Хэмпстед,
Понедельник, 1 сентября 1924 года
Почти весь день вел дневник. После обеда – в кино. Дал себе зарок – не ходить в кинематограф на что попало.Четверг, 4 сентября 1924 года Ночью плохо спал – а все из-за переизбытка кинофильмов. Вчера побывал на двух, на первом – один, чтобы убить до ужина время, на втором, после ужина, – с Адрианом. Адриан позвал меня в гнусный ресторан на Шарлотт-стрит, где полно черномазых. Да и еда оставляет желать… После ужина выпили в «Кафе Ройяль» желтого шартреза, отчего Вселенная вновь обернулась ко мне своей радужной стороной.
Воскресенье, 7 сентября 1924 года По-прежнему тружусь над «Храмом» [101] . Подозреваю, что закончен роман так и не будет.
Вторник, 9 сентября 1924 года
В доме появилась некая Эмма Рейбен, единокровная сестра матери, отчего жизнь сразу же сделалась совершенно невыносимой. Не могу ни писать, ни думать, ни есть – так ее ненавижу.
Вчера из-за настойчивости матери подвергся тяжкому и унизительному испытанию – был сфотографирован. В офисе на Нью-Бонд-стрит под вывеской «Свейн» предлагалось сфотографироваться бесплатно. Худшей фотографической конторы не сыскать, думаю, во всем Лондоне. Сначала пришлось полчаса ждать в приемной с гигантскими снимками королевской семьи по стенам. Затем завели в студию, где отталкивающего вида человечек из кожи вон лез, чтобы быть со мной ласковым, а двое его подчиненных устанавливали тем временем свою дьявольскую аппаратуру. Ни минуты не сомневаюсь, что фотография получится устрашающей.
Поужинал с Дадли Кэрью за его счет в «Превитали» и вместе с ним пошел на галерку в «Ковент-Гарден» на премьеру сезона Анны Павловой. Места – хуже не бывает: чтобы хоть что-то увидеть, смотреть приходилось стоя. Сама мадам Павлова была, разумеется, выше всяких похвал, балет же «Дон Кихот» большого впечатления не произвел. Огромное удовольствие получил от совсем короткого китайского танца; имена исполнителей, увы, забылись.
Забавно: среди посетителей галерки никогда еще не видел столько отталкивающих лиц. В баре мне попался какой-то юный иудей в сандалиях, о его внешности впору сочинить целый роман.Пятница, 19 сентября 1924 года Сегодня начинаю новую жизнь: бедность, целомудрие, послушание [102] . Мать покупает собаку.
Воскресенье, 21 сентября 1924 года
Материнский пудель и в самом деле обворожителен. Он в центре внимания всей семьи. Сегодня утром вместе с родителями причастился в церкви Святого Албана. Перед началом церемонии отец суетился и то и дело рыгал.
Последние два дня работал над книгой. Едва ли она очень уж хороша.Понедельник, 22 сентября 1924 года
Сегодня первый раз ходил в Хитерли. Географию всей школы я пока еще не изучил, но побывал в двух студиях, конторе и коридоре, где вешают пальто и шляпы. В отличие от Слейда [103] , атмосфера здесь куда менее официальная, что отрадно. По стенам обеих студий развешаны скелеты, картины и доспехи. Мне вручили альбом с папиросной бумагой и (к моему удивлению) карандаш ВВВ и отправили в студию на первом этаже рисовать худого, абсолютно голого, если не считать сумки на гениталиях, мужчину, сидевшего на стуле нога на ногу. Сделал небольшой любительский набросок, за который добросердечный Мэсси меня похвалил. Он – директор школы и, безусловно, не враг бутылки: нос над белой бородкой у него лилового цвета, да и рука дрожит так, что, когда он что-то рисует, мел у него в пальцах крошится. И тогда девушки начинают хихикать.
Девушек здесь полно – в основном это дурно воспитанные гурии в цветастых комбинезонах. Рисуют очень плохо и куда больше интересуются молодыми людьми, те же помешаны на заработке, а потому мечтают об иллюстрациях в «Панче» или заказах на рекламу. Что-то сомневаюсь, чтобы я с кем-нибудь из них сошелся.
Пообедал в «Превитали», ел минестроне и сыр, ощущая на себе откровенно презрительный взгляд нового официанта, после чего вернулся в школу, где уже началось занятие по «быстрому наброску», – необычайно забавно. Моделью служила совсем еще юная девица с очень изящным телом и выражением лица, какое бывает у Хью Лайгона [104] , когда тот мертвецки пьян. Не вертись она, цены бы ей не было.
Рабочий день завершился в четыре часа пополудни.Вторник, 30 сентября 1924 года
Утром рисовал с таким наслаждением, что после обеда решил в школу не возвращаться. Вместо школы отправился в музей Соуна в Линкольнз-Инн-Филдз, где увидел немало интересного. Куратор, судя по всему, больше всего гордится выставленным в цоколе старинным саркофагом, мне же куда больше понравилось освещение в залах, а также такие нелепые экспонаты, как Ковчег Шекспира на втором этаже и Ковчег Английского банка в кабинете. Есть у них несколько подлинных Тёрнеров и Хогартов; серии «Путь повесы» и «Выборы» подкупают продуманной композицией, но как живопись и та и другая никуда не годятся. Вместе со мной ходила по музею какая-то пара из Доминионов – что он, что она как в воду опущенные. Интересовали их исключительно подписи под картинами. Они прониклись славой Уэмбли, однако, уходя, мужчина обронил: «Как это ни удивительно, но здесь очень много такого, что ничуть не лучше нашего». Чему-то он, стало быть, научился.
В тот же вечер с отцом – на «Горбуна собора Парижской Богоматери». Пышность, садизм. Засим домой.Барфорд [105] ,
воскресенье, 9 ноября 1924 года
Приехал в пятницу к ужину. День перед отъездом провел довольно бессмысленный: писал письма, укладывал чемодан, ходил с Шелковым Биллом в кино. Дом такой же, как был, по комнатам снуют привидения. Миссис Грэм стоит посреди спальни отсутствующего сына и с лицом озадаченного архангела в благородном гневе понапрасну бьет гигантскими крылами. Нора (миссис Фентон) воцарилась в доме на правах компаньонки на то время, пока ее друг не получит высочайшего соизволения на брак от его святейшества епископа Рима. В субботу утром свозила меня на рынок в Лимингтон, и по дороге я не без грусти взирал на пабы, в которых нам с Аластером не раз доводилось выпивать. Вчера, в семь утра жена садовника была призвана на небеса и без всякого предупреждения преставилась. Как следствие, возник некоторый переполох: внезапная смерть требует вскрытия, расследования и прочих подобных ужасов. Тела нельзя трогать, а поскольку в коттедже всего одна кровать, бедный садовник подвергся чудовищному соблазну некрофилии. Сеттер Аластера вытянулся в длину и заметно растолстел; мил, однако, по-прежнему.Воскресенье, 30 ноября 1924 года
Неделя выдалась тихой: каждый день ходил в Хетерли, вечерами сидел дома. Почти каждый день, не пожалев 6 пенсов за вход, посещал Национальную галерею, где мне нравятся все больше и больше картин. «Открываю для себя» Веласкеса, Рубенса и Пуссена. Пуссена, впрочем, – в наименьшей степени.
С Теренсом – он вдруг объявился в «Восходе солнца» – ходили вчера на «Грозные тени». Фильм великолепный.
Громкий скандал: некая миссис Робинсон изменила мужу с персидским шахом. Замешанные в этом скандале – подлецы все до одного. У Робинсонов даже свидетелем на свадьбе был карточный шулер.Понедельник, 8 декабря 1924 года <…> Прихожу в себя после крупной пьянки. Вечером того дня, о котором уже писал, выпивал с Алеком, Теренсом и Ричардом Грином [106] . Спустя ровно неделю вдруг сорвался и поехал в Оксфорд; поезд – хуже некуда: останавливался на всех станциях без исключения. Прибыл в 10.30 и на такси на Сент-Олдгейт 31. Когда приехал, веселье было уже в самом разгаре. Мы с Билли достали ремень и выпороли Тони. Все были пьяны в стельку, за исключением, как ни странно, меня. Назавтра переехал на Бьюмонт-стрит 40, где сделал искрометную алкогольную карьеру. День тихо просидел в кинематографе, зато вечером ужинал с Клодом, Элмли, Теренсом, Кристофером Холлисом и жалкой пьянчужкой Макгрегором, а до этого осушил с Клодом в «Джордже» целое море коктейлей. Не доужинав, Клод, Холлис и я сначала нанесли визит многочисленным пабам, а потом, после разнообразных, мало пристойных похождений, «приземлились» в «Лицемерах», где шла еще одна пьянка. Бедняга Макгрегор, переспав с какой-то девицей, рухнул навзничь с лестницы, с самого верха, – я уж думал, костей не соберет. На следующий день сначала все утро пил, переходя из паба в паб, а потом пригласил пообедать в «Клуб новой реформы» [107] Джона Сатро, Холлиса, Клода и Альфреда Даггена. Может, и кого-то еще – не помню. Ничего не ел, зато пил вволю и, в конце концов, сцепился с президентом клуба («Клуб святош». – А. Л. ) – нелепым существом по имени Коттс, и тот исключил меня из числа членов клуба. Потом мы с Альфредом взялись за двойное бренди и надрались так, что ноги перестали меня слушаться. Отнес меня в Вустер, где я вывалился из окна, а потом впал в беспамятство, приходя в себя, только когда начинал блевать; блевал часто, но целенаправленно. Ужинал четыре раза в разных местах; в Вустере, помню, пил в какой-то комнате – не знаю в чьей. Протрезвел только в среду. <…> А на следующий день, совершенно разбитый, спустив столько, что и за два месяца не заработаешь, вернулся в Лондон. <…>
Среда, 17 декабря 1924 года По-прежнему пишу письма в частные школы, где морочу голову директорам, себя же превозношу. И по-прежнему пытаюсь переделывать «Храм». Директор школы «Арнолд-хаус» в Денбишире и еще один – из Плимута вроде бы проявили ко мне некоторый интерес – остальные же молчат. В пятницу собираюсь в типографию «Пэр-Три пресс». <…>
Среда, 24 декабря 1924 года Послал Оливии (Планкет-Грин. – А. Л. ) принадлежащий Алеку экземпляр «Ираиса» [108] . Уж не влюбился ли я в эту женщину? Ходил с Теренсом в «Нибелунги», после чего посадил его на оксфордский поезд. Завтра Рождество.
Рождество 1924 года Решил отрастить усы – обзавестись новыми туалетами я не смогу еще несколько лет, а ведь так хочется видеть в себе какие-то перемены. К тому же, если мне предстоит стать школьным учителем, усы помогут произвести на учеников должное впечатление. Сейчас я так непристойно молод, что вынужден перестать регулярно напиваться. На Рождество мне всегда немного грустно – отчасти потому, что немногие мои увлечения приходились, как ни странно, именно на рождественскую неделю; так было с Лунед, с Ричардом, с Аластером. Теперь же, когда Аластер находится от меня на расстоянии тысячи миль, когда мне тяжело на сердце и нет никакой уверенности в завтрашнем дне, – всё не так, как было раньше. <…>
Среда, 31 декабря 1924 года <…> В понедельник заказал себе новый плащ у нового портного Готлопа, которого мне порекомендовал Тедди Стил. Вечером ходили с матерью на дебют Тони в «Дипломатии». Смотрелся он превосходно, да и играл неплохо. Пьеса не дурна. Глэдис Купер неподражаема. Вчера утром звонила Оливия, пригласил ее позавтракать в баре «Восход солнца». Опоздала минут на двадцать пять. В ожидании пил джин с тоником. Наконец явилась: разодета в пух и прах, туалет совершенно несообразный. Бедные завсегдатаи бара выпучили на нее глаза, перестали сквернословить, впопыхах осушили стаканы и убрались восвояси. Мы же съели по куску пирога с телятиной и ветчиной, выпили джина и запили его бенедиктином. <…> Из частных школ новостей по-прежнему никаких. Сбрил усы, которые начал было отращивать. <…>
Пятница, 2 января 1925 года От мистера Бэнкса из Денбишира пришла телеграмма; предлагает встретиться в понедельник. Молю Бога, чтобы эта встреча принесла мне работу и деньги. Вечером танцы у леди Парес; скучал ужасно. Урсула Парес – прелестное дитя.
Понедельник, 5 января 1925 года Написал Оливии, что накануне вечером [109] был трезв (неправда) и искренен (полуправда). В 4.30 неожиданно явился Аластер: по дороге домой несколько недель ничего не ел и не мылся; в отвратном французском готовом плаще вид у него – хуже не придумаешь. Помылся, побрился – и похорошел. Пришлось идти пить чай с мистером Бэнксом из школы «Арнолд-хаус» в Денбишире. Оказался высоким стариком с глупыми глазами. Остановился в отеле «Бернерз». Дает мне 160 фунтов, за эти деньги мне надлежит целый год учить маленьких детей. Перспектива, что и говорить, незавидная, но в моем бедственном положении – лучше не бывает. Школа, насколько я понимаю, находится в такой глуши, что потратить деньги на что бы то ни было не представляется возможным. Вечером пришел выпить Ричард. У Чепмен-энд-Холла ангина.
Воскресенье, 11 января 1925 года
Купил уродливый джемпер с высоким горлом – выгляжу лет на десять, никак не старше.
В новом джемпере и в самом непроглядном тумане, какой мне приходилось видеть, отправился на завтрак к Гвену Оттеру. Дом нашел с большим трудом – на углу Кингз-роуд и Ройял-авеню. Врезался головой в стену, на которой прочел написанное мелом: «ТЫ ОМЫЛСЯ КРОВЬЮ АГНЦА?» Ужас. <…>
Обещал выпить чаю с Оливией и, проплутав в тумане несколько миль, часов в пять явился на Ганновер-Террас. В одиночестве пили чай перед газовым камином, вяло переругивались. «По-моему, ты меня больше не любишь», – твердила она, а когда я попытался доказать, что люблю, проявила полное безразличие.Хэмпстед,
вторник, 20 января 1925 года
<…> Подозреваю, что вчера вечером был ужасно утомителен. Отказывался идти, пока Оливия не встанет передо мной на колени и не извинится [110] . Отказалась – и правильно сделала. В довершение всего уронил на пол пластинку.
Проснувшись утром, с ужасом вспомнил, что спустил все деньги, с которыми собирался ехать в Денбишир. Пришлось заложить кольцо, табакерку и часы Одри в ломбарде вроде того, который принадлежит мистеру Аттенборо. Выручил 4 фунта. Ростовщик был мил. Злобный и неопрятный еврей, оскорбляющий меня и измывающийся над моими вещами, которого я нарисовал в своем воображении, на поверку оказался обаятельным и красивым джентльменом, похожим на крупного чиновника. Он с восхищением отозвался о моей камее и, кланяясь, проводил нас, Одри и меня, до дверей, так, словно мы приобрели у него жемчужное ожерелье. <…>Среда, 21 января 1925 года В мой последний день в Лондоне мы с Оливией стали друзьями. Звонила мне и сказала, что хочет меня видеть. Ее родители должны были прийти пить чай, поэтому я позвал ее позавтракать. Явилась на пять минут раньше времени и была очень мила. Сидели под книжными полками, и она твердила мне, что я – великий художник и что мне нельзя быть школьным учителем.
Пятница, 23 января 1925 года
«Арнолд-хаус», Лльянддулас, Денбишир. Уложил свои рисовальные принадлежности, одежду, отрывки рукописи «Храма», а также Хораса Уолпола [111] , «Алису в стране чудес», «Золотую ветвь» [112] и еще несколько книг и отправился на вокзал Юстон. В Юстоне и Честере ко мне присоединились небольшие унылые группы учеников в красных фуражках и в слезах. В вагоне они съели немыслимое количество конфет; когда же за вторым завтраком осушили вдобавок кварты имбирного пива и лимонада, можно было поручиться, что кому-то из них в самое ближайшее время станет плохо. Слава Богу, до Лльянддуласа мы доехали без приключений, и, несмотря на телеграммы мистера Бэнкса, поезд на станции остановился. Крошечное такси доставило меня и две сотни чемоданов до места. Стоит школа на такой крутой горе, что испытываешь странное чувство: поднимаешься на третий этаж, выглядываешь из окна – и кажется, будто остался на первом. Внутри три крутых лестницы из соснового дерева, одна выстлана ковром, две другие – нет, и несколько миль коридоров с отполированным до блеска линолеумом под ногами. Имеется учительская, где мне предстоит проводить большую часть времени. В учительской линолеум отполирован еще лучше (или, как шутит Алек, «лучше́е»), стены красные, на стенах тошнотворные картины, несколько кресел, из них два – мягких, ацетиленовая лампа, горит еле-еле, камин и проигрыватель. И четыре молодых человека. Одного зовут Чаплин, он учился в Сент-Эдмундс-Холл [113] , где жил в одной комнате с Джимом Хиллом. Чаплин обожает Флекера [114] и является племянником мистера Бэнкса. Из четырех молодых людей он – самый лучший. Второй – Гордон – унылый зануда в пенсне, с учениками не церемонится. Чаплин, Гордон и я живем в домике под названием «Санаторий», куда круто поднимается тропинка, петляющая между лепешками навоза, кустами крыжовника и каменными стенами. Имеются в наличии и два новых учителя. Один – очень высокий, величественный и пожилой, зовут Уотсон, учительствовал в Стоу [115] и в Египте. Уотсон – обладатель орлиного носа и шотландского акцента; собирается в скором времени приобрести собственную школу. Другой новый в школе человек – Дин: очень неопрятен, сиреневый подбородок, бесцветные щеки, говорит на кокни и все время сморкается. Этот – хуже всех. У мистера Бэнкса есть жена, своим внешним видом она заметно уступает леди Планкет (леди Планкет-Грин. – А. Л. ) или миссис Херитедж. Есть у него также женатый сын; самого сына я никогда не видел, но не раз слышал в коридоре его голос, и голос мне не понравился. Таковы обитатели моей школы, если не считать целой армии горничных, что суетливо мечутся по коридорам с полными мочи ночными горшками. А также – учеников. Пока что встретил лишь нескольких; некоторые на вид вполне славные.
Порядки в школе весьма странные. Нет ни расписания, ни поурочных планов. Директор школы Бэнкс входит в учительскую с отсутствующим видом и говорит: «М-м, вот какое дело… в последней классной комнате на этаже сидят какие-то ученики. Понятия не имею, кто они. То ли это историки, то ли четвертый класс, а может, у них урок танцев. С собой у них – непонятно зачем – учебники латыни; было бы хорошо, если бы кто-то из вас провел с ними урок английского».
Тогда кто-то из нас, кому не лень, идет в класс в конце коридора, я же остаюсь в учительской и вырезаю для Оливии гравюру на дереве. Бедный мистер Уотсон из-за отсутствия расписания скрежещет зубами, а меня это вполне устраивает. Сегодня просидел без уроков все утро.
После обеда давал свой первый урок в классе под названием «исторический “Б”», и рассказывать мне предстояло про Вильгельма и Марию [116] . Ученики ходили на голове, и назвать свой дебют успешным я, пожалуй, не могу. Через три четверти часа перешел в соседний класс «А», эти ученики, не без посредства несравненного Уотсона, вели себя примерно. Оказалось среди них и несколько очень умненьких ребят, особенно понравился мне мальчик из Гэлуэя. Рассказывал им про Генриха VII и Генриха VIII [117] – то немногое, что знал сам.