– Я говорю, – воскликнула она, обернувшись, когда я вошёл, – вот потеха! Джорджи выходит замуж за графа Ричмура!
Признаюсь, я был удивлён.
– Как, Джорджи? – переспросил я недоверчиво.
– Да, Джорджи! – повторила моя жена с ударением. – Маленькая, худенькая, глупенькая Джорджи, которая гуся домой не загонит. Она будет настоящей графиней, подумать только! Боже мой, как глуп этот Ричмур, – он мог на мне жениться!
– В самом деле мог, Гонория? – холодно спросил я, снимая перчатки и в тысячный раз думая, как похожа она была на мужчину. – А ему было известно, что он мог достичь этого высокого счастья, если бы сделал предложение?
– Разумеется, он знал. – Она бросила газету и, поймав безобразного толстого мопса, принялась с жаром целовать его грязный мокрый нос. – Но никогда не хотел попытать счастья. Он ужасно чванный, знаешь, такой человек, который свысока относится к разбогатевшим американцам и не хочет иметь никакого дела с торговым миром. Он пишет книги и скульптирует.
– Что это за новое слово – «скульптирует»? – спросил я насмешливо.
– Право не знаю. Это значит, он делает бюсты и другие вещи из мрамора – не за деньги, знаешь ли, а просто для своего удовольствия. Он большой оригинал! Но подумай, что из всех женщин на свете он сделал предложение именно Джорджи, такой маленькой замарашке!
Я задумался над этим определением. Младшая сестра моей жены была действительно маленькая, но по совести её едва ли можно было назвать замарашкой! У неё были красивые глаза, не столько красивые цветом, сколько томным выражением нежности; у неё было миловидное нежное личико, которое приятно было бы целовать; очаровательная фигура маленькой феи и тихие располагающие манеры. В ней не было ничего особенно выдающегося, однако ей представлялась более блестящая партия, чем можно было надеяться бесприданнице с её положением. Гонория продолжала задумчиво:
– Да, он мог жениться на мне; а теперь подумай: какая разница! Посмотреть на меня и посмотреть на Джорджи! Трудно поверить, что мы родные сёстры!
– Да, трудно! – согласился я с затаённой улыбкой. – Ты держишь себя совсем иначе, чем она, Гонория. Например, она не курит!
– Нет, не курит, бедняжка! – Гонория бросила окурок папиросы и тотчас же закурила другую. – Она считает это чем-то ужасным.
– И я тоже, – сказал я с ударением. – Гонория, я тоже считаю это ужасным!
Она взглянула на меня с улыбкой.
– Я знаю, – весело согласилась она, – ты мне часто это говорил.
Некоторое время она курила молча, потом опять заговорила:
– Она начинала курить потихоньку; потом бросила. Теперь, Вилли, послушай, что я скажу. Я думала в последнее время о разных вещах и пришла к заключению, что нам надо договориться. Кажется, это современное выражение – договориться.
– О чём договориться, Гонория? – нервно пробормотал я.
– О брачном вопросе, – отвечала она. – Несомненно, что это была и есть совершенная ошибка!
– Наш брак был ошибкой, милая? – встревожился я. – Конечно, ты…
Она остановила меня лёгким движением руки.
– Я не хочу сказать, что считаю наш брак большей ошибкой, чем всякий другой, – продолжала она. – Ничуть. Я думаю, что всякий брак есть ошибка. Само учреждение ошибочно.
Я рассеянно глядел на неё. В моём уме смутно стал возникать длинный ряд старых номеров газеты «Daily Telegraph» (этого достохвального листка, колонки которого открыты для всяких обсуждений), и там вспомнилось мне крупное заглавие: «Есть ли брак неудачное учреждение?», сопровождаемое массой корреспонденции от передовых женщин и отсталых мужчин. Не принадлежала ли Гонория к первой категория, как я с вероятностью мог бы быть причислен ко второй?
– Само учреждение брака ошибочно, – повторила Гонория твёрдо. – Он привязывает мужчину к женщине и женщину к мужчине на всё время их земной жизни, не обращая внимания на последствия. А это не годится. Беднягам может наскучить идти постоянно щека к щеке по одной и той же старой дороге, и для них нет другого средства избавиться от этого, как одному или другому сделаться негодяем. Нет другого выбора. Возьми, например, нас с тобой. Тебе нужна перемена и мне нужна перемена. Кажется, ясно!
Пришло время высказаться мне как мужчине. Я так и сделал.
– Я желаю перемены, Гонория, – сказал я кротко, – желаю самым настоятельнейшим образом; но не такой перемены, на какую ты намекаешь. Я желаю перемены в тебе самой. Я желаю видеть женственную сторону твоей природы, деликатность, мягкость, нежность; я уверен, всё это есть в твоём сердце, если бы ты только дала волю этим лучшим качествам, вместо того чтобы скрывать их под личиной мужского поведения, что, как я уже нередко говорил, вовсе тебе не идёт и сильно огорчает меня. Я страдаю, Гонория, больно страдаю, когда вижу и слышу, как ты, моя жена, передразниваешь манеры, привычки и жаргонный разговор мужчин. Для женщины не унизительно быть женственной; её слабость сильнее всякой силы; её кротость утишает гнев и водворяет мир. На своём настоящем месте она служит добрым гением для мужчин: её добродетели заставляют их стыдиться своих пороков; её простота обезоруживает их коварство; её вера и правда внушают им возвышенные, благородные стремления. Гонория, милая Гонория! Я знаю, что теперь многие женщины ведут себя так же, как ты, и не стыдятся этого, не видят в этом ничего дурного – они посвящают время охоте и рыбной ловле, стреляют, курят, держат пари, играют на бильярде, стараются равняться с мужчинами во всяком спорте и грубом времяпрепровождении, но, поверь мне, ничего доброго не может выйти из этого уничтожения преград между полами; никакой пользы не может быть для такой великой страны, как наша, если женщины отбросят свою деликатность и сдержанность, а мужчины откажутся от старых обычаев рыцарства и почтительности! Нет, Гонория, это не согласуется с законами природы, а то, что противоречит закону природы, со временем неизбежно приведёт к дурному. Это будет печальным, гибельным днём для Англии, когда женщины захотят во всем сравняться с мужчинами, потому что мужчины, даже лучшие из них, имеют дурные животные страсти, низменные желания и порочные наклонности; грустно было бы видеть их отражёнными в женщинах, которых они инстинктивно желают уважать. Верь мне, милая, я говорю от души. Удели мне немного той самоотверженности, которая с таким блеском проявляется в женщинах во времена болезней или горя! Будь настоящей женщиной, Гонория; брось курить и играть на скачках и позволь мне найти в тебе добрую жену, которая ободряла бы и утешала меня в жизни! Ты мне дорога, Гонория; я хочу видеть в тебе всё лучшее, я хочу… – здесь голос мой оборвался. Я был действительно взволнован; глупый спазм сдавил мне горло, и я не мог продолжать. Гонория тоже была серьёзна. Она слушала с изумительным терпением. Вынув папиросу изо рта, она стряхнула с неё пепел и задумчиво смотрела на неё.
– Дело плохо! – сказала она наконец, с коротким вздохом. – Очень плохо! Мне право страшно жаль тебя друг мой! – И она протянула мне руку с такой чисто мужской искренностью, которая не поддаётся описанию. Я пожал её руку; я поцеловал её, при этом она быстро её отдернула.
– Не надо этого, – засмеялась она. – У меня делаются судороги. Факт, уверяю тебя! Не могу переносить этого! Теперь слушай, Вилли. Дело ясно как день. Ты женился не на той сестре!
– Женился не на той сестре! – повторил я, озадаченный.
– Конечно так, старый ты простофиля! Когда у тебя был выбор, тебе следовало жениться на Джорджи. Она сидела бы у тебя на коленках, ты обнимал бы её, а она своими пальчиками завивала бы тебе волосы и целовала кончик твоего носа. Воркующий голубок и невинный ягнёнок – всё вместе. Вот что тебе нужно было и чего тебе не достаёт, бедный друг мой! Я не голубка и, уж конечно, не ягнёнок. Я… как бы тебе сказать, – она улыбнулась, – я блестящий образчик женщины будущего; а тебе, друг мой, нужна женщина прошлого. Не правда ли, что я вполне верно определила это?
Я откинулся в кресле с подавленным вздохом, и она продолжала:
– Видишь ли, Вилли, ты хочешь чтобы я изменила свою природу, чтобы со мной совершилось такое же превращение, как в театральной пантомиме, где старая ведьма вдруг превращается в маленькую фею, повисшую на кончике радуги. Это очень хорошо на сцене, но этого не бывает в реальной жизни. Ты знаешь, я воспитывалась в школе в Брайтоне? – Я сделал утвердительный знак, не понимая, что она хочет этим сказать. – Там, в числе других искусств, мы учились верховой езде; учитель наш давал нам также уроки курения, бесплатно. Факт! Мы все учились этому, сначала, конечно, потихоньку, так же как он потихоньку ухаживал за нами и приучал нас кокетничать; но скоро мы сделали большие успехи в обоих искусствах. Нас было там пятьдесят девиц, и все мы курили, где только было можно. После того мы съедали массы душистых конфет, чтобы заглушить табачный запах и никогда не попадались. Брайтонские школы, как ты знаешь, не отличаются строгостью; девицы там делают что хотят и нередко попадают в беду. Но это отклоняет нас в сторону. Дело в том, что я привыкла курить в школе, а когда вернулась домой, я встречала немало женщин, которые тоже курили; я не отставала от них, пока привычка не стала второй натурой. Ты так же безуспешно будешь убеждать прачку, чтобы она рассталась с чаем, как и меня, чтобы я бросила мою сигару.
– Разве это одинаково дурно? – заметил я.
– Да; одинаково дурно, или одинаково хорошо! И она весело рассмеялась. – У тебя не было прежде таких упорных предрассудков, Вилли! Ты сам много курил; вспомни!
– Но, Гонория, я дело другое… – начал было я.
– Извини меня, – перебила она улыбаясь: – этого-то я и не могу понять! Я не понимаю, почему должна быть разница между обычаями мужчин и обычаями женщин.
– Боже мой! – воскликнул я, выпрямляясь и говоря с некоторым оживлением: – Неужели ты будешь утверждать, что женщины способны делать всё, что делают мужчины? Можешь ли ты представить себе, что женщины дерутся на войне. Могут ли они поступать во флот? Могут ли прокладывать рельсы, строить мосты, рыть каналы? Могут ли они бить камни на шоссе, сидеть на козлах извозчичьих экипажей, управлять омнибусами? Могут ли они сделаться носильщиками тяжестей? Будут ли они рыть колодцы и проводить телеграфные провода? Я говорю, Гонория, что это безумие, эта мания стараться во всём сравнять женщин с мужчинами так же бессмысленна, как и неестественна, и может повлечь за собой только бедствия нации, так же как и отдельных лиц!
– Какое же место ты отводишь женщине, – спросила Гонория, – если она не равна мужчине (с чем я не согласна)? Что, она ниже или выше мужчины?
– Она ниже мужчины по физической организации, – отвечал я с жаром, – она ниже в отношении грубой силы и выносливости; ниже также, когда дело идёт о составлении отдалённых планов и приведении их в исполнение; её ум слишком быстр, слишком впечатлителен и подвижен для той определённой и упорной настойчивости, которой отличались великие изобретатели и исследователи. Но, Гонория, женщина (если только она верна своей природе) бесконечно выше мужчины по деликатности и такту, нежной симпатии, высокой самоотверженности и божественной чистоте. Говорю божественной, потому что, когда она «прозрачна как лед и чиста как снег», то, хотя бы она и не избегла клеветы негодяев, она всегда будет вызывать восторженную почтительность тех людей, которые достаточно знают худшую сторону света, чтобы научиться ценить эти ангельские и царственные качества. По сравнению с мужчиной женщина и выше и ниже его в одно и то же время, – это сложная и прекрасная загадка, очаровательная шарада, которую лучшие из людей не желали бы никогда вполне разгадать; они предпочитают оставлять кое-что в тени, нечто таинственное и вечно священное, сокрытое от грубых взоров любопытной толпы!
Гонория прервала моё красноречие.
– Всё это звучит очень хорошо, – сказала она, – но, говоря откровенно, не выдерживает критики. Ты говоришь так, будто бы все мужчины были странствующие рыцари из романов; но ведь этого нет на самом деле. Большинство мужчин очень дурны, и если женщины так же дурны, то ведь сами мужчины делают их такими! Посмотри только на них! Ты говоришь о курении, – да ведь они сами всегда курят, да ещё из грязных трубок и скверный дешёвый табак; что касается их восхищения всеми этими женскими качествами, которые ты расписываешь, они и знать их не хотят! Они будут бегать за танцовщицами гораздо охотнее, чем скажут вежливое слово порядочной женщине; они будут толпиться вокруг женщины, которая приобрела известность тем, что её имя связано с каким-нибудь ужасным бракоразводным процессом, и пройдут мимо хорошей девушки, которая никогда ничем не ославлена.
– Не всегда, – перебил я с живостью. – Ты видишь пример в собственной сестре, которая выходит замуж за графа Ричмура.
– Это правда, – сказала моя жена. Она встала с кресла, отряхнула своё платье и бросила окурок папиросы. – Но ведь он исключение, очень редкое исключение из общего правила. А всё-таки, Вилли, я не могу перемениться, так же как леопард не может изменить свою кожу, как сказано в Библии. Я продукт века, в который мы живем, и я тебе не нравлюсь!
– Ты мне нравишься, Гонория… – начал я с жаром.
– Нет, не совсем! – повторила она настойчиво, и в глазах её блеснула насмешка. – Я обещаю тебе хорошенько обдумать положение дела и посмотреть, что я могу сделать. А пока ты не будешь больше видеть «мальчиков», если они тебе неприятны.
– Они не то чтобы неприятны, – пробормотал я, – но…
– Я понимаю: хочешь, чтобы твой дом был для тебя. Я их живо вытолкаю. Я с ними могу видеться в других местах; нет надобности, чтоб они ходили сюда часто.
– В других местах? – спросил я с удивлением. – Где же, если не здесь?
– О! мало ли есть мест, – отвечала она смеясь. – На реке, в Гровеноре, Горлингаме – множество есть мест, где мы прежде встречались.
– Но допустим, что я не соглашусь, Гонория, – сказал я. – Допустим, что я не одобряю, чтобы ты встречалась с «мальчиками» во всех этих местах?
– Ты не будешь таким старым гусём, – весело возразила она. – Ты знаешь, что это безобидно; ты знаешь, что я не допущу ничего низкого, знаешь?
Она смотрела мне прямо в глаза своими ясными, правдивыми, лучистыми глазами.
– Да, я знаю, Гонория, – сказал я мягко, но серьёзно. – Я совершенно уверен в твоём достоинстве и твоей честности, милая моя, но есть такая вещь, как общественные толки; если ты будешь везде появляться с этими молодыми людьми, это даст повод к насмешкам и сплетням.
– Нисколько, – отвечала она. – Множество женщин делают то же самое. Я не встречала ни одной замужней женщины, которая хотела бы казаться prude3 в наши дни. А «мальчиков» своих я не могу совсем бросить, – знаешь ли, для них это было бы очень тяжело! Ну, полно же дуться, Вилли. Развеселись! Я уже сказала тебе, что всё хорошенько обдумаю и посмотрю, что можно для тебя сделать.
В эту минуту из детской донёсся страшный крик, извещавший о страданиях маленького Гетвелл-Трибкина.
– Вот орёт-то! – заметила Гонория весело. – У него лёгкие, должно быть, из прочной кожи! Та-та!
И, сделав лёгкое движение рукой, она оставила меня с моими мыслями, которые были далеко неутешительны. Странно было моё положение! В Гонории не было ничего низкого, ничего фальшивого. Честность и верность её были как сталь. Но я с грустью убеждался, что близко то время, когда я буду более не в силах выносить её общества!
Глава 5
На следующий день, будучи занят делами вне дома, я зашёл позавтракать в ресторан. Только что я принялся за свою скромную котлету с картофелем, как вошли два джентльмена и заняли столик как раз позади меня. Оглянувшись случайно, я узнал в одном из них графа Ричмура. Он был красивый молодой человек, с задумчивым, но приятным выражением лица, и привлекательной улыбкой. Я только раз встречался с ним на большом вечере, который давала мать Гонории, и едва ли он хорошо запомнил меня. Я больше не оборачивался, не желая напрашиваться на то, чтобы он меня заметил. Внезапно то, о чём он говорил со своим другом, привлекло моё внимание. Держа нож и вилку в воздухе, я стал прислушиваться.
– Очень, очень жаль, – заметил он. – Она красивая женщина, исключительно умная и с характером. Было время, когда я сам почти готов был влюбиться в неё. Право! Но мне нужна женщина, знаете ли, а не полумужчина в юбке!
– Я думаю, она недолго будет носить юбки, – заметил, смеясь, его собеседник. – Если верно то, что рассказывают о ней, пройдёт немного времени, и она будет ходить в панталонах.
– Боже сохрани! – воскликнул Ричмур. (Я слышал, как он наливал вино в стакан.) – Если она подумает сделать это, я её не пущу к себе, хоть она и сестра Джорджи!
Вилка и нож выпали у меня из рук; я выпил большой глоток воды, чтобы успокоить своё волнение. Они говорили о моей жене! Уши у меня горели от стыда и негодования. Моя жена! Моя Гонория!
– Она, знаете ли, хорошая женщина, – продолжал Ричмур. – Никогда не ведёт двойной игры, она не могла бы сфальшивить, если бы и захотела. Единственный недостаток – это её мужские замашки; к несчастью, она думает, что это очень хорошо, что мужчины этим восхищаются! Бедная! Если бы она только знала! Конечно, есть несколько молодых ослов, которым нравится, что женщина курит сигару, и они поощряют её; есть несколько невозможных снобов, которые побуждают её стрелять и ходить с ними на охоту. Но ведь таких пустопорожних людей меньшинство. Это так грустно видеть, когда женщины, вообще хорошие, выходят добровольно из своей естественной сферы.
– Да, очень грустно, – подтвердил его друг. – Я не могу понять, для чего они это делают и становятся посмешищем для всех. Вот эта женщина, Стерлинг из Глин Руэча, которая сбила с толку Гонорию Маггс, – она совершенный мальчишка. Видели вы её когда-нибудь?
– Нет.
– Она одевается почти по-мужски, насколько позволяют приличия; коротко стрижёт волосы; носит мужские рубашки и галстуки, стреляет, охотится за дичью, ловит лососей (недавно она вытащила двух по двенадцать фунтов каждый), ездит на велосипеде; страстно любит охоту за лисицами и курит, – Боже! – как она курит! У неё настоящий турецкий кальян в будуаре, и она с ним не расстаётся.