По пути в Нью-Йорк,
суббота, 25 января 1947 года
Поднялся на палубу «Америки»; в крови кокаин, опиум и бренди, в теле слабость, в душе тоска. На операционный стол лег отчасти потому, что не хотелось, чтобы в Америке Лора занималась моим здоровьем. Сразу после операции стало ясно, что никакой необходимости в ней не было. Боль была непереносимой, унижение нескончаемым. А вот больница оказалась вполне сносной, медсестры очаровательны, Божья милость ощущалась во всем. Лежа в больнице, я располагал временем подумать о том, что, в отличие от тех, кто соглашается на операцию лишь после многих лет мучительных болей, я лег под нож хирурга, испытывая не более чем недомогание, да и то далеко не каждый день. Я не прислушивался ни к советам терапевта, ни товарищей по несчастью – просто явился к хирургу и заказал операцию, как заказываю обычно новые рубашки. И повел себя, как выяснилось, предельно безрассудно, за что расплачиваюсь. Во время моего последнего визита к хирургу, в день отплытия, боль была еще сильней, чем раньше. В больнице провалялся три недели. У Лоры, приходившей меня навещать, вид был изможденный – дети постарались. <…> Из больницы поехал на машине «скорой помощи» домой, пролежал дома два дня, а потом отправился в Лондон, где все время проболел и почти все время испытывал сильную боль. Особого удовольствия от нашего пребывания в Лондоне Лора не получила. И вот мы на борту парохода.
Пароход уютный, благоустроенный. Из пассажиров большая часть американцы, а из американцев – евреи. Не успели мы с Лорой занять отдельный столик подальше от оркестра и начать дрессировать нашего стюарда, как нас пересадили за капитанский стол, где разместились адмирал, посол, полковник, леди Джерси и женщина с лицом, похожим на яблочный пирог. Единственные англичане на борту – Пэтси Уорд, Изобел Миллз и некий Кроли – плывут вторым классом: примета времени. Имелась на пароходе и забавная пролетарская колония, состоит из невест американских солдат – брюки, младенцы, изъясняются исключительно на кокни; эти плывут первым классом – еще одна примета времени. Плавание прошло благополучно. В Нью-Йорк прибыли 31 января; тепло и солнечно.Нью-Йорк, пятница, 31 января 1947 года
Хилый юнец из «Метро Голдвин Майер» должен был встретить нас на пристани, однако встретил, когда мы уже прошли таможню, и битва благополучно завершилась. От репортеров я скрылся простейшим способом: проигнорировал объявление «Представители прессы ждут мистера Во на верхней палубе». В тот день чувствовал себя не ахти. Нас отвезли в «Уолдорф-Асторию», гигантский отель, где нам был снят крошечный номер люкс: спланирован номер так бестолково, что холл занимает половину его площади. В ресторан не пошли – ели в номере. Еда совершенно безвкусна, а французское вино, за исключением шампанского, испорчено из-за плохого хранения.
В первый вечер ходили в театр (билетами озаботилась «МГМ») на комедию, напичканную социалистической пропагандой; высидели два акта из трех. Пошел в аптеку и попросил снотворное «Дайл». Впоследствии узнал, что в штате Нью-Йорк так напуганы самоубийствами, что запретили продажу барбитуратов. Аптекарь сказал, что нужен рецепт.
– Я иностранец. У меня нет американского рецепта.
– У нас есть врач на семнадцатом этаже.
– У меня дела в городе, и ходить к врачу нет времени.
– Мы это уладим.
Звонит врачу:
– Клиент говорит, что не может заснуть. Могу я продать ему «Дайл», док? ОК?
Получил упаковку из двадцати таблеток «по рецепту доктора Харта».
– С вас три доллара, сэр.
Лучшего сервиса я в Америке не видал ни до, ни после.Понедельник, 3 февраля 1947 года Чтобы было, что пить на Западном побережье, запасся шампанским, бренди и шерри. Странная особенность американского свободного рынка: виноторговец не может послать в Голливуд купленное вами спиртное: он должен уложить бутылки в коробки и занести их в ваше купе. Из винной лавки поехал к мистеру Мейсу, издателю «Гуд Хаускипинг», самого процветающего журнала в Северной Америке. Раньше этот чахлый еврей издавал еженедельную газету с рекламой изделий промышленной химии, теперь же концерн Херста вознес его до небес.
– Когда в «Уолдорф-Астории» мы беремся за металлические предметы, нас бьет током, – пожаловался я ему [412] .
– Это ковры.
Я сказал, что у нас в Англии тоже есть ковры.
– Да, но не такие ворсистые.
После чего мистер Мейс решил продемонстрировать гальванические свойства своего ковра, с каковой целью, шаркая, пересек комнату и попытался приклеить к стене карточку. Попытка не удалась. Потом показал мне очень банальную иллюстрацию, которую собирался дать в следующем номере к моему рассказу. Я назвал рассказ «Тактические занятия»; мистер Мейс печатает его под другим названием – «Желание».
– Почему?
– Иначе читатель решит, что речь идет о войне.
Удивительно, сказал я, что есть читатели, которым не хватает терпения прочесть пару предложений в помещенном в журнале рассказе.
– Это рисунок одного из наших лучших художников, – пояснил он.
– И сколько же вы ему за этот рисунок заплатили?
– Две тысячи пятьсот долларов.
– За такие деньги можно приобрести настоящую картину.
От души рассмеявшись, он сказал:
– К тому же этот рисунок соответствует содержанию рассказа. А такое бывает далеко не всегда.
– Почему?
– Потому что художники столь высокого уровня слишком заняты, и читать то, что иллюстрируют, не успевают. Возможно, у них есть секретарь, который снабжает их кратким содержанием иллюстрируемого произведения. А может, у них возникает какая-то путаница. Мы не вправе контролировать таких знаменитых художников, как… [413]
Помолчав, он заметил:
– Что бы вы сказали, если бы я дал вам четыре тысячи долларов на расходы? Я знаю, у вас, как и у нас, проблемы с налогами.
– Да, но за что?
– В качестве аванса за рассказ…
– С чего вы взяли, что я напишу еще один рассказ и он вам понравится?
– Не страшно, вы нас не разорите. С нами хорошо иметь дело. Кто знает, пройдет несколько лет, и вы нам еще что-нибудь напишете.
Я сказал, что возьму половину этой суммы – но не деньгами, а автомобилем, который нужно будет доставить в Ирландию.
– Вот и отлично. Договорюсь с одним из наших рекламодателей.
«Современную Европу Скотт-Кинга» он брать не захотел:
– Для наших читателей здесь слишком много сатиры. Но я покажу вашу повесть мисс Казинс, посмотрим, что она скажет. Мы любим вашу королевскую семью. Никогда не забуду, как, будучи в Лондоне, я видел в театре королеву Мэри… Лондон такой чистый, такой устремленный в будущее.
Потом мы с Лорой обедали с Гарри Буллом, издателем «Таун-энд-Кантри». Он знал все обо всех: о завещании Китти Миллер, о репутации в Англии сержанта Престона [414] .
Булл явно завидует, что «Гуд Хаускипинг» сумел меня перекупить. Поднимать тираж и цены ему не разрешается. На мой вопрос, почему, последовал странный ответ:
– Херст хочет, чтобы его журнал был эксклюзивным.
«Гуд Хаускипинг» постоянно перекупает у него авторов. Посвящать его в подробности моей беседы с мистером Мейсом я не стал. <…> Повел меня в книжный магазин и купил мне на деньги Херста полдюжины новых романов.
Продавщица в книжном магазине:
– Вы должны прочесть эту книгу. Она – про инцест.
Я:
– Между братом и сестрой или матерью и сыном?
Продавщица (с сожалением):
– Нет, всего лишь между отцом и сыном.
Тот же самый худосочный юнец, который нас встречал, взялся проводить на поезд. Миссис Б., знавшей, что в юности я много путешествовал, моя просьба отвезти нас на вокзал, показалась странной.
Поезд «Двадцатый век» – гордость железнодорожного транспорта Соединенных Штатов. И гордость вполне заслуженная. Перрон затянут красным ковром, в каждом купе имеются всевозможные приспособления, но стены тонкие, и из соседнего купе доносится раскатистый американский смех. Ужин выше всяких похвал.
Нью-Йорк – Лос-Анджелес,
вторник, 4 февраля 1947 года
В Чикаго приехали в десять и видели только занесенные снегом, тянущиеся вдоль путей строительные площадки. Наш вагон прицепили к «Шефу», составу ниже классом, и в два мы двинулись дальше. Метрдотель – маленький, взъерошенный, смуглый человечек, на вид итальянец или грек. На мою фразу: «Я иностранец», он с удивлением отозвался: «В этой стране мы все иностранцы». <…>Лос-Анджелес,
четверг, 6 февраля 1947 года
В Пасадену прибыли в девять утра; нас ждала машина из «МГМ». Долго ехали по скоростным магистралям и широким проспектам мимо нескончаемых пустырей, автозаправочных станций, безликих зданий и пальм, окутанных теплым, тусклым светом. Все вокруг напоминало скорее Египет – пригороды Каира или Александрии, – чем европейский город. Подъехали к отелю «Бель-Эр»: вид более чем египетский, а резиновый запах – как в Аддис-Абебе. Обрюзгший директор гостиницы отдал мой люкс какому-то ревматику – здесь это обычное дело, – и нам достался симпатичный, но не соответствующий нашим запросам номер с ванной. Разобрали вещи, отдали в стирку целый ворох белья, приняли ванну и пообедали. Ресторан небольшой, но уютный, повар вполне приличный. Заказали хорошее местное красное вино – «Массон Пино Нуар». Кроме нас в ресторане не пил никто. За двумя столиками сидели женщины в абсурдных шляпах. Легли отдохнуть. Ровно в шесть к нам в номер явились два продюсера, Гордон и Макгинесс; в дверях пропустили вперед своих робких жен с букетами чудесных цветов. Сидели у нас и выпивали. Разговор не клеился. С аппетитом поужинали в ресторане и рано легли. Спал плохо; проснулся от боли.вторник, 4 февраля 1947 года
В Чикаго приехали в десять и видели только занесенные снегом, тянущиеся вдоль путей строительные площадки. Наш вагон прицепили к «Шефу», составу ниже классом, и в два мы двинулись дальше. Метрдотель – маленький, взъерошенный, смуглый человечек, на вид итальянец или грек. На мою фразу: «Я иностранец», он с удивлением отозвался: «В этой стране мы все иностранцы». <…>Лос-Анджелес,
четверг, 6 февраля 1947 года
В Пасадену прибыли в девять утра; нас ждала машина из «МГМ». Долго ехали по скоростным магистралям и широким проспектам мимо нескончаемых пустырей, автозаправочных станций, безликих зданий и пальм, окутанных теплым, тусклым светом. Все вокруг напоминало скорее Египет – пригороды Каира или Александрии, – чем европейский город. Подъехали к отелю «Бель-Эр»: вид более чем египетский, а резиновый запах – как в Аддис-Абебе. Обрюзгший директор гостиницы отдал мой люкс какому-то ревматику – здесь это обычное дело, – и нам достался симпатичный, но не соответствующий нашим запросам номер с ванной. Разобрали вещи, отдали в стирку целый ворох белья, приняли ванну и пообедали. Ресторан небольшой, но уютный, повар вполне приличный. Заказали хорошее местное красное вино – «Массон Пино Нуар». Кроме нас в ресторане не пил никто. За двумя столиками сидели женщины в абсурдных шляпах. Легли отдохнуть. Ровно в шесть к нам в номер явились два продюсера, Гордон и Макгинесс; в дверях пропустили вперед своих робких жен с букетами чудесных цветов. Сидели у нас и выпивали. Разговор не клеился. С аппетитом поужинали в ресторане и рано легли. Спал плохо; проснулся от боли.Пятница, 7 февраля 1947 года Устал; мучаюсь от боли. Холодно, туман. Гордон зашел за мной в одиннадцать. Поехали в Калвер-сити, в здание «МГМ», сели у него в кабинете. Приходили меня интервьюировать рекламщики. Убедил их, что, пока не решен вопрос о съемке фильма, никто ничего знать не должен. Дал Гордону понять, что никакого согласия пока не даю. Говорили с Гордоном, которого я называю «Леон», о «Брайдсхеде», потом пошли обедать в немыслимых размеров столовую, где продюсеры и звезды, сидя за отдельным столом, поглощали ту же самую дрянную еду, что и остальные, и, как и все, не пили вина. Потом пошли на совещание, здесь его называют «конференцией»; вся конференция свелась к тому, что на десять минут к нам присоединился Макгинесс; сидел и нес вздор. Потом вызвали сценариста, которым оказался Кит Уинтер, – последний раз я видел его в Вильфранш. Одет он был, как все: просторный шерстяной блейзер, полосатый жилет, туфли с пряжками. В Голливуде уже не первый год, и «Брайдсхед» для него – не более чем любовная история. Никто из них не видит в романе религиозный подтекст; впрочем, по словам Макгинесса, «религиозный подход привлекает американского читателя на вашу сторону». Было что-то необязательное в том, как тщательно они разбирали мою книгу, ведь основательно изучать ее должны были совсем другие люди, которым за это платят зарплату. Лора тем временем обедала в «Романове» с миссис Гордон, а после обеда ходила с ней на показ мод. Вернулся усталый и голодный – до понедельника никаких встреч. В студии жаловались: играть в кино стало теперь невыгодно. Налоги столь велики, что звезд можно заставить сниматься разве что из тщеславия. А это означает, что предстать они должны исключительно в героическом свете.
Четверг, 13 февраля 1947 года
По-прежнему живем в мансарде, и это несмотря на все старания «МГМ» переселить нас в номер попристойнее. Ресторан, впрочем, здесь первоклассный, к тому же мы дали нашим корреспондентам адрес этого отеля, и переехать теперь в другую гостиницу было бы несподручно. Веду войну нервов со здешним менеджером, молодым толстяком, – но безуспешно. Выходные прошли спокойно, ходили в кино, фотографировались. Лора отдала должное местным магазинам, отчего похорошела, помолодела и совершенно счастлива. Кит Уинтер приступать к работе не торопится. На обед явился в индейском костюме, и в ресторан его пустили, только когда я дал ему свою рубашку.
Во вторник монашки зазвали меня в отличную монастырскую школу в горах, где накормили обедом, после чего я стал жертвой собирателей автографов и любителей-фотографов, напоследок же пришлось сыграть в «мозговой трест» в присутствии всей школы. В тот же вечер меня пригласили на ужин в университет Игнатия Лойолы. Приехать попросили в пять, поэтому машину я заказал на девять и просидел в университете лишний час. Иезуиты оказались более гуманными, чем все, с кем мне довелось в Калифорнии встречаться. Гордон дал ужин в нашу честь и пригласил представителей (и представительниц) медицинской профессии, посчитав, что именно врачи составляют элиту «МГМ». Здесь очень рано встают и рано ложатся. Город производит впечатление недостроенного. Повсюду, на большом расстоянии друг от друга, пустые строительные площадки. После войны изобретением искусственного и вредоносного тумана калифорнийцы умудрились испортить даже климат. Женские магазины радуют глаз, в них есть чем поживиться, а вот мужчинам найти сносную одежду невозможно – нет ни воротничков, ни рубашек. Мне не удалось раздобыть даже лосьон для волос. Приходят кое-какие малоинтересные приглашения: со знаменитостями, что похвально, здесь не носятся. Женщины любят собираться большими, шумными компаниями и носят замысловатые шляпы. В такие компании Лору приглашают без меня. Мужчины же обедают в закусочных, где вина не подают. Прислуга в отеле обменивается с постояльцами легкомысленными шуточками, однако к нашей островной отчужденности относятся с пониманием. Официантов мы приучили не подавать ледяной воды, а нашего водителя – не задавать вопросов. У нас представители высшего сословия задают вопросы представителям низшего, здесь же все ровным счетом наоборот.
В четверг Гордон показал нам свой последний фильм «Юные годы», которым очень гордится. Фильм хуже некуда. По счастью, кресла в здешних кинотеатрах снабжены специальной кнопкой, нажатием которой фильм можно остановить. Что я и сделал, стоило только Гордону уйти. <…>Пирс-Корт,
Антипасха, 7 апреля 1947 года
В Стинчком вернулся без особого восторга. До войны я возвращался домой после долгого отсутствия с радостным чувством: сейчас увижу, что еще выросло в саду, что еще построено в доме. Теперь же меня не покидает предчувствие, что сад еще больше зарос, а дом еще больше обветшал. На потолке огромные разводы от протечки, снаружи осыпалась штукатурка, и все же общее впечатление отрадное: повсюду яркие краски, кожаные переплеты, отполированное красное дерево, жанровые картины маслом в позолоченных рамах. Все это имеет чрезвычайно привлекательный вид, особенно после серого моря, тусклого, однообразного, функционального пластика, линолеума и стали «Королевы Елизаветы». Америка кажется теперь очень далекой, а дневник, в котором я собирался записывать подробности нашей жизни в надежде, что когда-нибудь воспользуюсь ими в качестве литературного материала, – чистым листом бумаги. <…>
Контуры «МГМ» с каждым днем размываются все больше и больше. Похоже, Гордон потерял интерес к «Брайдсхеду», стоило мне разъяснить ему смысл романа. Когда же у него возникли проблемы с цензурой, он счел их удобным предлогом для отказа от проекта в целом. Вздохнул с облегчением и я. <…>
Возвращаясь к Америке. Спустя месяц мы все же перебрались в огромный люкс в отеле в Беверли-Хиллз, где прожили еще две недели. Попали на закрытый просмотр блестящего нового фильма с Чарли Чаплином «Мсье Верду», а после просмотра поехали на прием к нему домой, где собрались в основном евреи из Центральной Европы. Побывали и на студии Уолта Диснея. В результате удалось отдать должное двум незаурядным художникам Лос-Анджелеса. Удалось также восстановить против себя большую часть здешней английской колонии, необыкновенно чувствительной к критике. Приезжал на пару дней Рэндолф: на людях был неотразим, наедине – пьян в стельку. Побывал на кладбище Форест-Лон, где, наблюдая за деятельностью похоронного бюро, наткнулся на золотую жилу. Собираюсь в самом скором времени приступить к работе над повестью, где действие будет происходить на кладбище [415] .Понедельник, 28 апреля 1947 года Сегодня в поисках нового дома еду в Лондон, завтра – в Дублин. Настроение скверное. Никак не пойму, что подталкивает меня к переезду, – чувство долга или азарт. Вчера смотреть наш дом приходили две пары; одной он понравился, но не подошла цена; у другой деньги есть, но в нашей земле не будут расти их рододендроны – нужна, оказывается, особая почва. Подумываю бросить курить. Во-первых, это умерщвление плоти; не только откажу себе в удовольствии, которое доставляет курение, но и подавлю чванство, ведь когда я держу в руке сигару, то становлюсь более хвастливым и развязным. Во-вторых, это экономия денег, которые я мог бы тратить без ущерба для Лоры или детей. В-третьих, это здоровье; курение распускает, способствует развитию лени, бездеятельности, я откладываю дела, пока не докурю сигару. Сколько раз я принимал решение бросить пить, но долго продержаться не удавалось.