Четверг, 15 мая 1947 года Брат Лоры Оберон напросился в гости и остался ночевать. Порывался поговорить с нами о своей карьере журналиста. Перевели разговор на его связь с Элизабет Кавендиш. Купил сыну Оберону белую мышь. В День Вознесения каждый раз вспоминаю, каким мучительным выдался для меня этот день тридцать лет назад в Лансинге.
Воскресенье, 18 мая 1947 года Пили чай с Максом Бирбомом [416] в его небольшом доме близ Страуда. Прелестный старичок, отменно воспитан, по-прежнему живой ум. <…> Есть в нем что-то от Ронни Нокса, Конрада и Гарольда Эктона. «Во взрослой жизни – поправьте меня, если я неправ, – у языка имеется не меньше семи коконов». Многое из им сказанного было бы пошлостью, если б не блестящий стиль изложения. <…>
Среда, 21 мая 1947 года Начал «Незабвенную». Идет со скрипом.
Пятница, 23 мая 1947 года
«Незабвенная» пишется очень медленно, черепашьими темпами. Некоторое время назад ко мне обратился с просьбой дать интервью американец из Кембриджа. Написал ему, что, если он приедет ко мне, готов с ним встретиться. Сегодня явился. Ирландец из Бостона. Чувство юмора на нуле. Темы, которые он затрагивал, вызывали у меня такую скуку, что я только и говорил: «Нет-нет».
– Как вы считаете, в эпоху демократии радио и кино могут стать большим искусством?
– Нет-нет.
– Вы согласны, что злодей эпохи Возрождения олицетворяет собой борьбу личности с обществом?
– Нет-нет.
– Как вам кажется, сегодняшние издатели оказывают не меньшее влияние на современную литературу, чем покровители искусств в восемнадцатом веке?
– Нет-нет.
После интервью накормил его яичницей – обратный путь ему предстоял долгий; уронил желток себе на брюки. Угостил его шерри, подарил экземпляр «Кэмпиона» [417] и отправил обратно в Кембридж.Понедельник, 2 июня 1947 года
Решил работать по-новому. В начале литературного пути писал «в пустоту», никогда не знал заранее, что приключится с моими героями, у меня не было никакого заранее продуманного плана, я вносил в рукопись очень мало поправок. Теперь же трачу много часов, просматривая и исправляя написанное. В работе над «Незабвенной» намереваюсь сначала писать черновик, потом отдавать его на машинку, после чего, ясно представляя себе, чем кончится дело, еще и еще раз править уже написанное.
День накануне праздника Тела Христова. Решил, что мой новый метод работы должен положительно сказаться на конечном результате. Сегодня же начну переписывать то, что набросал в спешке.
Настроение негодное – поэтому отправился на долгую прогулку. Уик, Нибли, Стэнком, пересек поле для гольфа. Вернулся, принял ванну, переоделся, выпил стакан бургундского, запил вино апельсиновым соком и раскрыл Генри Джеймса. И, вопреки принятому решению бросить курить, закурил сигару. Удовольствие ни с чем не сравнимое.Понедельник, 23 июня 1947 года Лора пошла у меня на поводу и купила радиоприемник. Сэр Макс Бирбом уговорил, что третья программа мне понравится, особенно когда мы переедем в Ирландию. Внимательно прослушал все программы и лишний раз убедился, что эмигрировать самое время.
6 июля 1947 года На прошлой неделе закончил первый черновой вариант «Незабвенной» и начал его переписывать; переписываю медленно – задерживает машинистка.
Стокгольм,
понедельник, 18 августа 1947 года
Целый день ходил по Стокгольму, городу ослепительной красоты. Повсюду вода, мосты, деревья; есть очень интересные здания. <…> Девушки хороши собой, не изуродованы косметикой и прическами. Вид обеспеченный, сексуально удовлетворенный.Вторник, 19 августа 1947 года Опять по городу. Святой Георгий и принцесса: великолепная немецкая резьба по дереву. Ратуша: последнее значительное здание в Европе, созданное для того, чтобы им любовались. Не в моем вкусе, но архитектору в эстетическом чутье не откажешь. Обедал с Виклундом, корреспондентом «Телеграфа» и литературным обозревателем своей газеты: уродлив, отличается обширнейшими знаниями в современной английской литературе. После обеда дал интервью молодой туповатой толстушке. На следующий день раскрыл газету и прочел название интервью: «У обезьяны Хаксли новое хобби – кладбища» [418] . <…>
Пятница, 22 августа 1947 года
Поездка за город с моим издателем, очень скучным человеком. Шведы вообще чудовищно скучны.
– Распродано 35 000 экземпляров книги «Я выбрал свободу» [419] . Отличный результат, – сообщил он мне.
– Очень хорошо.
– Ничего хорошего.
– Почему же? Вы что, не считаете эту книгу правдивой?
– Вовсе нет, там написана чистая правда, но будет ужасно, если она вызовет у шведов ненависть к России.
У шведов крайне невыгодное торговое соглашение с Россией. И им это соглашение не нравится. Для них коммунизм – это попросту русская агрессия. И постичь причину этой агрессии они не в состоянии. Восемнадцать процентов членов городского совета – коммунисты. <…>Суббота, 23 августа 1947 года На поезде в Упсалу – к канцлеру Энгстрёмеру. <…> Канцлер, нисколько не смущаясь, рассказывал мне, что у большинства студенток внебрачные связи. Город прелестный, многие дома хороши. Собор ужасен. Серебряный колокол королевы Кристины [420] по-прежнему ежедневно звонит «ей на счастье». Поражает полное отсутствие любопытства у шведов всех сословий; на какую бы тему ни зашел разговор – никакого интереса.
Воскресенье, 24 августа 1947 года Вечером мой издатель пригласил меня ужинать. Познакомился с двумя поэтами; один – моего возраста и очень пьян. Называют себя «Группой 40», превозносят Кафку и Сартра.
Осло, понедельник, 25 августа 1947 года Утром вылетел из Стокгольма в Осло, сели в час дня. Вид город имеет очень жалкий, нечем дышать, пыльно, стоит невиданная жара, жители бредут по улицам в рубашках с засученными рукавами и едят мороженое. «Гранд-отель» перестраивается; с утра до ночи стук молотков. <…> Социалистка крошечного роста назвалась моим агентом и повела меня к моему издателю, который пока ничего еще не издал. Пресс-конференцию назначили на 6.30 вечера. Пришли человек пять-шесть журналистов, из которых половина не знает ни слова по-английски. Вела пресс-конференцию какая-то пьяная девица, говорил в основном пресс-атташе английского посольства. Ужинал со своим литературным агентом и издателем.
В Осло пробыл до пятницы 29-го. Погода тягостная, еда преотвратная, шум трамваев под окном невыносим, город – хуже не бывает. Ратуша, когда ее достроят, будет самым уродливым зданием в Европе. Запомнилась разве что невиданная фаллическая усыпальница Вигеланна [421] , где я провел некоторое время. Ужинал со своим издателем и с миссис Унсет [422] . В разговор вступила только один раз, поинтересовавшись, читал ли я Юли Нойч (имелась в виду Юлиана из Нориджа [423] ), зато много пила и вид имела всем недовольной содержательницы меблированных комнат.
Без малейшего сожаления уехал из Осло 29-го и в Копенгаген прибыл в тот же день к вечеру. У датчан, как оказалась, я в фаворе. В аэропорту меня встречали корреспондент «Телеграфа», два издателя, человек десять журналистов и фоторепортеров. В тот же вечер ужинал со своими издателями в саду Тиволи – уникальном развлекательном центре; существует уже лет сто, чего тут только нет: и цирк, и концертный зал, и традиционная итальянская пантомима, и американские горки, и всевозможные питейные заведения от самых заурядных пивных, куда ходит рабочий люд, до роскошных ресторанов. Людей полно, при этом чисто, опрятно, царит полный порядок. Отель «Англетер» приятен и старомоден. Пробыл в Копенгагене до 2 сентября и уехал с сожалением. <…>
Во время своего «турне» принял решение в Ирландию не переезжать. Причины следующие. Первая (благородная): Церковь в Англии нуждается во мне. Вторая (низменная): в случае переезда пострадает моя литературная репутация. Третья (заурядная): надеяться, что жизнь в Ирландии будет более сносной, чем дома, не приходится. Мои дети должны быть англичанами. Я должен стать анахронизмом. Социалисты срочно принимают репрессивные меры, много мер, и могут счесть, что я спасаю собственную шкуру. Если я хочу стать фигурой национального значения, то жить должен дома. Американцы потеряют к эмигранту интерес, у ирландцев же он даже не возникнет. <…>Вторник, 28 октября 1947 года Мой сорок четвертый день рождения. Я гораздо, гораздо старше, чем в этот же день в прошлом году, я немощен и слаб. Умственно я достиг той степени непричастности, которая, сочетайся она с истинной религиозностью (не сочетается), могла бы служить назиданием для потомков. Год назад, в этот самый день, я принял несколько решений, но не выполнил ни одного. У меня есть немало оснований благодарить Господа, но я редко отдаю себе отчет, за что именно. За истекший год написал две удачные вещи – «Современную Европу Скотт-Кинга» и «Незабвенную», кроме того, решил остаться в Англии. Моя коллекция обогатилась целым рядом красивых книг и несколькими никому не нужными картинами. Я пожертвовал на Церковь крупные средства и напивался реже, чем раньше. Моя жизнь складывалась вольготнее, чем у большинства англичан.
Понедельник, 1 декабря 1947 года Остался ночевать Стюрат Бойл [424] . Невысокий, коренастый, комок нервов, старше, чем я думал. Превозносит свою жену Веру – поэтессу. Неравнодушен к евреям; быть может, и сам еврей, поменявший фамилию. Родом из Южной Африки. Ест и пьет мало. Потенциальный католик. Трудолюбив, бережлив, отличается высоким мастерством, а вот фантазии и вкуса не хватает. Именно то, что мне надо.
Вторник, 2 декабря 1947 года Утром обсуждали иллюстрации к «Незабвенной»; Бойл за мной записывал. Подробно пересказал ему содержание, и теперь, если книга пройдет незамеченной, виноват буду только я сам.
Воскресенье, 7 декабря 1947 года Воскресенье не принесло той радости, которую от этого дня ждешь. Я не отдыхаю – потому что не работаю. Встаю раньше, чем следовало бы, а для человека средних лет и устоявшихся привычек это вселяет тревогу. На машине в церковь. Уродливая пригородная церквушка, голая и неуютная. Писем нет, а для меня они, как и для моего глухого отца, – связь с миром. Нет и газет; приходят только после полудня и ничего, кроме отвращения и мизантропии, не вызывают. Кусок жареного мяса, которое подается раз в неделю, съедобным бывает редко. По всем этим, а также по ряду других причин викторианское воскресенье возвратилось Судным днем.
День Рождественских даров, 26 декабря 1947 года
<…> Вся семья собралась вместе. Какие же необаятельные мои дети! Пытаюсь дать Брону несколько дополнительных уроков. Ленив, но не так уж глуп.
Многочисленные вырезки из газет [425] – в основном комплименты. Злюсь, когда люди, которых я никогда в жизни не видел, ругают меня за дурной нрав. Был разочарован рецензией не известного мне юного критика Расселла в «Санди таймс», хотя Десмонд (Маккарти – А. Л. ) и расхвалил его до небес. Уровень рецензирования падает на глазах.
Последнее время плохо переношу наркотические средства – прекращаю принимать снотворное. <…>Написано в среду, 7 января 1948 года Насколько же скучнее писать самому, чем пересказывать то, что происходило с другими! <…>
Воскресенье, 11 января 1948 года На двенадцатичасовой мессе в церкви на Фарм-стрит встретил Грэма Грина. Еле волочит ноги, небрит и, как выяснилось, с пустыми карманами. Повел его в «Ритц», угостил коктейлем и дал шесть пенсов «на бедность». Оказалось, он неожиданно проникся любовью к Африке и пожертвовал все, что у него с собой было, на африканских миссионеров. <…>
Вторник, 13 января 1948 года Вернулся домой и обнаружил, что дети, воспользовавшись моим отсутствием, совершенно распоясались. Вечерами играл с Лорой в бильярд.
Четверг, 5 февраля 1948 года
<…> Начался Великий пост. Отказываю себе в вине и табаке. А вот Лора в вине себе не отказывает. В результате в воскресенье напились. <…>
Принятое в пост решение сесть за «Елену» так пока решением и осталось. Вместо этого написал дурацкую статью, несколько посланий в газеты и бессчетное число писем. <…>Понедельник, 16 августа 1948 года <…> Последние дни стоит адская жара; лето же в целом сырое и холодное. Дети дома. Тереза кричит не своим голосом, Брон ленится, Маргарет глупа, но прелестна, Харриет безумна. Всю прошлую неделю у нас прожила моя мать. Настроение у меня от ее пребывания не улучшилось – постоянно все хвалит. Уж лучше б она, как это свойственно старикам, жаловалась – тогда бы, по крайней мере, избавила меня от необходимости быть с нею вежливой. <…> Ничего не делаю. Цена успеха – праздность.
Воскресенье, 3 октября 1948 года К причастию. Эллвуд объявил, что уходит. Не стану его удерживать. С его уходом наша жизнь существенно переменится. Другого водителя не возьму: в век Простого человека довольствоваться буду малым.
Четверг, 28 октября 1948 года Мой сорок пятый день рождения. Непродуктивный и нездоровый год. Молю Бога, чтобы следующий был лучше.
Воскресенье, 28 сентября 1952 года
Поехали в гости к Беллоку. Предварительно обменивались многочисленными письмами и телефонными звонками с Джеббсами. Кингслэнд, Шипли. Фермерский кирпичный дом, угловой; рядом покосившаяся от времени ветряная мельница. У входа бидоны с молоком – есть, стало быть, молочная ферма. Выбежали поздороваться два сына Джеббса, один миловидный, в матроске, другой маленький, опрятный херувимчик с парализованной ручкой. Очень радушны. Графин с шерри. Просторный холл, по стенам книги и гравюры сентиментального содержания; фотографии. Чисто и уютно. Младший мальчик пошел позвать «дедушку». Приближающееся шарканье. Входит старик: растрепанная седая борода, черная куртка со следами остатков пищи и табака. Со времени нашей последней встречи похудел; улыбка радушная. Похож на старого крестьянина или рыбака из французского фильма. Поздоровались с ним в дверях. Пахнет лисой. Лоре поцеловал руку, а мне сказал: «Рад с вами познакомиться, сэр». Прошаркал к камину и опустился на стул. Все то время, что мы у него пробыли, безуспешно пытался раскурить пустую трубку.
– Старость – удивительная вещь. Человек превращается в шаркающее животное, но голова остается ясной, как у юноши.
Заметил в углу мою трость и велел внукам ее унести. А заодно – выбросить залетевший в комнату лист. Посмотрел в упор на Лору и сказал:
– Вы очень похожи на вашу матушку, не находите?
– Она выше меня.
– Английские женщины огромны. Равно, как и мужчины, – великаны.
– Я невысок.
– В самом деле? Судить не берусь.
В то, что говорилось ему, он вникнуть был не в состоянии, зато вещал с удовольствием. Говорил значимо, продуманно. И не забывал про вино, что в его весьма преклонном возрасте большая редкость. «Вино? А что вы думаете? За ужином мужчина должен выпивать не меньше бутылки» и т.д. «Писать стихи – дело хорошее. Стихи не забываются. В наше время поэтов наперечет. Я постоянно пишу стихи, великие стихи. Постоянно, но немного. Писать стихи – непростая штука». Перешел на французский и рассказал неприличную историю, за которую извинился. Заметил, что я не все понял. «Вы предпочли бы говорить на двух языках, сэр, или на одном?» Разговор не клеился. Пожаловался, что Нэнси Астор не пригласила его жену на ужин. Сообщил ему, что лорд Астор умирает; не смог взять это в толк. Принялся рассуждать о заносчивости богатых. Ни слова о религии. «Воскресенье? И что дальше?» «Сколько времени люди одинаково одеваются? (Мы были одеты совершенно по-разному.) С Французской революции?» Все попытки напомнить ему, как одевались во времена Директории, ни к чему не привели. «Что нынче говорят о Наполеоне? Что он злодей?» Но, подобно смеющемуся Пилату, ответа дожидаться не стал. Вино доставляет ему удовольствие, трубка действует на нервы. Истинных радостей мало. С нескрываемым наслаждением продемонстрировал ужасающую гравюру собора в Бове – «самую большую на свете».Бомбей – Гоа [426] ,
четверг 19 декабря 1952 года
В девять на такси в Гоа . Церковь «Бом Иисус» – много паломников. Могила Тускана в плотном кольце людей. В примыкающем к церкви монастыре кухарят в аркаде пилигримы. Между церковью и собором лавчонки: продается еда, питье и кое-что из церковной утвари. Толпы людей, 25 000 каждый день. Дети и женщины в индийской одежде, мужчины – в европейской. Некоторые в клобуках монашеских орденов. Очередь «на поцелуи» к месту погребения святого Франциска. На ступенях собора меня приветствовал священник отец Рибено: «Мистер Ву?» Патриарх, разыскивая меня, объехал весь Старый город. С Рибено и мистером Мерезе; на паях с братом владеет местной вечерней газетой размером в одну полосу, ее же издает и в ней же печатается. Рибено показал мне францисканский монастырь: много паломников, идеальная чистота, рядом старый патриарший дворец. Есть несколько красивых комнат, картинная галерея с хорошей живописью. Во францисканской церкви выставка религиозного искусства. Местное население по сей день чтит статуи: даже находясь в музее, целуют их, бросают монетки. (Святую Екатерину в церкви «Бом Иисус» недавно изобразили ступающей на облако, а не на магометанина.) Почитание тела в алтаре собора. Серебряную раку открыли, и показались останки (здесь их называют попросту «мощами»); из-под белого покрывала выглянула чернокожая ступня. Тело в полном облачении. Видны серое плечо и рука и серый, точно вылепленный из глины, череп. Решил воздать почести святому в другой день, при меньшем стечении народа.
Мистер Мерезе сел в машину вместе со мной и уговорил заехать в редакцию его газеты – располагается редакция на прелестной деревянной веранде. Брат. Женщина покупает конверт с изображением Святого Франциска. Пиво, бутерброды. К нам присоединился доктор Фред Да Са, пожилой человек без галстука и без зубов. Сказал, что безупречно говорит на всех языках и что спас жизнь Ганди, незаконно сделав ему в тюрьме операцию. «Все английские джентльмены любят стрелять. Постреляем с вами в воскресенье. У меня красивый дом с теннисным кортом. Я всегда стреляю мимо цели. А вы любите кабанить?» Я решил, что он имеет в виду «охотиться на кабанов», но оказалось, речь шла об употреблении кабана в пищу. Зазвал меня и братьев-газетчиков к себе на обед в воскресенье. <…> Приходил Да Са; подарил написанную им на португальском биографию Черчилля, показал автограф Черчилля. Следом явился местный журналист, чудовищный зануда, выспрашивал, что я думаю о Герберте Уэллсе как мыслителе. Сказал ему, что крупнейшими английскими мыслителями считаю С. Сайкса и Р. Нокса. Просидел до девяти вечера. После ужина директор местной гостиницы (пьян?) сообщил мне, что хотел бы написать книгу о политической теории на примере Гоа. Условиями жизни на Гоа он вполне доволен. Спал крепко и без снотворных.