Кукла была совершенством своего рода, в этом не было ни малейшего сомнения. И независимо от того, хотела ли она когда-нибудь иметь куклу, Роуан чувствовала желание теперь прикоснуться к этой, ощутить округлость и ярко нарисованный румянец ее щек, возможно даже поцеловать ее в слегка раздвинутые губки, дотронуться кончиком правого пальца слегка выступающих грудей, прижатых так эротически тугим корсажем. Ее золотистые волосы, очевидно, истончились со временем, а модные маленькие туфли обветшали и растрескались. Но эффект воздействия оставался вневременным, непреоборимым, вечной радостью. Ей захотелось открыть витрину и подержать куклу в руках.
Она представляла себя убаюкивающей ее, скорее как новорожденную, и поющей ей колыбельную, хотя кукла уже не была младенцем. Это была просто маленькая девочка. Крохотные синие бусинки висели в ее совершенных по форме изящных ушках. Ожерелье покоилось на шейке — причудливое, женское украшение. И в самом деле, если приглядеться внимательнее, это была вовсе не девочка, но чувственная маленькая женщина невероятной свежести, возможно даже опасная и умная кокетка.
Маленькая карточка поясняла ее характерные особенности; там говорилось, что она была очень большая, что все фрагменты ее костюма были натуральны, что она была совершенна, что это была первая кукла, приобретенная Эшем Тэмплтоном. Но там не были приведены никакие подробности о самом Эше Тэмплтоне — наверное, считалось, что они и не требовались.
Первая кукла. И он всего лишь упомянул, говоря об основании музея, что увидел ее, когда она была еще совсем новой, в окне одной парижской лавки.
Не удивительно, что она привлекла его взгляд и тронула сердце. Не удивительно, что он возил ее за собой целое столетие; не удивительно, что основал свою колоссальную компанию как некий вид воздания ей должного, дабы, как он выразился, воспроизвести в новой форме ее грацию и красоту в каждом изделии.
Не было ничего необычного в этом — разве что нечто милое и таинственное. Да, загадочная, располагающая к размышлениям кукла, с некоторым таинственным смыслом.
«Видя это, я все понимаю», — думала она
Она двинулась дальше, к другим витринам, где увидела другие французские сокровища, работы Жюме, Стейнера и других, имена которых ей не запомнились, и сотни сотен маленьких французских девчушек с круглыми, лунообразными личиками, крошечными красными ротиками и все теми же миндалевидными глазами.
— Ох, до чего же вы невинны, — прошептала она. В других витринах стояли модные куклы, в турнюрах и изысканных шляпках.
Она могла бы проводить в этом музее часы за часами. Здесь можно было увидеть бесконечно больше, чем она воображала. А тишина была столь привлекательна, как и обольстительный внешний вид из окон — с непрекращающимся снегопадом.
Но она была не одна.
Сквозь несколько стеклянных витрин она заметила, что Эш присоединился к ней, наблюдает за ней, и, возможно, уже продолжительное время. Стекло немного искажало его выражение. Она обрадовалась его приходу.
Он приближался к ней, не производя вообще никаких звуков на мраморных полах, и она видела, что в руках он держит Бру.
— Вы можете подержать ее, — сказал Эш.
— Она слишком хрупкая, — прошептала она.
— Но это всего лишь кукла, — возразил он. Слова эти пробудили сильнейшие чувства, когда Роуан держала кукольную головку в ладони левой руки. Раздавался тихий звон ее сережек, когда они постукивали о ее фарфоровую шею. Ее волосы были очень мягкие, но хрупкие, и во многих местах виднелись стежки на парике.
Ах, как ей нравились эти крошечные пальчики. Ее восхищали кружевные чулки и эти нижние юбки, очень старые, очень поблекшие, способные прорваться даже при легком прикосновении.
Эш стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз, со спокойным лицом, почти раздражающе прекрасным, тронутые сединой блестящие, гладко зачесанные пряди волос, руки, сложенные вместе, ладонь к ладони, у подбородка. Костюм — на этот раз из белого шелка — сидел на нем несколько мешковато. Модный, видимо итальянский, — она, честно говоря, не знала, рубашка из черного шелка и белый галстук. Более похож на классическое изображение гангстера. Высокий гибкий таинственный человек с гигантскими золотыми запонками и противоречащими здравому смыслу великолепными черно-белыми туфлями с загнутыми вверх носами.
— Какие чувства вызывает у вас эта кукла? — спросил он невинным голосом, словно действительно хотел знать ее мнение.
— В ней есть какая-то добродетель, — прошептала она, испугавшись, как бы ее голос не прозвучал чересчур громко. Она вернула ему куклу.
— Добродетель, — задумчиво повторил он. Повернул куклу и посмотрел на нее и сделал несколько быстрых и естественных жестов, приводя ее в порядок, поправляя и взбивая в сборки гофрированную юбку. Затем он медленно поднял куклу и взглянул на нее снова.
— Добродетель, — словно размышляя о чем-то, произнес он еще раз и перевел взгляд на Роуан. — Но что именно в ней заставляет вас это чувствовать?
— Печаль, — ответила она и отвернулась. Положив руку на витрину, она пристально смотрела на немецкую куклу, несравненно менее естественную, сидящую внутри на маленьком деревянном стульчике. «MEIN LEIBLING» — значилось на карточке. «Моя возлюбленная». Она была не столь декоративна и скромнее одета. Она не была кокетлива, явно не старалась пробуждать чье-то воображение и все же лучилась, как и совершенная Бру, каким-то своим, неуловимым очарованием.
— Печаль? — переспросил он.
— Печаль о своего рода женственности, которую я утратила или не имела вообще. Я не сожалею об этом, но печаль остается, печаль о чем-то потерянном, о чем я мечтала, когда была молода.
А затем, взглянув на него снова, она сказала:
— Я не могу больше иметь детей. Мои дети оказались чудовищами. И все вместе они похоронены под одним деревом
Он кивнул. Его лицо весьма красноречиво выражало симпатию, но он не проронил ни звука
Были еще другие слова, которые ей хотелось сказать: что она не догадывалась о том, какое искусство и красота могли быть сосредоточены в царстве кукол; что она не догадывалась, что на них можно смотреть с таким интересом; что они так различаются друг от друга, что они обладают такой искренностью и очарованием
Но, погружаясь глубоко в самые холодные места своей души, она думала «Их красота — печальная красота, и, хотя я не знаю почему, такова и ваша красота».
Внезапно она почувствовала, что, если бы он поцеловал ее сейчас, если бы он почувствовал в себе такое желание, она подчинилась бы с большой легкостью, что ее любовь к Майклу не остановила бы ее. И она надеялась и молилась, что такие мысли не придут ему в голову.
Естественно, она не собиралась позволять себе тратить время на подобное чувство. Она сложила руки на груди и прошла мимо него в новую неисследованную область, где правили германские куклы. Здесь царили смеющиеся и надувавшие щеки обычные девушки в домашних хлопчатых платьицах. Но она и не видела теперь никакой выставки. Она не переставала думать, что он стоит прямо позади нее и наблюдает за ней. Она ощущала его взгляд, чувствовала легкие звуки его дыхания.
Наконец она оглянулась. Его глаза удивили ее. Они были заряжены эмоциями, в полной мере отражая внутренний конфликт, и свидетельствовали о том, что Эш даже не пытается утаить от нее свои чувства
«Если ты сделаешь это, Роуан, — подумалось ей, — ты навеки утратишь Майкла». Она медленно опустила глаза и, мягко ступая, пошла прочь.
— Это волшебное место, — сказала она через плечо. — Но я так страстно мечтаю поговорить с вами, послушать вашу историю, что могу насладиться этим зрелищем в другой раз.
— Да. Разумеется. Майкл, наверно, проснулся и, скорее всего, заканчивает завтракать. Почему бы и нам не подняться? Я готов к боли. Я готов к странному удовольствию отчитаться во всем.
Она следила за тем, как он устанавливает большую французскую куклу в стеклянный шкаф. И снова его тонкие пальцы совершили быстрые деловитые движения, поправляя ей волосы и юбки. Затем он поцеловал себе пальцы и передал поцелуй кукле. Закрыл стеклянную витрину, повернув в замке маленький золотой ключ, и спрятал его.
— Вы мои друзья, — произнес он, оборачиваясь лицом к Роуан, потом протянул руку и нажал на кнопку лифта. — Я думаю, что буду любить вас. Опасное чувство.
— Мне не хотелось бы становиться опасной, — возразила она. — Я слишком глубоко подпала под ваше влияние и потому не хочу, чтобы наше знание друг о друге ранило или разочаровывало. Но скажите мне: в настоящий момент вы любите нас обоих?
— О да, — сказал он. — Я готов встать перед вами на колени, чтобы умолять позволить мне любить вас. — Его голос понизился до шепота: — Я готов следовать за вами на любой край света.
Она отвернулась, вошла в кабину лифта, чувствуя, как пылает разгоряченное лицо; все расплывалось перед ее глазами. Через минуту зрение вновь стало четким, она бросила последний взгляд на кукол в прекрасных одеждах, и дверь, скользя, закрылась.
— О да, — сказал он. — Я готов встать перед вами на колени, чтобы умолять позволить мне любить вас. — Его голос понизился до шепота: — Я готов следовать за вами на любой край света.
Она отвернулась, вошла в кабину лифта, чувствуя, как пылает разгоряченное лицо; все расплывалось перед ее глазами. Через минуту зрение вновь стало четким, она бросила последний взгляд на кукол в прекрасных одеждах, и дверь, скользя, закрылась.
— Мне жаль, что я сказал вам это, — прошептал он смущенно. — Не стану отрицать, с моей стороны это было бестактно.
Она кивнула.
— Я прощаю вас, — шепнула она. — Я слишком… слишком польщена. Это правильное выражение, не так ли?
— Нет, «заинтригована» подошло бы больше, — сказал он. — Или «спровоцирована»… Но вы на самом деле вовсе не польщены. И вы любите его столь сильно, что я ощущаю огонь этой любви, когда нахожусь рядом с вами. Я хочу этого. Я хочу, чтобы этот огонь осветил меня. Я не должен был произносить такие слова
Она ничего не ответила. Если бы она нашла какой-нибудь ответ, могла бы сказать ему, но ничего вразумительного в голову не приходило. За исключением того, что она не могла вообразить себя отрезанной от Эша прямо сейчас и что Майкл, скорее всего, чувствует то же самое. Некоторым образом казалось, что Эш необходим Майклу даже в большей степени, чем ей, хотя и Майкл, и она на самом деле еще не находили момента поговорить об этом.
Затем двери открылись, и она оказалась в большой гостиной, пол в которой был выложен синими и сливочными мраморными плитками. С такой же по стилю большой, но уютной кожаной мебелью, какой был обставлен салон в самолете. Эти стулья были удивительно похожи на самолетные кресла, но мягче, больше, словно предназначались для большего комфорта.
И снова они собрались у большого стола, только на сей раз он был гораздо ниже и уставлен блюдами с не менее чем дюжиной различных сортов сыра, орехами, фруктами и хлебцами, которые можно было есть на протяжении многих часов.
Высокий фужер с холодной водой — вот все, что ей было необходимо прямо сейчас.
Майкл, в очках в роговой оправе, одетый в потрепанный твидовый пиджак из Норфолка, сидел, склонившись над сегодняшним выпуском «Нью-Йорк тайме».
Только когда они оба сели, он оторвался от газеты, аккуратно свернул ее и отложил в сторону.
Она не хотела, чтобы он снял очки. Они вызывали в ней нежность. И вдруг ей пришла в голову и вызвала улыбку мысль, что она хотела бы иметь рядом обоих мужчин, по разные стороны от нее.
Туманные фантазии о жизни втроем промелькнули в ее голове, но подобная ситуация, конечно же, нереальна, и она не могла представить себе Майкла терпящим такое положение дел.
Правильнее, разумеется, принимать вещи такими, каковы они на самом деле.
«У тебя есть другой шанс с Майклом, — подумала она. — Ты знаешь, что сможешь сделать так, независимо от того, что он об этом может подумать. Не отбрасывай от себя единственную любовь, которая хоть когда-либо что-то значила для тебя. Будь достаточно взрослой и терпеливой во имя любви, будь готова к любым переменам, будь спокойной в душе, для того чтобы, когда счастье вернется снова — если это вообще возможно, — ты бы об этом знала».
Майкл снял очки. Он сел, удобно положив ногу на ногу.
Эш также чувствовал себя раскованно, комфортно расположившись на своем стуле.
«Мы — треугольник, — подумала она, — и лишь я одна сижу с обнаженными коленями, сдвинув ноги на сторону, словно мне есть что скрывать».
Эта мысль заставила ее улыбнуться. Ее отвлек запах кофе. Она осознала, что кофейник и чашка стоят прямо перед ней и до них легко дотянуться.
Но Эш поспешил налить кофе, прежде чем она смогла это сделать, и вручил ей чашку. Он сел справа от нее, ближе, чем сидел в самолете. Они все как будто сплотились. И это снова был равносторонний треугольник.
— Позвольте мне сказать вам, — внезапно заявил Эш. Он снова сложил ладони вместе у подбородка. Снова образовалась крошечная складка над внутренними кончиками бровей, затем она разгладилась, и голос зазвучал немного печальнее. — Для меня это тяжело, очень трудно, но я хочу сделать это.
— Я вас понимаю, — сказал Майкл, — но почему вы хотите открыть нам свою тайну? Поверьте, я умираю от нетерпения услышать вашу историю, но почему она связана с такой болью?
Он замолчал на миг, и Роуан заметила, как напряглись его руки и застыло лицо.
— Потому что хочу, чтобы вы полюбили меня, — кротко произнес Эш.
Роуан оставалась безмолвной и чувствовала себя слегка несчастной.
Но Майкл только улыбнулся своей обычной искренней улыбкой и сказал:
— Расскажите нам все, Эш. Просто, говорите.
Эш рассмеялся. А затем все вновь замолкли, но напряжение и неловкость исчезли. И Эш начал.
25
Все Талтосы уже с момента рождения обладают большим объемом знаний: они знают об исторических событиях, знают все легенды, некоторые песни, необходимые для совершения определенных ритуалов, язык матери, языки людей, живущих с ней рядом, основные знания матери и, возможно, ее более тонкие и глубокие знания тоже.
На самом деле эти основные дары скорее похожи на не отмеченные на карте золотоносные жилы, залегающие в горах. Ни один Талтос не знает, сколь многое он может почерпнуть из этой остаточной памяти. С некоторым усилием можно открыть удивительные вещи в своем собственном разуме. Некоторые Талтосы даже знают, как найти путь домой в Доннелейт, хотя и не могут объяснить, как это им удается. Некоторых притягивает к далекому северному берегу Унста, самого северного острова Британии, чтобы взглянуть на морской залив Баррафирс у маяка Макла Флагга в поисках утраченной земли нашего рождения.
Объяснения всего этого лежат в химии мозга. Это скорее всего, весьма просто, но мы не сможем понять этого, пока не узнаем точно, почему лосось возвращается в реки своего рождения, чтобы именно там метать икру, или почему определенные виды бабочек находят дорогу к одному крошечному местечку в лесу, когда приходит время размножаться.
Мы обладаем великолепным слухом; громкие звуки вызывают у нас боль. Музыка вообще может парализовать нас Мы должны быть очень, очень бдительны и осторожны с музыкой. Мы мгновенно узнаем других Талтосов по виду и запаху; мы опознаем ведьм, когда видим их, и присутствие ведьм всегда ошеломляет. Ведьма — это то, чем человек быть не может, и Талтос не должен ими пренебрегать. Но я вернусь к этому позднее, по мере того как буду рассказывать свою историю. Я хочу сказать, однако, что мы не можем, насколько мне известно, иметь две жизни, как думал Стюарт Гордон, хотя необходимо отметить, что это ошибочное мнение о нас было широко распространено среди человеческих существ некоторое время. Однако когда мы исследуем наши древнейшие расовые воспоминания, когда мы смело внедряемся в свое прошлое, то вскоре часто приходим к осознанию, что это прошлое не может быть воспоминаниями только одной отдельной души.
Ваш Лэшер был душой, жившей раньше, да. Мятущейся душой, отказывавшейся принимать смерть и совершившей грубую, трагическую ошибку повторного возвращения в жизнь, за которую поплатились другие.
Ко времени короля Генриха и королевы Анны Талтос превратился просто в легенду Высокогорья. Лэшер не знал, как проверить воспоминания, с которыми он родился. Его мать была простая человеческая женщина, и по размышлении он решил стать человеком, как поступали многие из Талтосов ранее.
Я хочу сказать, что для меня настоящая жизнь началась, когда мы все еще были народом из утраченной страны, а Британия — страной зимы. Мы знали о стране зимы, но никогда не бывали там, так как наш остров тогда еще оставался теплым. Все мои основополагающие воспоминания касались этой страны. Они были наполнены солнечным светом, но не находили применения и постепенно угасали с тех пор под влиянием дальнейших событий, под грузом моей долгой жизни и моих размышлений.
Утраченная земля находилась в северном море, у побережья Унста, и была едва различима, как я уже указывал, в том месте, где Гольфстрим в те времена омывал берега и делал температуру моря вполне благоприятной. Закрытая от мороза земля, на которой мы развивались, на самом деле, как я думаю ныне, вспоминая те времена, была не чем иным, как гигантским кратером огромного вулкана, распространявшегося в ширину на много-много миль, и, кроме того, представляла собой еще и великую плодородную долину, окруженную зловещими, хотя и прекрасными скалами, тропическую долину с бесчисленными гейзерами с кипящей водой и горячими источниками, вырывавшимися из-под земли, которые сливались в огромные чистые и прекрасные озера. Воздух над ними всегда оставался влажным и теплым. По берегам наших небольших озер росли деревья, папоротники, достигавшие гигантских размеров, и множество фруктов всех видов и цветов: манго, груши, дыни всевозможных размеров; с утесов всегда в изобилии свисали лозы с дикими ягодами: дикой вишней и виноградом. Растительность там была вечнозеленая и густая.