Первое впечатление от Боа-Висты: среди деревьев на высоком (теперь) берегу черепичные и тростниковые крыши. Песчаный пляж, где стирают и купаются девушки. На крутой горе бенедиктинский монастырь. Отец Мейтер дал мне с собой рекомендательное письмо на латыни. Монастырь внешне напоминает больницу, вид – очень солидный и привлекательный: крытая черепицей крыша, деревянные полы и потолки, скошенные с одной стороны, где дорога идет под уклон. Бетонные колонны отделены низким забором от сада с симметрично расположенными, выложенными кирпичами клумбами. Резная деревянная входная дверь и т.д. Окна остеклены, ступеньки каменные, веранда большая. Прождал на ступеньках минут десять. Немец высунулся из окна и заговорил с Дэвидом по-португальски. Такой же гость, как и я. Наконец в монастырь с дороги поднялся священник в белой сутане; ввел нас в очень уютную, при этом скромно обставленную приемную с искусственными цветами на столе и плетеной мебелью. Священник – швейцарец, немного говорит по-французски. Сказал, что парохода на Манаос в ближайшее время (возможно, несколько недель) не будет. Я послал Дэвида навести справки. Пока он ходил, принял душ, переоделся и в полной прострации повалился на кровать. Вернулся священник сказать, что завтрак готов, – его приготовили и принесли сестры из женского монастыря. Завтрак холодный, но вкусный: суп, тушеное мясо, рис, фасоль, блины и лимонад с каким-то особенным, медицинским, привкусом. Пока я ел, священник сидел напротив; разговор не клеился. После обеда лег на пару часов.
Вернулся Дэвид: пароход специального уполномоченного отплывает 10-го, а совершающий регулярные рейсы – 20-го. Решаю остаться. Дэвид разобрал вещи, слуги подготовили комнату. Сидел в прежнем коматозном состоянии; чудовищная головная боль. Ужин в шесть. Отличная, разнообразная пища. Разговаривать не получается: английский язык немца совершенно непонятен. Он местный плантатор. После ужина ходил взад-вперед по террасе, пока я не заставил его сесть. В постель – в 8 вечера. Принял лошадиную дозу хлородина и насмотрелся впечатляющих снов.Воскресенье, 5 февраля 1933 года Месса в семь. Присутствовали в основном девушки в брачных вуалях, обвешанные всевозможными лентами и медалями. Сзади несколько мужчин. После Такуту церковь кажется очень нарядной. Как бывает в школе при женском монастыре, гимны распевают елейными голосками. Под ногами, когда идешь в церковь, хлюпает грязь и скрипит песок. Лавчонки и частные дома грязные, убогие. Поддерживать разговор необычайно трудно: плантатор-немец по-английски говорит еле-еле, а по-французски еще хуже; священник не знает английского вовсе, да и французского, в сущности, тоже. Даже когда они говорят между собой по-немецки, то понимают друг друга плохо; приходится прибегать к португальскому. На всех языках немец говорит с одинаковым произношением. Швейцарец предпочитает слова длинные и малоупотребительные. Иногда обсуждаем новости: кораблекрушения в Атлантике и т.д. «Правда, что в Джорджтауне голодают?» Иногда говорим на общие темы. «Был бы король Георг королем, не будь он масоном?» Каждое сказанное им слово священник подолгу обдумывает. В семь – служба в церкви; очень жарко. Потом – в кафе; пил пиво с немцем и холостым лавочником.
Пятница, 10 февраля 1933 года Четыре дня непередаваемой скуки. Читать нечего – разве что жизнеописания святых и проповеди Боссюэ [267] . Беседа с немцем совершенно невыносима. Священник слег с лихорадкой и из своей комнаты не выходит. Вчера познакомился с молодым человеком – слава Богу, говорит по-английски. Оказался внебрачным сыном доктора Рота; женат на бразильянке; подвизается кузнецом, чинит старое огнестрельное оружие. Вчера вечером ходил с ним выпить пива. Не в кафе, где бываю я, так как: «Я владельцу крепко всыпал и пообещал, что всыплю еще». Рот усомнился, что мне удастся получить разрешение сесть на пароход специального уполномоченного, и оказался прав. Сегодня утром после кофе немец объявил, что специальный уполномоченный в городе и что найти его можно на телеграфе. Я туда отправился; уполномоченный был со мной весьма мил, но непреклонен: на его пароходе свободных мест уже нет. Меж тем я слышал, что еще один пароход отходит 15-го. Нашел французскую книжку путевых очерков, вот названия глав: «Le jardin du paradis», «A l’ombre de mes dieux», «Быть или не быть», «Sous le signe de Mystère», «La mort qui romp», «La Vierge de solitudes» [268] .
Воскресенье, 12 февраля 1933 года Вчера написал плохую статью, но зато придумал сюжет для рассказа [269] . Пароход не отойдет до 20-го – таково общее мнение.
Вторник, 14 февраля 1933 года Дописал рассказ. Пароход прибывает завтра, но пойдет ли он в Манаос, не знает никто. Принял решение ехать назад в Гвиану; попробую вернуться в Джорджтаун через Кайетур и Бартику. У Джона Рота родился сын; предложил проводить меня до Кайетура, но дорогой, которая, судя по всему, ничего хорошего не сулит.
Понедельник, 27 февраля 1933 года Весь день отдыхал [270] ; читал «Домби и сына», много ел и много спал. Отец Кири отбыл в субботу. В среду надеюсь, вместе с Тедди Мелвиллом, отправиться в Курупукари.
Суббота, 4 марта 1933 года
Собирался уехать сегодня, но не смогли добыть лошадей, поэтому еду завтра. Маршрут изменил: вместо того чтобы двигаться в Курупукари, попытаюсь добраться до Кайетура через горы Пакараима. Принял такое решение и теперь ищу этот путь на картах, наношу маршрут, однако никто здесь этой дороги не знает, и все будет зависеть от того, удастся ли найти в Типуру проводников и носильщиков.
Чего только не делал для меня отец Мейтер: чинил седла, смастерил седельную сумку, отмерил нам в дорогу манной крупы, муки и т.д. Мы сходили к Фигереду, но почти на все наши вопросы раздавалось неизменное: «Nao ha» [271] . Овладел бартером: 4 капсюля соответствуют 1 яйцу; одна жестянка с порохом приравнивается 1 цыпленку; 1 миска манки стоит $ 1.50 и т.д. Боюсь, что столкнусь в пути со всевозможными трудностями, но для этого у меня есть отец Кири. Сегодня отец Мейтер меня сфотографировал и сейчас эти снимки проявляет. Нашел мне проводника из Макуши, зовут Эйсебио. На все, что ему говорится, он отвечает: «Да, отец», у него нет ничего своего – ни одежды, ни чашки, ни ножа. Говорит, что умеет готовить. Беру с собой вьючного быка. И медикаменты из лавки Фигереду: бальзам «Неотложная помощь Редуэйз», канадское масло от ожогов, овощной концентрат «Лидия Пинкхэм» – все это с американскими ярлыками. Одолжил у отца Мейтера барометр и «Чезлвита» [272] .Миссия св. Игнатия – ранчо Харта,
воскресенье, 5 марта, 1933 года
Проснулся в 5.30. Дэвид и Эйсебио уже оседлали лошадей и быка. Уложил вещи и выпил кофе; в путь в 7.15; небо серое. До трех часов дня не жарко, пасмурно, иногда моросит дождь. Шли шагом, рядом с быком, до тех пор, пока не вышли на шоссе в Бон-Саксесс, на настоящую дорогу для транспорта, а не тропу для скота; называется «миссионерская дорога», ведет напрямую в Юпукарри. Обогнал быка и двинулся по следу от колес, миновал Манари и Наппи, перешел вброд две речушки и в 2.10 увидел впереди деревню с загоном для скота и стоянкой. Навел справки: оказалось, что от дороги на Пирару отклонился сильно в сторону. Только потом понял, что свернуть надо было в Наппи. След от машины Харта, на которой он развозит продукты в приграничные лавки. Пока индеец поил лошадей, сидел на крыльце; выпил бренди, сделал несколько снимков; ничего не ел. Чтобы меня позабавить, индеец продемонстрировал свое брачное свидетельство. Деревня Мараканата. В путь в 2.50. Широкая, прямая тропа. Лошадь очень устала. Устал и я; жажда; в 4.45 увидел Пирару, добрались до нее в 5.30. Харт дал мне чаю и сыру, а также полотенце, пижаму и гамак. Ужин в семь. В восемь Харт позвал читать розарий [273] . Вся семья и старая индианка ходили взад-вперед в лунном свете, бормоча скорбные тайны.
В 8.30 прибыл Эйсебио с быком; на лице всегдашняя улыбка. Я решил задержаться здесь еще на день, дать отдых лошади и себе. По словам Харта, старуха из племени пиай, она живет в Сент-Игнатиусе, делает вид, что летает. Явилась сюда в первой половине дня с предвестием о скором моем появлении.Понедельник, 6 марта 1933 года Спал беспокойно, проснулся в каком-то оцепенении. Отправил Эйсебио к Мануэлю Луису. Кофе – в семь. Занятия с детьми – в восемь. Слышал, как чернокожая гувернантка стращает детей моим именем. Над таблицей умножения пролито много слез. Вечером явился Тедди Мелвилл – и очень кстати, ведь наутро я отправлялся в путь. Опять молебен, на этот раз не снаружи, а в доме. Пил с Хартом бренди; рассказал мне о немце, который в 1913 году пустил по Рио-Бранко три катера, поднял тем самым цену на скот и был убит своими бенефициариями под предлогом того, что он якобы торговал не в сезон черепаховыми яйцами.
Пятница, 17 марта 1933 года Всякий раз когда отцу Кири что-то мешает отслужить мессу за наше благополучное путешествие, день складывается как нельзя лучше. Вот и сегодня он грозился это сделать, но я сумел его отговорить. На этот раз мы вы шли относительно рано. Весь день ехали бушем. Мне удалось нанять у индейцев плотного серого жеребца. Вел его Марко, без седла и уздечки. Я сумел проехать на нем лишь половину пути, то садясь, то спешиваясь. Не говоря уж о том, что часами ехать верхом без седла утомительно, тропа была слишком узкой и предназначалась лишь для пешеходов, лошади же натыкались на деревья. Путешествие тем не менее оказалось вполне сносным, время прошло незаметно: пока ехал верхом, мечтал, что спешусь и пойду ногами, и наоборот. Мы шли, вопреки карте, по реке Тумонг, трижды переходили ее вброд и, в конце концов, оставили ее справа. Остановились перекусить на скалистом выступе посреди реки и в 3.30 прибыли в Анандабару, в деревянный дом, построенный Хейнсом, когда он промышлял алмазами. На дороге нас встретил посланец от Винтера. На пути из Курукубару он остановился на ночь и не сумел отложить отплытие парохода, шедшего сегодня утром в Кайепур. Анандабару окружен папоротником, где из-за местного ботаника начался лесной пожар. Блох вокруг столько, что, даже когда идешь, а не стоишь, они облепляют штаны толстым слоем. Винтер передал нам ключи от комнат, и мы повесили гамаки и выкупались. Рядом росла липа, мы допили бренди с лаймовым соком, доели последние бутерброды, остатки солонины и риса и удалились на покой вполне довольные жизнью. В девять вечера на нас обрушились потоки дождя, сдержать его крыша оказалась бессильной. Отыскал один сухой уголок, куда, перевесив гамак, и забился; с величайшими неудобствами провел там всю ночь. За стеной, перекрывая громогласным храпом шум ливня, крепко спал отец Кири.
Вторник, 28 марта 1933 года
Винтер договорился было, что меня и еще нескольких человек с сахаром и мукой отправят на плоту в Кайетур. Однако вчера явился с почтой и всем прочим какой-то чернокожий, и было решено, что я отправляюсь завтра, вместе со всеми. За последние десять дней не произошло ничего особенного, съестные припасы тают на глазах. Охотникам ничего подстрелить не удалось. Съели красивую птицу – похожа на фазана. И какого-то грызуна, здесь он зовется лабба, на вкус как свинина. А еще – оленину и малосъедобную дикую индейку, а также – дикого кабана. <…>
У всех индейцев есть домашние животные: попугаи, голуби-трубачи и прочие птицы, дикие кошки варакабра, свиньи и т.д. В здешней лавке особым успехом пользуется моя шляпа, а также одеяло и носки. Ручные часы тоже привлекают повышенное внимание. Индейцы обожают все непривычное.
Винтер: незлобиво поругивает чиновников, рассуждает о взяточничестве и некомпетентности, об алмазах, которые продаются и перепродаются каждому вновь прибывшему, чтобы замазать белой краской черные пятна. Покупатели возвращают агенту фальшивые камни и, за отсутствием денег, алмазами больше не промышляют.
Томас – он строил дом с помощью маленького мальчика, носит белый жилет, а иногда подштанники и всегда шляпу и сандалии – ушел от жены из-за того, что та родила ему близнецов. Его пытается заарканить какая-то девица; семья в расстройстве.
Агнес училась в Джорджтауне, вернулась и поняла, что не переносит ни свою мать, ни своего любовника. В результате любовник женился на матери и душу из нее вынимает, а сама Агнес спит со своим учителем португальского.
Чтобы индейцы работали, необходимо их всячески улещивать.
Смешивал коктейли из купленного для притираний спиртного. В воскресенье ноготь на большом пальце наконец-то сошел, и дела пошли на лад [274] .
Многие против строительства губернаторской дороги: сплошной песок и корни, да и поддерживать ее будет дорого. По словам одного черномазого, грузового сообщения нет уже две недели. Обочину горной дороги обработать невозможно. <…>
Слово «история» употребляется здесь в широком смысле. «Конец истории» означает «вот и всё»; «плохая история» – «плохо дело» и т.д.Вторник, 4 апреля 1933 года С помощью угроз и подкупа катер удалось отправить спустя два часа сорок пять минут после назначенного времени. Уютно устроился в средней части судна вместе с тремя негритянками, которые непрерывно что-то ели, и четвертой в парусиновых туфлях, с термосом, золотыми серьгами и мешком мятных леденцов. Капитан преклонных лет. В Рокстаун прибыли в 8.30 вечера и отплыли в половине двенадцатого. Билетер никак не мог сосчитать билеты, машинист – завести мотор. Двенадцать человек вместе с багажом набились в один грузовик, прицепленный к трактору. В Висмаре были в четыре утра. Повесил гамак на палубе и проспал два часа, не обращая внимания на орды москитов. Рокстаун совершенно обезлюдел. Висмар – маленький, оживленный городок; населен черными, индусами и китайцами.
Среда, 5 апреля 1933 года Расплатился по счетам. Пароход отошел в 8.30 утра. Дать телеграмму в Джорджтаун невозможно [275] .
Пятница, 6 июля 1934 года Встретился с Хью (Лайгоном. – А. Л. ) в Холкерсе и выпил с ним джина. В «Лиллиуайте» приобрел лыжи, ледорубы и вязаный шлем [276] . Сэнди очень доволен: везет с собой горы шоколада и морфий. <…> Примерил в магазине в Холборне ветровку и стеганые штаны. Какие-то туристы-спортсмены покупали палатку. Стоило мне войти, как продавец догадался: «Экспедиция на Шпицберген». Купил спальный мешок и подстилку из прорезиненной ткани. После ужина у родителей собирал вещи. Часов в десять вернулся в «Сэвил». Позвонил в «43» [277] , попросил к телефону Уинни. Ответили, что ее еще нет, тогда поехал к ней домой. Разыграла спектакль под названием: «Как мне грустно, что ты уезжаешь».
Суббота, 7 июля 1934 года
<…> Поезд отходил в половине второго. Поначалу пребывали в отличном настроении, опорожнили в вагоне-ресторане кувшин шампанского с портером и несколько рюмок ликера. А потом, разомлев от жары, взялись за джин и пили его весь остаток дня: стюард утомился бегать к нам и обратно. К шести вечера поутихли; сидели, засучив рукава, в полной прострации, а жена священника поедала нас глазами. В Ньюкасл поезд прибыл с часовым опозданием.
Сэнди получил разрешение из Министерства внутренних дел на вывоз морфия; должен был предъявить его на таможне, таможенники были предупреждены.
Плыли вторым классом. Каюты хорошие, но на пароходе отсутствовал бар и не хватало прислуги. Ужинать сели только в десятом часу. На столе стояли маленькие металлические тарелочки с сардинами, помидорами, сыром и пр. Мы было решили, что это hors d’oeuvres [278] , но потом обнаружили на столе блюдо с разогретой тушенкой и поняли, что это и был весь ужин.
За нашим столом сидел норвежец.
– Вам нравится норвежская селедка? – спрашивает.
– Да.
– Она очень дешевая.
На следующий день мы предложили ему целую тарелку селедки.
– Слишком много разговоров о рыбе, – сказал он. – Она очень дешевая.
Наверху в курительной Сэнди разговорился с человеком с Гебридских островов, а Хью – с врачом, который должен был пересесть на «Родни». Я устал. Спать лег рано и принял снотворное.Воскресенье, 8 июля 1934 года
Норвежец, который жаловался на дешевую рыбу, напился еще до завтрака. Сидел в курительной, пел народные песни и повторял: «Ку-ку, ку-ку». Сначала это было смешно. Попытался пройти по стульям, но разбил головой электрическую лампочку, и та лопнула с оглушительным грохотом. Потом очень расстроился: стюард был с ним груб; твердил, что за билет заплатил не меньше всех остальных и что пиво и сигареты нам дают только потому, что мы англичане. «Это несправедливо, это несправедливо», – повторял он. Норвежец сошелся с еще одним пьянчугой, и они принялись танцевать. Если верить второму пьяному, его ждала любимая девушка, и, в подтверждение своих слов, он продемонстрировал флакон купленного ей парфюма. Потом попытался затеять ссору на том основании, что мы, мол, «еще сосунки». После обеда и тот и другой скисли. В Бергене, в шесть утра, вид у них был не ахти, но свою шутку про «ку-ку» они не забыли. Еще на пароходе были мужчина в килте и замужняя пара в зеленых кожаных шортах.
Прежде чем войти в порт, полчаса плыли среди фьордов. Вначале мне показалось, что Берген некрасив: среди зеленых холмов торчат красные фронтоны, складские помещения, как на Темзе, – прямоугольные. Laissez-passer [279] Сэнди пригодилось, и наш багаж без всякого таможенного досмотра переправили на пароход, следующий в Тромсё. «Венере» это судно уступало во всех отношениях: угрюмые офицеры, неудобные каюты на четыре койки. Свои вещи нам пришлось таскать самим. Разместившись, вышли на берег. Вдоль гавани выстроился ряд прелестных бревенчатых домов восемнадцатого века с псевдоклассическими фронтонами.
Поискали глазами какой-нибудь веселый ресторанчик, но не нашли ничего, кроме громоздкого, пустого отеля с оркестром; назывался отель «Розенкранц». Хороший ужин и плохое кьянти. После ужина безуспешно искали кафе. Хью отправился спать на берегу. На нашем пароходе свет выключали в двенадцать, в это время еще только смеркалось, а в 10.30 было светло как днем.10, 11 и 12 июля 1934 года
Медленно двигаемся по фьордам на север, скользим между островками, останавливаясь три-четыре раза в день возле хуторков с деревянными домами. Когда на первой же пристани сходил на берег, рассек себе голову; кровь лилась рекой. Из Молде в Гьемнес ехали в лютый холод на машине, на пароме переправились в Кристисунн, где снова поднялись на пароход. В Тронхейме приняли ванну и позавтракали в отеле с пальмами во дворе. Все утро шел дождь, и собор с могилой святого Олафа [280] был закрыт. Чем дальше продвигаемся на север, тем пейзаж все больше напоминает времена короля Артура. В эту минуту на пути в Бодё светит солнце (накануне дождь шел целый день), и горы по правому борту склоняются, как на гравюрах Доре [281] .
Пароход забит до отказа. В третьем классе гомонят дети. Вместе с нами в каюте плывет лютеранский пастор из Провиденса, штат Роуд-Айленд. Спит он, не раздеваясь, целыми днями лежит на своей койке и читает английских мистиков. На борту можно встретить американцев, англичан и даже французов, но больше всего – норвежцев. Все они хороши собой – и молодые, и старые. Читаем Эдгара Уоллеса, смотрим на карту и играем в пикет и бридж; в пикет только мы с Хью, в бридж – втроем. И отпускаем бороды – это наше основное занятие. У Хьюи борода золотистая, растет ровно. Моя – черная и неровная: на щеках густо, а вот на подбородке пустовато. Сэнди бреется. Из-за моей окровавленной повязки на голове и нашей общей щетины выглядим не лучшим образом, и английские пассажиры от нас отворачиваются. Пастор считает, что мы студенты на каникулах. В городах, где мы останавливались, как правило, сухой закон. Кое-где удавалось обзавестись спиртом. Баров и кафе нет нигде.