На четвертый день нас всех освободили. Возможно, Эйхгорн проверил наши заявления и ничего криминального не обнаружил. Таким был мой первый контакт с революцией 1918 года.
19 ноября я стал свидетелем возвращения войск в Кельн. На рассвете 6-я и 17-я армии походным порядком прошли по рейнским мостам. Город был расцвечен флагами, население приветствовало солдат, угощало их кофе и сигаретами.
Егерская дивизия маршировала на Кафедральной площади перед генералом фон Дасселем. Впереди развевались черно-бело-красное знамя рейха, черно-белое знамя Пруссии и зеленое знамя дивизии. Марширующие во главе каждого батальона оркестры играли военные марши. Все солдаты шли гусиным шагом. Это было успокаивающее зрелище, олицетворявшее порядок и дисциплину посреди революционного хаоса, расползающегося все шире и шире.
Мюльхаймский полк вернулся три недели спустя под бурные приветствия горожан. Однако покой длился недолго. Все рабочие Мюльхайма знали и уважали моего отца, но в Хамборне, где у нас тоже был завод, власть захватили радикалы. Революционное движение во всем промышленном районе было организовано коммунистом Карлом Радеком, делегатом русских советов в Эссене. Стоит отметить, что в самом Эссене ему удалось более-менее договориться с бургомистром Хансом Лютером, который позднее стал рейхсканцлером, затем президентом Рейхсбанка и в конце концов послом в Вашингтоне. Политиком Лютер всегда был более успешным, чем финансовым экспертом. Не знаю, как ему удалось смягчить русского революционера Радека, однако факт остается фактом: Радек не стал провоцировать беспорядки в Эссене, зато усилил свою активность в других городах.
В канун Рождества в Хамборне объявили забастовку. Встревоженный бургомистр позвонил мне по телефону и попросил приехать. Однако, как я уже говорил, Хуго Штиннес путем переговоров сразу после прекращения военных действий добился соглашения с профсоюзами от имени всей промышленности региона. Это соглашение не было расторгнуто, о чем я напомнил бургомистру, добавив, что не могу заключать никаких сепаратных соглашений. На этом дело не закончилось. На следующий день, рано утром, в мой дом в Мюльхайме приехала делегация из пяти рабочих-коммунистов. Они хотели отвезти меня в Хамборн силой, а мне вовсе не улыбалось повторить свой недавний берлинский опыт.
Я велел дворецкому сказать им, что я одеваюсь, пригласить в дом и угостить кофе. Пока они пили кофе, я попросил жену уехать с нашей маленькой дочкой в Дуйсбург, занятый бельгийскими войсками, а я тем временем решил предупредить отца, жившего милях в восьми от Мюльхайма в замке Ландсберг на Руре. Я вышел через незаметную дверь и отправился в Ландсберг. Оттуда мы с отцом сразу же пошли по дороге пешком, но вскоре нас подвезли на автомобиле, что избавило моего старого отца от мучительной семимильной пешей прогулки. У нас были все основания бояться повторного ареста. Уже распространились слухи о расстрелах известных людей коммунистическими бандами. Самая известная из тех казней заложников имела место в Мюнхене, где революционное правительство приказало арестовать и казнить видных горожан без суда и следствия.
Мне никогда не забыть впечатлений тех бурных дней. Я всю свою жизнь провел среди рабочих. Мой отец работал вместе с ними в начале своей карьеры. Никогда рабочие наших заводов, даже коммунисты, не проявляли к нам никакой враждебности, тем более ненависти. Всеми беспорядками, всеми эксцессами мы почти неизменно были обязаны иностранцам.
Хамборн всегда был «самым красным» городом промышленного региона. Через несколько лет после революции Немецкая национальная народная партия, членом которой я был, пригласила меня на предвыборное собрание в эту коммунистическую цитадель. На всем пути нам встречались демонстрации против присутствия в Хамборне кандидата от реакционеров, что толпа считала провокацией. Из предосторожности я оставил свою машину на некотором расстоянии от места, где проводилось собрание. Партийный комитет весьма недальновидно организовал предвыборное собрание в здании, обычно используемом коммунистами. Подойдя к дверям зала, я заметил на большинстве собравшихся коммунистические партийные значки. Атмосфера была наэлектризованной. Однако кандидата, произносившего речь, не прерывали. Затем отвечала оппозиция. Местный коммунистический лидер дал характеристику всем промышленникам региона. Я сидел в первом ряду, и он не мог не видеть меня. Говорил он резко. Я уж думал, что он набросится на меня и тем самым спровоцирует враждебные действия толпы, но ничего подобного не случилось.
В период кризиса, предшествовавший приходу Гитлера к власти, мне часто приходилось иметь дело с коммунистами, работавшими на наших заводах. Беседуя с ними, я понял, что многих из них подстегивает идеализм. Они верили в ту фальшивую доктрину, обещавшую пролетариату безоблачное счастье. Однако во время революции беспорядки провоцировали вовсе не местные рабочие. Организаторами забастовок и мятежей были профессиональные политические агитаторы, многие из которых состояли на службе у московских революционеров: именно они несут ответственность за мятежи и убийства. Социал-демократическая партия состояла из благоразумных и сдержанных людей. Когда в январе 1919 года забастовали шахтеры, я принял участие в переговорах с забастовщиками. Они понимали непростое положение промышленников, которые, со своей стороны, пытались сделать все возможное, дабы справиться с дефицитом продовольствия, возникшим из-за блокады союзных держав, выступавших против Германии. Мы пришли к соглашению и неуклонно придерживались бы его, если бы не вмешательство радикалов и анархистов, чьей единственной задачей в период кризиса было подстрекательство к беспорядкам.
Весь год (1918–1919) я чувствовал, что Германия катится к анархии. Забастовки следовали одна за другой, начинаясь без каких-либо причин и не приводя ни к каким результатам, поскольку пропитание работающего населения не зависело от хозяев заводов. Реорганизовать промышленное производство было невозможно. Добыча угля уменьшалась с каждым днем. Мы даже боялись, что саботажники могут уничтожить оборудование. Никто больше не был уверен в том, что останется на свободе или даже сохранит свою жизнь. Любого могли арестовать и расстрелять без всяких мотивов.
Именно тогда я осознал необходимость – чтобы Германия не скатилась в анархию – борьбы со всей этой радикальной агитацией, которая не только не приносит счастья рабочим, но ведет к хаосу. Социал-демократическая партия пыталась сохранить порядок, однако была слишком слаба. Во многом память о тех днях склонила меня предложить помощь национал-социализму, который, как я верил, был способен по-новому разрешить неотложные индустриальные и социальные проблемы великой промышленной страны, коей была Германия.
Исторические примечания
Мятежи в Киле
Германская революция началась в октябре 1918 года с мятежа матросов военных кораблей, стоявших в Киле. Непосредственной причиной было недовольство матросов плохой едой на военных кораблях летом 1918 года. Командиры арестовали ряд матросов, принимавших участие в беспорядках, и грозили им суровыми наказаниями. При арестах многие морские офицеры проявили жестокость. Тайные революционные организации, уже созданные по всей стране, воспользовались этими инцидентами для агитации в экипажах военных кораблей. Когда перемирие казалось почти неизбежным, некоторые чины адмиралтейства все еще готовили определенные линкоры и крейсеры германского флота к выходу в море в надежде дать решительное морское сражение. Однако матросами и низшими морскими офицерами все сильнее овладевал дух противоречия. В начале ноября десятки матросов сошли с кораблей и организованно промаршировали по городу под красным флагом. К ним присоединилась масса рабочих и солдат-отпускников. После нескольких случаев мародерства пришлось закрыть магазины. В Киль прислали Носке, члена социал-демократической фракции рейхстага. Ему удалось направить Кильское движение в цивилизованное русло, особенно после того, как стало известно, что в Берлине провозгласили республику.
«Союз Спартака»
После раскола социал-демократической партии в период войны из-за вопроса о военных кредитах левые радикалы начали агитацию в среде рабочих-социалистов. Сначала она была нацелена главным образом на критику правительства и его политики в военный период. Однако, когда в России победила большевистская революция, пропаганда приняла более революционный характер и ее целью стало руководство социал-демократической партии. Самую важную роль в этой пропаганде сыграл ряд писем, подписанных «Спартак», в память о вожде исторического восстания рабов в Древнем Риме. Безусловно эти письма внесли огромный вклад в разжигание германской революции. Их усердно читали, хотя как полиция в тылу, так и военная полиция на фронте конфисковывали все экземпляры, до которых могли добраться. Установить, кто входил в «Союз Спартака», распространявший эти письма, не удалось. Позже выяснилось, что руководителем союза был старый депутат рейхстага Ледебур, а его ближайшими сподвижниками – Карл Либкнехт и Роза Люксембург.
Правительство народных уполномоченных
Сразу после провозглашения Германской республики страной стал править «Совет народных уполномоченных», состоявший из трех членов крыла старейшего большинства социал-демократической партии и трех членов «независимых социалистов», вышедших из социал-демократической партии после того, как она проголосовала за военные кредиты на первом этапе мировой войны. Возглавил правительство Фридрих Эберт, председатель социал-демократической партии.
Глава 2 Национальное унижение
Версаль и Рур
Моя семья всегда исповедовала католичество. Мои предки – крестьяне из пограничного района между Льежем и Эксла-Шапелем, с левого берега Рейна. После мировой войны мы с отцом принадлежали к католической партии «Центр»[5]; отец был очень дружен с лидером партии Маттиасом Эрцбергером. Мы были чуть ли не единственными католиками среди промышленников региона, в большинстве своем протестантов. Заметный католик в регионе, управляемом пруссаками, – положение не всегда выгодное. Известен пример из эпохи Бисмарка, периода знаменитой «Культуркампф» (борьба Бисмарка с иностранным влиянием через католиков). По этой причине мы и поддерживали католическую партию «Центр», защищавшую права католиков от государственной полиции, зачастую чрезмерно прусской и протестантской. Однако после войны партия «Центр» и особенно ее председатель Эрцбергер совершенно лишились чувства национальной гордости. Во время перемирия и подписания Версальского договора[6] мы с отцом были сильно огорчены демонстративным унижением Германии. Мы вышли из партии «Центр» после того, как она приняла участие в подписании договора.
Весной 1919 года я поехал в Париж с одним из членов немецкой мирной делегации, министром почт Йоганном Гисбертсом. Гисбертс вошел в состав делегации, главным образом как член влиятельной католической партии. У меня же не было никакого официального статуса. Однако я надеялся, что пригожусь немецкой делегации при обсуждении экономических вопросов, регулируемых мирным договором, воспользовавшись многочисленными знакомствами, которые завел во Франции до войны. Правда, возобновить те знакомства оказалось абсолютно невозможным. Я несколько раз ездил из Версаля в Париж, и всегда за мной неотступно следовали полицейские.
Нет необходимости вспоминать тягостный процесс переговоров в Версале. Сейчас все понимают гнусность договора, навязанного Германии, но я должен отдать дань уважения памяти графа Брокдорфа-Ранцау. Социалистическое правительство Германии, воспользовавшись его дипломатическим опытом, назначило его министром иностранных дел и главой делегации по переговорам о мире. Брокдорф согласился на эту роль, надеясь, что сможет провести переговоры и заключить мир, основанный на законе. Поведение союзных держав разбило его надежду. Клемансо навязал договор, по которому на Германию возлагалась вина за войну, обязал ее выплатить репарации, абсурдные с точки зрения экономики, изменил ее границы и лишил немецкий народ права решать собственные проблемы. Брокдорф, с которым я был хорошо знаком, возражал против подписания этого договора. Экономические эксперты (к коим я неофициально был прикомандирован), призванные изучить вопрос о репарациях, объявили поставленные условия невыполнимыми[7].
Я провел в Версале почти три месяца и 16 июня 1919 года уехал с немецкими министрами, входившими в мирную делегацию, в Веймар, где тогда заседали правительство и Учредительное национальное собрание. Брокдорф изо всех сил уговаривал немецкое правительство не подписывать договор. Я же пытался убедить знакомых депутатов-католиков в том, что ни в коем случае нельзя принимать драконовские условия, поставленные союзными державами. Почти все они считали, что договор невыполним, но об отказе от подписания не может быть и речи.
Это была главная политическая ошибка. Подписывая договор, мы обрекали себя на его выполнение. По моему мнению, величайшая политическая ложь, отравлявшая Европу более двадцати лет, началась в день подписания Версальского мирного договора.
Споря с правительством, Брокдорф настаивал на отказе от подписания договора, хотя полностью сознавал последствия подобного шага для Германии. Фельдмаршал фон Гинденбург, проконсультировавшись по поводу возможности военного сопротивления, заявил, что подобное сопротивление на Западе было бы бесполезным, учитывая превосходство врагов. Однако он прибавил: «Мой долг, как солдата, предпочесть смерть позорному миру». Брокдорф советовал позволить союзникам вторгнуться в Германию и тем самым возложить на них ответственность за военные действия против народа, который не может себя защитить. Он предусмотрел перспективы иностранного господства, оккупации, голода…
«Можем ли мы сейчас требовать подобных жертв от немецкого народа? – обратился он к немецкому канцлеру Фридриху Эберту и гордо добавил: – Полагаю, что должны, ибо это последние жертвы, коих война требует от нашего народа».
Эберт хорошо понимал сложившуюся в стране ситуацию. Он знал, что отказ, требуемый Брокдорфом, может привести к революции. Он боялся привести Германию к коммунизму и анархии. По моему мнению, Эберт преувеличивал опасность, что позже, во время оккупации Рура, подтвердило потрясающее поведение всего населения.
В трогательном письме, адресованном канцлеру-социалисту, Брокдорф все же признал мотивы Эберта весьма убедительными. «Однако, – добавил он, – если положение дел действительно таково, я не могу проводить внешнюю политику, которую намеревался проводить». И он подал в отставку.
Дилемма, подкараулившая немецких лидеров, была трагической. Они знали, что одобрение договора в предложенной форме представляло обман союзных держав и обман немецкого народа, поскольку договор был невыполним. С другой стороны, отказаться от подписания договора значило обречь страну на немедленную иностранную оккупацию и революционный переворот. В ноябре 1918 года Эберт заявил: «Я ненавижу революцию так же, как ненавижу грех». Он решил подписать договор. Его поддержал лидер партии «Центр» Маттиас Эрцбергер, по своему политическому темпераменту склонный к компромиссу и тайным интригам. Он никогда ничего не считал окончательным; по его мнению, для изменения хода событий и исправления ситуации необходимы лишь терпение и ловкость.
Для нас с отцом отказ подписать договор повлек бы за собой самые мрачные последствия, так как рейнско-вестфальская промышленность первой почувствовала бы железную хватку союзных держав. Это стало очевидным несколько лет спустя, когда Пуанкаре отдал приказ оккупировать Рур. Враждебное иностранное давление спровоцировало неожиданный всплеск патриотизма. Может быть, это все равно произошло бы. Как бы то ни было, мы с отцом освободились от абсолютно невыполнимых обязательств. Именно в тот момент мы порвали с Эрцбергером, несмотря на тесную дружбу, связывавшую его с моим отцом. Мы вышли из партии, которой традиционно принадлежала наша семья и членом которой мой отец был с самого ее основания, – партии «Центр».
Экстремистские бури 1918 и 1919 годов грозили уничтожить Германию в огне и крови. Подписание унизительного договора приговорило целую нацию к некоему экономическому рабству, которое – кроме всего прочего – предназначено было оскорбить немецкий народ и заставить его признать свою вину. Капитуляцию, навязанную так называемым «военным преступникам», все ветераны войны восприняли как возмутительную и оскорбительную. Угроза революции и унижение Версальского договора вызвали взрыв националистических и антисемитских настроений по всей Германии.
Для предотвращения беспорядков повсеместно формировались группы под командованием бывших армейских офицеров, получившие название «добровольческие корпуса» («фрайкоры»). Правительство относилось к ним весьма терпимо, ибо члены правительства – социалисты, и особенно военный министр Густав Носке[8], были убеждены в необходимости создания прочного барьера наступлению анархии ради возрождения страны. Сам Эберт, которому впоследствии предстояло стать президентом республиканской Германии, вовсе не был экстремистом. В те трудные годы именно благодаря его личному влиянию и абсолютной гармонии его отношений с фельдмаршалом фон Гинденбургом (его возможным преемником на посту президента) армия смогла внести свой вклад в восстановление дисциплины и ощущение порядка в Германии.
Именно военные и консервативные круги Германии совершили первый военный переворот в 1920 году. Даже во время подписания Версальского мирного договора, в июне 1919 года, группа офицеров хотела установить военную диктатуру и обращалась к своему шефу Густаву Носке, министру обороны, социалисту. Мартовский переворот 1920 года фактически был возрождением этого проекта. Только на этот раз генералы хотели полностью избавиться от радикализма левого крыла: они оттеснили Носке, освободив место доктору Вольфгангу Каппу, чиновнику-консерватору из Восточной Пруссии, основателю партии «Фатерланд» (отечество), в военное время возражавшему против мирного решения, за которое рейхстаг проголосовал в 1917 году.