Он оттолкнулся от скалы, пошел дальше и, обойдя вокруг валуна, ощупал его холодную поверхность обеими руками. В двадцати футах впереди, возможно чуть подальше, находился вход в пещеру, заросший кустарником, скрывавшим его от других скалолазов. Но он знал о случайном нагромождении камней над входом. Он стал обходить его сверху. Ветер свистел между сосен. Он отталкивал от себя густые заросли, а мелкие ветки царапали ему руки и лицо. Это его не трогало. Наконец он вступил в полную тьму. И свалился, тяжело дыша, возле стены. Снова закрыл глаза
Из глубины не доносилось никаких звуков. Лишь ветер пел, как и прежде, милостиво заглушая отдаленный бой барабанов, если они и в самом деле все еще производили этот ужасный шум.
— Я здесь, — прошептал он.
И тишина отступила от него, извиваясь, быть может, куда-нибудь в глубины пещеры. Но никакого ответа не было. Осмелится ли он произнести ее имя?
Он сделал робкий шаг, потом другой. Он продолжал двигаться, держась обеими руками за близко расположенные стены, касаясь волосами потолка над головой, пока наконец проход не расширился и эхо от собственных шагов не сообщило ему, что потолок поднялся над ним на новую высоту. Он ничего не мог разглядеть. На мгновение его охватил страх. Быть может, он шел с закрытыми глазами, довериваясь ушам и рукам, которые вели его все вперед и вперед? А теперь, когда он открыл глаза, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, везде оказалась абсолютная тьма. Он мог упасть — настолько он был напуган. Глубокое интуитивное ощущение подсказывало ему, что он здесь не один. Но он отказывался бежать, отказывался пробираться, словно перепуганная птица, неуклюжая, униженная, возможно даже поранившаяся в этой спешке.
Он двигался быстро. Тьма не оставляла ему никакого выбора Его тихое дыхание, казалось, еще долго будет оставаться здесь единственным звуком.
— Я здесь, — прошептал он, — я снова здесь. — Слова уплывали от него в небытие. — Ох, пожалуйста, еще раз, ради милосердия… — прошептал он.
Молчание было ему ответом.
Даже в этом холоде его прошиб пот. Он ощущал влагу на спине, под рубашкой, вокруг талии, под кожаным ремнем, державшим его шерстяные брюки. Он чувствовал влагу как нечто грязное и жирное на лбу.
— Почему я пришел? — спросил он, и на этот раз его голос прозвучал тихо и отдаленно. Затем он заговорил громче, напрягаясь, как только мог — В надежде, что вы снова протянете мне руку, как поступали прежде, утешите меня! — Непомерно высокопарные слова, замирая, потрясли его самого.
Его влекло в эти места не нежное предвидение, а воспоминания о долине, которые никогда не покидали его. Борьба, дым… Он услышал крики! Он слышал ее голос снова, исходящий из самого пламени:
— …проклят, Эшлер!
Ярость и жар проникли в его душу, как только эти слова долетели до ушей. На мгновение он почувствовал прежний ужас и прежнее осуждение.
— Пусть мир вокруг тебя рухнет, прежде чем кончатся твои мучения.
Молчание.
Он должен вернуться назад, ему теперь необходимо найти кратчайший проход. Он может упасть, если останется здесь, не способный видеть, не способный ни на что другое, кроме как вспоминать былое. В панике он повернулся и ринулся вперед, пока не ощутил надвигающиеся на него грубые каменные стены.
Когда наконец он увидел звезды, из груди его вырвался столь глубокий вздох, что на глаза едва не навернулись слезы. Он спокойно стоял, держа руку у сердца, а бой барабанов усиливался, возможно потому, что ветер опять стих, и уже ничто не препятствовало шуму подступить ближе. Появился какой-то ритм, быстрый и игривый, и вскоре снова медленный, как барабанный бой, сопровождающий экзекуцию.
— Нет, прочь от меня! — прошептал он.
Ему следовало немедленно бежать с этого места. Каким-то образом его известность и состояние должны были помочь ему при побеге. Он не мог позволить себе оказаться беспомощным на этой высокой скале, перед лицом этого ужасающего барабанного грохота и завывания дудок, исполняющих теперь отчетливую угрожающую мелодию. Как мог он быть настолько глупым, чтобы прийти сюда? И эта пещера, живая и дышащая ему в спину.
«Помогите мне!» Где сейчас те, кто подчиняется каждой его команде? Он доказал свое безрассудство, когда отослал их и начал взбираться на это кошмарное место в одиночестве. Его боль была так остра, что он издал тихий звук, словно плачущий младенец.
Он направился вниз. Его не заботило, что он рискует оступиться или что он может в клочья разодрать одежду. По пути его волосы цеплялись за деревья или скалы. Он отдирал их, чтобы освободиться, и шел по скалам, ступая израненными ногами, не останавливаясь.
Барабаны били все громче. Ему приходилось пробираться вблизи них. Он вынужден был слушать завывания дудок и их гнусавые пульсирующие звуки, жуткие и интенсивные. «Нет, не слушай. Заткни уши». Сползая вниз, он старался прижимать руки к ушам, но не мог не слышать дудок — их мрачных каденций, медленных и монотонных, внезапно ударяющих в уши, будто они исходили из мозга, будто испускались его костями, будто он находился посреди них.
Он пустился бежать, упал и разорвал тонкую ткань брюк, рванулся вперед, упал снова, чтобы изранить руки об острые камни и колючие кусты. Но все равно продолжал пробираться дальше, пока неожиданно барабаны не окружили его. Дудки окружили его. Пронзительная песнь заманила его в ловушку, словно в веревочную петлю, и он кружился и кружился, не способный высвободиться, и, открыв глаза, сквозь лесную чащу увидел свет от пылающих факелов.
Они не знали о его присутствии. Не уловили его запаха, не услышали его движений. Возможно, ветер, бывший на его стороне, был с ним и теперь. Он держался за стволы двух низких сосен, как за прутья тюремной решетки, и глядел вниз, на небольшое темное пространство, в котором они играли, танцуя в маленьком нелепом кружке. Как неуклюжи были их движения! Какими жуткими они казались ему!
Барабаны и дудки создавали ужасающий шум. Он не мог двигаться. Мог только наблюдать, как они прыгают и кружатся, отступают назад и отскакивают обратно. Одно маленькое создание с длинными, лохматыми седыми волосами продвинулось в круг и, вскинув вверх крошечные бесформенные руки, вскрикнуло, перекрывая завывания музыки, на древнем языке:
— О боги, смилуйтесь над своими заблудшими детьми.
«Смотри, — сказал он себе, хотя громкая музыка не позволяла ему четко произнести эти слова даже в своем воображении. — Смотри, не позволь себе подчиниться этой песне. Видишь, в какие рубища они одеты, видишь патронташи у них на ремнях? Видишь пистолеты в их руках? Обрати внимание, только взгляни, как быстро они выхватывают оружие для стрельбы и крошечные вспышки пламени вылетают из стволов! Выстрелы звучат в ночи!»
Факелы почти угасали на ветру, затем вспыхивали с новой силой, словно распускались какие-то жуткие цветы.
Он чуял запах горящей плоти, но этого не было на самом деле — это были только воспоминания. Он слышал вопли.
— Проклинаю тебя, Эшлер!
И гимны, о да, гимны и псалмы на новом языке, на латинском языке, и эта вонь от истребляемой плоти!
Резкий громкий крик прорвал шум; музыка прекратилась. Лишь один барабан, возможно два, пробили пару унылых ударов.
Он осознал, что это был его крик, и они услышали его. Бежать? Но почему бежать? Для чего? Куда? Тебе незачем бежать дальше. Ты больше не принадлежишь этому месту! Никто не сможет тебя задержать здесь.
Он наблюдал в холодном молчании, его сердце стучало, пока маленький кружок людей собирался вместе. Толпа медленно двинулась к нему.
— Талтос! — вскричал грубый голос.
Они уловили его запах! Группа рассыпалась с дикими воплями, затем они снова слились в одно целое.
Люди придвигались все ближе и ближе.
Теперь он мог отчетливо разглядеть их лица, смотрящие вверх, пока они окружали его, высоко поднимая факелы. Пламя плясало на лицах, создавало жуткие тени у них под глазами, на маленьких щечках и на месте рта. И этот запах, запах горящей плоти… Он исходил от пламени факелов!
— Боже, что вы делаете? — прошипел он, сжимая руки в кулаки. — Уж не окунаете ли их в жир некрещеного младенца?
Раздался взрыв дикого смеха, за ним другой, и наконец на него обрушилась целая стена шума, окружившая и поглотившая его. Он только успевал поворачиваться — снова и снова
— Неописуемо, — прошипел он, он так рассердился, что уже не заботился ни о собственном достоинстве, ни о неизбежных искажениях своего лица.
— Талтос, — произнес один из них, подошедший поближе. — Талтос.
Посмотри на них, посмотри, как они выглядят. Он потрясал кулаками, приготовившись отражать любые удары, самому нападать, бросать их в воздух и расшвыривать налево и направо, если понадобится.
— Это я, Эйкен Драмм, — крикнул он, узнавая старика, седая борода которого свисала до земли, словно грязный мох. — И Робин, и Рогарт — я узнал вас
— Это ты, Эшлер!
— Это ты, Эшлер!
— Да! И Файн, и Юргарт, я узнаю тебя, Раннох!
Он только теперь осознал: здесь вообще не было женщин, ни одной не осталось! Все уставившиеся на него лица были мужскими, теми, которые он знал всегда, но среди них не было ведьм, вопиющих с воздетыми вверх руками. Среди них не было женщин!
Он стал смеяться. Неужели это правда? Да, это так! Он прошел вперед, навис над ними, понуждая их отпрянуть назад. Юргарт размахивал факелом возле него: то ли чтобы обжечь, то ли чтобы лучше осветить.
— А-а-ах, Юргарт! — выкрикнул он и протянул руку, не обращая внимания на пламя, будто пытаясь схватить человечка за шею и поднять его в воздух.
С гортанными криками они рассеялись в темноте. Мужчины, одни мужчины, и то не больше четырнадцати — в лучшем случае. Одни мужчины. Ох, какого черта Сэмюэль не сказал ему об этом?
Он медленно опустился на колени. Он хохотал. Даже позволил себе откинуться на землю, на лесной ковер, чтобы посмотреть прямо сквозь кружево сосновых ветвей на сверкающую звездную россыпь над барашками облаков и на луну, спокойно плывущую на север.
Но ему следовало знать. Он должен был вычислить. Он мог бы это предположить, когда был здесь последний раз; женщины были старые и больные, они швыряли в него камнями и бросались к нему, чтобы прокричать проклятия ему в уши. Он чуял запах смерти вокруг себя. Он уже чуял ее, но это не был кровавый запах женщин — это был сухой, кислый запах мужчин. Он перевернулся и уткнулся лицом в землю. Его глаза снова закрылись. Он слышал, как они суетливо бегают вокруг него.
— Где Сэмюэль? — спросил кто-то из них.
— Скажи Сэмюэлю, пусть возвращается!
— Почему ты здесь? Ты освободился от проклятия?
— Не смейте говорить со мной о проклятии! — выкрикнул он и сел Чары были разрушены. — Не смейте со мной разговаривать, вы, мразь! — На этот раз ему удалось схватить, но не маленького человечка, а пылающий факел, и, поднеся его к лицу, он почуял несомненный запах горящего человечьего жира. С отвращением он отбросил факел от себя.
— Будь проклята в аду, окаянная чума! — завопил он.
Один из них ущипнул его за ногу. Камень порезал щеку, но не глубоко. В него швыряли палки.
— Где Сэмюэль?
— Это Сэмюэль послал тебя к нам?
И тут громкое фырканье Эйкена Драмма заставило всех притихнуть.
— У нас был вкусный цыган на ужин, о да, но Сэмюэль забрал его к Эшлеру!
— Где наш цыган? — вскричал Юргарт.
Смех. Издевательские крики и возгласы; потом ухмылки и проклятия.
— Пусть дьявол унесет тебя домой по кускам! — вскричал Юргарт.
Барабаны зазвучали снова. А из дудок вырывались дикие звуки.
— А вы, все вы, попадете в ад! — кричал Эш. — Почему бы мне не отправить вас туда сейчас же?
Он повернулся и помчался снова, не представляя сначала, в каком направлении. Но подъем оказался равномерным, и это обстоятельство послужило наилучшим проводником Слыша хруст под ногами, треск в кустах и почуяв воздух, устремившийся за ним, он понял, что спасся от этих жутких барабанов, от этих несносных дудок и от их издевательств.
Очень скоро он осознал, что больше не слышит их музыку и гнусавые голоса. Наконец он остался в одиночестве.
Задыхающийся, с болями в груди, с ноющими ногами, распухшими ступнями, он шел медленно, пока, после очень продолжительного времени, не вышел на дорогу и ступил на асфальт, словно пребывая во сне, и снова оказался в мире, который был ему знаком, в пустом, холодном и безмолвном. Звезды наполнили сиянием небеса. Луна приподняла свою вуаль и затем опустила ее снова, и легкий ветерок заставил едва заметно трепетать сосны, столь нежно, что опустился ниже, как бы понуждая их распрямиться.
Когда он появился в гостинице, Лесли, его маленькая помощница, ожидала наверху. Тихо вскрикнув, потрясенная, она приветствовала его и быстро принялась снимать с него разорванное в клочья пальто. Поднимаясь по лестнице, она держала его за руку.
— Ах, как тепло. Так тепло.
— Да, сэр, и такое же теплое молоко.
У кровати стоял высокий стакан. Эш выпил его до дна. Она расстегивала пуговицы на его рубашке.
— Благодарю вас, дорогая. Моя драгоценная, — сказал он.
— Спите, мистер Эш, — отозвалась она.
Он тяжело опустился на постель и ощутил, что его накрывают большим пуховым одеялом, кладут взбитую подушку ему под щеку. Как мягка и приятна вся кровать, принявшая его в свои объятия и погружающая его в первый сон и тянущая его куда-то в глубину.
Долина, моя долина, озеро, мое озеро, моя земля.
Предатель своего собственного народа
Утром он быстро позавтракал у себя в комнате, пока его штат готовился к незамедлительному возвращению. Нет, на этот раз он не собирается спуститься вниз к Кафедральному собору, сказал он. И да, он прочел статьи в газетах. Святой Эшлер, да. Он тоже слышал эту сказку. И юная Лесли была так озадачена.
— Вы хотите сказать, сэр, что не за тем приехали сюда, не для того, чтобы увидеть гробницу этого святого?
Он только пожал плечами.
— Мы еще сюда вернемся, моя милая.
В другой раз, быть может, они совершат такую небольшую прогулку.
Сэмюэль ожидал его возле машины. Он был опрятно одет: костюм из твида, свежая накрахмаленная белая рубашка с галстуком — и выглядел маленьким джентльменом. Даже его рыжие волосы были достойно причесаны, и лицом он походил на респектабельного английского бульдога.
— Ты оставил цыгана одного?
— Он ушел, пока я спал, — признался Сэмюэль. — Я не услышал. Он ничего не похитил. Не оставил даже записки.
Эш на миг задумался.
— Возможно, это к лучшему. Почему ты не сказал мне, что женщин там не осталось?
— Дурень. Я не позволил бы тебе туда ехать, будь там хоть одна женщина. Ты должен бы это знать. Ты не подумал. Не посчитал, сколько лет прошло. Не поразмыслил об этом как следует. Играл в свои игрушки, в свои деньги и со всякими другими прекрасными вещами. И ты забыл. Забыл — и потому ты счастлив.
Машина везла их из аэропорта в город.
— Ты хочешь ехать на свою игровую площадку в небе? — спросил Сэмюэль.
— Нет, ты знаешь, что не хочу. Я должен найти цыгана, — ответил он. — Я раскрыл тайну в Таламаске.
— И нашел ведьму?
— Да. — Эш улыбнулся и повернулся к Сэмюэлю. — Я должен отыскать ведьму тоже, вероятно. По крайней мере, прикоснуться к ее рыжим волосам, поцеловать белоснежную кожу, ощутить и вдохнуть ее запах.
— И?
— Как я могу знать заранее, малыш?
— Ох, ты знаешь. Ты точно знаешь.
— Тогда оставь меня в покое. Если это должно случиться, мои дни наконец будут сочтены.
6
Было восемь часов, когда Мона открыла глаза. Она слышала, как часы пробили время, медленно, звучным тоном. Но разбудил ее другой звук — резкий телефонный звонок. Должно быть, звонили из библиотеки, подумала она, слишком далеко от нее, да и звонили очень долго, чтобы она успела ответить. Она повернулась, устроилась поудобнее под бархатным покрывалом на диване с множеством мягких подушек и внимательно поглядела в окна, выходящие в сад, залитый утренним солнечным светом.
Солнце и в самом деле проникло в окна, окрасило пол перед входом на боковую веранду в янтарный цвет, и на него было приятно глядеть.
Телефонный звон прекратился. Несомненно, кто-нибудь из нового штата прислуги в доме ответил на него: Кален например, новый водитель, или Янси — молодой парнишка, прислуживавший в доме, который вставал, как говорили, к шести часам утра. Или, быть может, даже Эухения, смотревшая на Мону столь величественным взглядом каждый раз, когда их пути пересекались.
Мона заснула здесь прошлой ночью в новой шелковой пижаме — на том самом диване греха, где они с Майклом вместе его и совершили. И хотя она старалась изо всех сил мечтать о Юрии — он звонил и просил Селию передать ей, что на самом деле у него все в порядке и что он вскоре надеется всех их увидеть, — она обнаружила, что думает о Майкле, о тех трех ее падениях и о том, как все это было совершенно непозволительно и притом великолепно, потрясающе и незабываемо.
Нельзя утверждать, что Юрий не был изумительным любовником из ее сновидений, но они вели себя слишком осторожно в отношении друг друга; это была любовная близость, конечно, но самая безопасная из всех, которую можно вообразить. И Моне оставалось пожелать себе большей смелости в осуществлении своих неукротимых желаний в будущем Ей действительно нравилось это слово. Оно подходило ей. «Ты совершенно неукротима в своих желаниях». Примерно такими словами могли бы укорять ее Селия или Лили. А она могла бы ответить: «Я дорожу подобными комплиментами, но понимаю, что ты имеешь в виду».
Господи, если бы она могла сама поговорить с Юрием! Селия посоветовала ему позвонить на Первую улицу. Почему он этого не сделал, она так и не узнала.
Даже дядя Райен возмутился: «Мы должны поговорить с этим человеком. Нам необходимо спросить его об Эроне».
Это действительно была печальная участь. Юрию рассказала об этом Селия, и, быть может, никто другой во всем мире не знал, что значил Эрон для Юрия, кроме Моны, с которой он поделился мыслями, предпочтя разговор любовным ласкам в их первую и единственную украденную ночь. Где же он теперь? Как он живет? В те несколько часов страстных разговоров он показался ей весьма эмоциональной натурой; сверкая глазами, он рассказывал ей беглым языком — совершенно великолепным английским для тех, которые воспринимают его как второй родной язык, — обо всех ключевых событиях своей трагической, но удивительно успешной жизни.