Но, казалось, это теперь совершенно недостижимо, после того как сказаны были последние слова
Она подняла руки и с силой провела ими по волосам. Затем, скорее всего механически, потянулась к кранам душа.
Под струями воды она смогла думать более четко, возможно, впервые после произошедшего. Шум был приятен, а горячая вода ласкова
Оказалось, у нее скопилось невероятное богатство платьев, из которых можно было выбрать подходящие на разные случаи жизни. Абсолютно сбивало с толку немыслимое количество одежды в стенных шкафах. В конце концов она выбрала пару брюк из мягкой шерсти, старые брюки, которые носила вечность тому назад в Сан-Франциско, она надела их, а поверх — обманчиво тяжелый с виду, свободный хлопчатобумажный свитер.
Весенними вечерами бывает еще весьма прохладно. И было приятно ощущать себя снова в одежде, которую любила сама. Кто, подумала она, мог накупить ей все эти красивые платья?
Она расчесала волосы, закрыла глаза и подумала «Ты можешь потерять его, и на это есть причина, если не поговоришь с ним теперь, если не объяснишься с ним еще раз, если не постараешься побороть свой собственный инстинктивный страх перед словами и не подойдешь к нему».
Роуан отложила щетку. Майкл стоял в дверях. Она никогда не закрывала дверь наглухо, как и теперь, и, когда взглянула на него, почувствовала огромное облегчение, увидев на его лице спокойное, понимающее выражение. Она чуть не заплакала, но это было бы до нелепости эгоистично.
— Я люблю тебя, Майкл, — сказала она. — И готова прокричать это с крыши. Я никогда не переставала любить тебя. Все дело в тщеславии и гордости, а молчание — молчание означало неудачу души при попытке вылечить и укрепить себя, или, быть может, необходимое отступление, к которому стремится душа, как если бы она была неким эгоистичным организмом.
Он слушал внимательно, слепо хмурился, лицо было спокойное, но уже не принимало выражения невинности, как прежде. Глаза, огромные и блестящие как всегда, смотрели жестко, и под ними залегли печальные тени.
— Не представляю, как мог бы обидеть тебя именно теперь, Роуан, — произнес он, — я в самом деле не могу, просто не могу.
— Майкл, но…
— Нет, позволь мне сказать. Я знаю, что с тобой случилось. Я знаю, что он сделал. Я знаю. Но я не знаю, как я смог бы винить тебя, сердиться на тебя, обижать тебя так же. Я не знаю!
— Майкл, я знаю, — сказала она. — Не надо. Хватит, или ты заставишь меня плакать.
— Роуан, я его уничтожил, — сказал он. Он понизил голос до шепота, как поступают многие, говоря о смерти. — Я уничтожил его, и это еще не все! Я… Я…
— Нет. Не говори ничего больше. Прости меня, Майкл, прости ради себя и ради меня. Прости меня.
Она наклонилась вперед и поцеловала его, намеренно лишив возможности вдохнуть, чтобы он не смог ничего сказать. И на этот раз, когда он сжал ее в объятиях, они были исполнены прежней нежности и былого драгоценного тепла, огромной оградительной заботы. Она снова ощутила себя защищенной — защищенной, как это было при их первом любовном свидании.
Должно быть, сейчас было нечто более прекрасное, чем просто чувствовать себя в его объятиях, нечто более драгоценное, чем просто ощущение близости к нему. Но она не могла задумываться сейчас об этом — конечно, дело было не в волнении страсти. Оно тоже присутствовало — очевидно, чтобы радоваться и наслаждаться снова и снова, но здесь было еще нечто такое, чего она не познала ни с одним другим существом на земле, — вот, видимо, в чем было дело! Наконец он оторвался от нее, взял обе ее руки вместе и поцеловал их, после чего ослепил ее снова открытой мальчишеской улыбкой, точно такой же, какую, как она думала, ей больше не удастся увидеть. А потом он подмигнул ей и сказал:
— Похоже, ты действительно любишь меня по-прежнему, малыш.
— Да, — отозвалась она, — очевидно. Я однажды поняла это, и так будет вечно. Пойдем со мной, выйдем из дома, пойдем под дуб. Я хочу немного побыть вблизи их — не знаю почему. Ты и я — мы единственные знаем о том, что они там вместе.
Они проскользнули вниз по задней лестнице, через кухню. Охранник возле бассейна просто кивнул им. В саду стемнело, когда они нашли железный стол. Она рванулась к Майклу, и он поддержал ее. «Да, это только сейчас, а потом ты снова возненавидишь меня, — подумала она. — Да, ты станешь презирать меня».
Она целовала его волосы, щеку, терлась лбом о его колючую бороду. Она ощущала его ответное дыхание, глубокое и мощное, полной грудью.
«Ты станешь презирать меня, — думала она. — Но кто еще может найти тех, кто убил Эрона?»
5
Самолет приземлился в Эдинбургском аэропорту в 11.00 пополудни. Эш дремал, отвернувшись от окна. Он увидел свет фар машин, неуклонно приближающихся к нему, обе черные, обе немецкие, — седаны, которые доставят его и его маленькую свиту по узким дорогам в Доннелейт. Такое путешествие можно было раньше совершить только верхом на лошади. Эш радовался предстоящей поездке — не потому, что любил такие путешествия по опасным горам, но потому, что хотел доехать до долины без задержки.
Современная жизнь всех превратила в нетерпеливых, спокойно подумал он. Сколько раз за свою долгую жизнь выезжал он в Доннелейт, чтобы посетить место своих самых трагических утрат и снова пересмотреть свою судьбу? Иногда путь в Англию и оттуда на северо-запад Шотландии, в высокогорье, занимал у него несколько лет. В другие времена на это уходило несколько месяцев. Теперь совершение такого путешествия стало делом нескольких часов. И он радовался этому. Ибо приезжать сюда никогда не было для него делом трудным или только целительным. Скорее, это был визит к самому себе.
Теперь он ждал, пока эта опытная молодая девушка, Лесли, летевшая с ним из Америки, принесет пальто и сложит одеяло и подушку.
— Все еще сонная, моя голубушка? — спросил он ее с мягкой укоризной. Слуги в Америке озадачивали его. Они совершали странные вещи. Он не удивился бы, увидев, что она переоделась в ночную рубашку.
— Для вас, мистер Эш, поездка продолжалась почти два часа. Думаю, вам она понравилась.
Он улыбнулся, проходя мимо нее. «Что должна была значить для нее такая поездка? — подумал он. — Ночные путешествия по неизвестным просторам?» Шотландия должна казаться похожей на любое другое место, куда он иногда брал ее или других своих помощников. Никто бы не догадался, что это значит для него.
Она ступила на стальную лестницу, и неожиданно на них налетел ветер. Здесь оказалось даже холоднее, чем в Лондоне. Похоже, это путешествие привело его из одного полюса холода в другой, а теперь еще и в третий. И с ребячливым жаром, без всяких сожалений ему захотелось снова оказаться в тепле лондонской гостиницы. Он подумал о цыгане, раскинувшемся на подушке, красивом, стройном, со смуглой кожей и с жестким ртом, с черными как уголь бровями и ресницами, загибающимися кверху, как у ребенка.
Он прикрыл глаза тыльной стороной руки и заспешил вниз по металлическим ступеням к машине.
Почему у детей бывают такие большие ресницы? Почему позже они их утрачивают? Нуждаются ли они в этой дополнительной защите? И как это дело обстоит у Талтосов? Он не смог припомнить ничего, что он бы знал когда-либо об этом непосредственно в своем детстве. Несомненно, для Талтоса тоже существовал такой период.
Утраченное знание… Эти слова произносились при нем так часто; он не мог вспомнить, когда он их не знал.
Его возвращение, отказ от движения вперед, от горестного разговора с переполненной чувствами душой можно было сравнить со своего рода агонией.
Душа… «Ты не имеешь никакой души», — так они говорили тебе.
Сквозь тусклое стекло он наблюдал за юной Лесли, проскользнувшей на пассажирское место впереди него. Он был доволен, что заднее отделение целиком было предоставлено ему и что нашлись две машины, которые перевезут его со свитой на север. Было бы невыносимо теперь сидеть близко к человеку, слышать человеческую болтовню, ощущать запах здоровой человеческой женщины — такой милой и юной.
Шотландия. Запах лесов. Запах моря и морской ветер.
Машина идет плавно. Опытный водитель. Он почувствовал благодарность. Его не трясло и не бросало из стороны в сторону до самого Доннелейта. На миг он увидел отражение слепящих огней позади: охранники неуклонно следуют за ним, как всегда Ужасное предчувствие охватило его. Зачем он решил пройти через это тяжелое испытание? Зачем надо было ехать в Доннелейт? Зачем надо было взбираться на гору и снова посещать святые гробницы прошлого? Он закрыл глаза и на секунду увидел сверкающие волосы маленькой ведьмы, в которую так глупо, словно мальчишка, влюбился Юрий. Он видел жесткие зеленые глаза, смотревшие на него с фотокарточки. Она фальшиво улыбается ему, подвязав волосы яркой лентой, словно маленькая девочка. Юрий, ты глупец!
Машина набрала скорость.
Он не мог ничего увидеть сквозь густо тонированное стекло. Обстоятельство, достойное сожаления. Полное безумие. В Штатах в его собственных машинах стекла не были тонированы. Конфиденциальность никогда его не беспокоила. Но мир виделся окрашенным в естественные цвета, и это было ему так же необходимо, как вода и воздух. Быть может, ему стоит поспать немного, и без сновидений.
Машина набрала скорость.
Он не мог ничего увидеть сквозь густо тонированное стекло. Обстоятельство, достойное сожаления. Полное безумие. В Штатах в его собственных машинах стекла не были тонированы. Конфиденциальность никогда его не беспокоила. Но мир виделся окрашенным в естественные цвета, и это было ему так же необходимо, как вода и воздух. Быть может, ему стоит поспать немного, и без сновидений.
Голос испугал его — голос молодой женщины исходил из динамика над его головой.
— Мистер Эш, я звонила в гостиницу. Они готовятся к нашему прибытию. Не желаете ли остановиться где-либо сейчас?
— Нет, я хочу только быстрее попасть туда, Лесли. Расположитесь удобнее, возьмите одеяло и подушку. Путь предстоит долгий.
Он закрыл глаза. Но сон не шел к нему. Это будет одно из таких путешествий, когда он будет ощущать каждую рытвину на дороге.
Так почему не поразмышлять о цыгане снова: худощавое темное лицо, блеск зубов, белых и безукоризненных, — зубов современного человека. Возможно, он богат, этот цыган. Богатый маг — пришло ему в голову во время беседы. Мысленным взглядом он расстегнул пуговицу и распахнул белую блузку на фотокарточке, чтобы увидеть груди. Придал им розовые соски и дотронулся до голубых вен, проступающих под кожей, которые должны были там быть. Вздохнул, издал тихий звук и отвернулся в сторону.
Желание оказалось столь болезненным, что ему пришлось усилием воли заставить его исчезнуть. Затем он снова увидел цыгана. Он смотрел на его длинную темную руку, перекинутую через подушку. Он ощущал снова запахи леса и долины, неразрывно связанные с цыганом
— Юрий…— прошептал он и представил, как склоняется над ним, поворачивает к себе и целует в рот.
Это ощущение тоже было подобно пребыванию в раскаленной печи. Он сел и наклонился вперед, опершись локтями на колени, а лицом — на руки.
— Музыка, Эш, — сказал он себе спокойно, снова восстановив прежнюю позу, и повернулся к окну. Пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь это жуткое темное стекло, он напрягал большие глаза и начал едва слышно напевать сам себе слабеньким фальцетом песню, которую не мог бы понять никто, кроме Сэмюэля, и даже Сэмюэль мог ее не помнить.
Было два часа ночи, когда он велел водителю остановиться Он не мог продолжать. За тонированным стеклом скрывался весь мир, который он жаждал увидеть. Он не мог ждать дольше.
— Мы почти приехали, сэр.
— Я это знаю. Город находится всего в нескольких милях впереди. Вы поедете прямо туда. Устройтесь в гостинице и ждите меня. А сейчас позвоните охранникам в машину позади нас. Скажите, чтобы они следовали за вами в город. Отсюда я пойду один.
Он не стал дожидаться неизбежных возражений и протестов, вышел из машины, стукнув дверцей, прежде чем водитель успел прийти ему на помощь, и, слегка взмахнув рукой с пожеланием доброго пути, быстро пошел по краю дороги, направляясь в глубь холодного леса
Ветер уже стих. Луна, пробиваясь сквозь тучи, озаряла землю переменчивым слабым сиянием. Он ощутил вокруг себя запахи шотландских сосен, увидел темную холодную землю; храбрые острые всходы ранней весенней травы сминались у него под ногами. Эш почувствовал слабый запах первых цветов.
Стволы деревьев приятно ощущались под пальцами.
Долгое время он продвигался все вперед и вперед, иногда оступаясь, иногда хватаясь за толстый ствол, чтобы удержать равновесие. Он не останавливался, чтобы перевести дыхание. Он знал этот склон. Он знал звезды над головой, хотя облака старались укрыть их от его взгляда.
Несомненно, звездные небеса возбуждали в нем странные, болезненные эмоции. Когда наконец он остановился, то был уже на вершине горы. Его длинные ноги слегка побаливали, как, возможно, им и полагалось. Оказавшись в этом священном месте, которое для него значило больше любого другого клочка земли во всем мире, он вспомнил время, когда конечности его не болели, когда он мог без устали взбираться на холмы большими размашистыми шагами.
Не имеет значения. Что для него эта слабая боль? Она позволяла ему проникнуться болью других. А люди вынуждены испытывать столь тяжкие страдания. Вспомнить хотя бы об этом цыгане, уснувшем в теплой постели, которому снится его ведьма. А боль — всегда боль, независимо от того, физическая она или душевная. Ни самые мудрые из людей, ни сам Талтос никогда не узнают, какая из них хуже: боль сердца или боль плоти
Наконец он повернул и стал искать еще большую высоту, упорно взбираясь по склону, даже когда тот казался немыслимо крутым, и часто цепляясь за ветки и твердые скалы, чтобы помочь себе.
Поднялся ветер, но не сильный. Ногам и рукам стало холодно, но это был не тот холод, который показался бы ему нестерпимым. В действительности холод всегда освежал его.
И в самом деле, благодаря заботам Реммика на нем было пальто с меховым воротником; благодаря ему самому у него была теплая шерстяная одежда; благодаря небесам, возможно, боль в ногах не усиливалась, только ныли они несколько ощутимее.
Земля немного осыпалась. Он мог бы упасть здесь, если бы не деревья, которые, как высокие перила, охраняли его безопасность, давали возможность подниматься все выше — и довольно быстро.
Наконец он свернул и попал на тропу, которая, как ему было известно, должна здесь проходить. Она извивалась между двумя слегка возвышающимися холмами, на которых сохранились нетронутыми старые деревья. Возможно, их щадили все те, кто вторгался сюда уже в течение целых столетий.
Тропа спускалась к небольшой долине, усеянной острыми камнями, которые кололи ноги и заставили его не единожды потерять равновесие. Затем он снова пошел вверх, думая, что холм совершенно непроходим, если забыть о том, что он поднимался на него и раньше. Он не сомневался, что и на этот раз сила воли поможет ему преодолеть все препятствия.
Наконец он вышел на маленькую поляну, и глаза его сосредоточились на нависающей в отдалении остроконечной скале. Деревья росли так густо, что он с трудом отыскивал тропу или даже просто устойчивую опору для ног. Он продолжал продвигаться, давя ногами низкорослую поросль. Повернув направо, он увидел далеко внизу, за громадной глубокой расселиной, воды озера, сияющие в бледном свете луны, а за ним, еще дальше — высокие скелетообразные руины Кафедрального собора.
У него прервалось дыхание. Он не знал, что они так многое перестроили. Охватив взглядом картину в целом, он смог представить весь крестообразный план церкви, как ему казалось, и множество приземистых палаток и строений, несколько мигающих огоньков, не превышающих по величине булавочную головку. Он остановился отдохнуть, опершись на скалу, прочно закрепился и издали смотрел на этот мир, каким он стал, не опасаясь оступиться или скатиться вниз.
Он знал, что это значит — падать и падать, зацепиться, вскрикнуть и… не удержаться — и вот уже его беспомощное тело с многочисленными ушибами и синяками приземляется на ровной площадке внизу.
Пальто его было порвано. Ботинки промокли от снега.
На мгновение запахи этой земли охватили его и преодолели все другие ощущения настолько, что он почувствовал почти эротическое наслаждение, пронзившее все его тело, сжавшее его чресла и прошедшее волной по всей коже.
Он закрыл глаза, и мягкий, безобидный ветер дунул ему в лицо и позволил пальцам ощутить озноб.
«Оно близко, совсем близко. Все, что тебе нужно сделать, — это взобраться наверх и свернуть перед серым валуном, который сможешь увидеть сейчас при свете луны. Через мгновенье облака снова закроют свет, но для тебя это не имеет значения».
Отдаленный звук донесся до его слуха. На миг Эш подумал, что, возможно, ему это кажется. Но он продолжался: тихий мерный бой барабанов и тонкое ровное завывание дудок — мрачное звучание, без всякого ритма и мелодии, которые бы удалось различить. Звуки внезапно привели его в панику, а затем вызвали растущее беспокойство. Звуки становились все громче, или, скорее, он сам позволял себе все внимательнее к ним прислушиваться. Ветер внезапно затих; барабанный бой усиливался, доносясь откуда-то с нижних холмов, дудки продолжали ныть, и он снова попытался уловить хотя бы какую-то закономерность в этом шуме. Тщетно. Эш скрипнул зубами и прижал ладонь руки к правому уху, чтобы заглушить звук окончательно.
«Пещера. Подняться и войти. Повернуться спиной к барабанам. Какое отношение они имеют к тебе? Если бы им было известно, что ты здесь, стали бы они играть настоящую песню, чтобы заманить тебя внутрь? И помнят ли они до сих пор те песни?»
Он оттолкнулся от скалы, пошел дальше и, обойдя вокруг валуна, ощупал его холодную поверхность обеими руками. В двадцати футах впереди, возможно чуть подальше, находился вход в пещеру, заросший кустарником, скрывавшим его от других скалолазов. Но он знал о случайном нагромождении камней над входом. Он стал обходить его сверху. Ветер свистел между сосен. Он отталкивал от себя густые заросли, а мелкие ветки царапали ему руки и лицо. Это его не трогало. Наконец он вступил в полную тьму. И свалился, тяжело дыша, возле стены. Снова закрыл глаза