам одну личную тайну. Я всегда был убежден, что главный механизм все наших чувств и действий – не воспитание, не патриотизм или там какие-нибудь распоряжения, а химические процессы в нашем организме (к счастью, неизученные). Мы, словно пробирки, в которых намешаны всякие таинственные вещества. И вот эту пробирку суют в ледяную воду или ставят на огонь, и в ней что-то бродит, клокочет, меняет цвет, запах, значение, и, наверное, потому одни из нас, глядя, например, в небо – плачут, а другие – наоборот (и в этом наше счастье). Вот и во мне тоже все перемешивается, кипит, клокочет, выплескивается и даже попадает (пардон) на моих соплеменников. И одних это повергает в гнев, а других радует, а третьим на это наплевать.