— Есть кто живой? — раздается голос снизу.
— Я здесь! — отрываю голову от крыши. — На грузовом лифте! Помогите!
— Сейчас спасатели приедут, помогут.
— А заодно и полиция… — бьюсь лбом о холодный металл.
— Чистосердечное признание, гражданочка, облегчает понимание.
Глядя на меня из-под полуприкрытых век, следователь улыбается во все тридцать два белоснежных зуба. Рубашка с короткими рукавами обтягивает накачанный торс, выставляя на обозрение напряженные бицепсы. Слегка взъерошенные волосы придают образу искусственную небрежность. Складывается впечатление, будто он вылез из телевизора. Хотя нет, скорее я попала в детективный сериал.
— Мне признаваться не в чем, — серьезным взглядом отвечаю на заигрывания следователя.
Неужели он и правда думает, что я поведусь на красивые глазки и тут же подпишусь под любым преступлением? Наверно встречаются дуры, которые так и поступают, раз он выбирает эту тактику допроса.
— Ну как же? — распахивает глаза следователь. — Убийство несовершеннолетней, произведенное с особой жесткостью. От восьми до двадцати пяти лет. Это в случае чистосердечного признания, а будете отрицать вину при таких неопровержимых доказательствах, получите пожизненное.
— При каких «неопровержимых доказательствах»?
— Наличия отпечатков пальцев на месте преступления вам недостаточно? — съезжает на стуле он, расслабляя руки.
— Она умерла в моем доме. Там повсюду мои отпечатки, и не только пальцев.
— Как насчет свидетелей?
— Свидетелей чего?
— Побега с места преступления.
— Послушайте, а разве вы не должны начинать допрос с выяснения моей личности, паспортных данных? Вести протокол, в конце концов?
— Разве это допрос? — снова улыбается следователь. — Пока мы с вами просто мило беседуем, — обводит сальными глазками мои ноги и, чтобы лучше их разглядеть, отъезжает на стуле подальше от стола.
Спасибо Ире, ну и натерпелась же я с ее коротеньким платьицем.
— Кстати, что случилось с вашей обувью?
— Кстати, после предъявления обвинения вы, кажется, должны были начать допрос, — выуживаю из памяти полезные сведения, почерпнутые из какого-то учебника для юристов, а может из детективного романа. Без разницы, главное, чтобы написанное было правдой.
— Хорошо, — подкатывает стул обратно к столу он. — Допрос, так допрос.
Следователь берется за ручку и листок и, полностью погрузившись в кропотливую работу, мелким почерком исписывает половину страницы.
— Что это вы пишите?
— Как что? Протокол. Разве не этого вы хотели?
— Погодите, но я же еще ничего не сказала.
— Думаете, последние полчаса я беседовал сам с собой?
— Не знаю, с кем вы беседовали, но допрос еще не начался. Записывайте мои показания по ходу дела, а не вспоминайте, о чем мы беседовали. Свои мемуары я как-нибудь напишу без вас.
Следователь, явно с сожалением о проделанной работе, мнет листок и кидает в стоящую за моей спиной корзину. Бумажный шарик пролетает рядом с моим ухом. Если до этого я тратила все силы на изображение агрессии, то теперь у меня по-настоящему вскипает кровь. Следователь снова опускается над бумажкой.
— Можно я?
— Что вы? — гримаса раздражения на его холеном лице проявляет первые морщины.
— Буду вести протокол.
— Зачем?! — его глаза окончательно распахиваются, а брови ползут на лоб.
— Разве я не имею права записывать свои показания сама?
— Имеете, — встряхивает волосами он. — Только я не пойму, для чего вам это нужно? Когда протокол будет подписан, вы сможете указать на все неточности и потребовать внести дополнения.
— Когда пишу, мне легче вспоминается, — улыбаюсь следователю, всем видом показывая готовность сотрудничать.
Как же, внести изменения. Когда протокол будет подписан, все домыслы следователя станут неопровержимыми доказательствами моей вины.
— Пожалуйста, — он подталкивает листок ко мне. — Хотя нет, подождите. Вопросы я буду записывать сам. Не возражаете?
— Пожалуйста, — тем же жестом возвращаю бумажку.
— Паукова Дина Александровна, семнадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения. Правильно? — снова подталкивает ко мне листок он.
— Да, — медленно вывожу каждую букву, — все верно.
— Кем вам приходилась убитая, Паукова Екатерина Олеговна?
— Приемной дочерью, — отдаю листок следователю.
— Падчерицей? — наносит ответный удар он.
— Разве это не одно и то же?
— Как вы к ней относились?
— Хорошо. Как могла, заботилась о ней.
— А она к вам?
— Не очень хорошо. Думаю, даже плохо.
— Почему?
— Наверно ревновала ко мне отца.
— Мысль избавиться от падчерицы пришла к вам спонтанно, или вы давно планировали убийство?
— Я ее не убивала.
— Ну конечно, — закатывает глаза следователь. — Она сама размозжила себе голову.
— Этого я не говорила.
— Тогда, если не вы, кто, по-вашему, ее убил?
Рассказать об Игоре? Какой в этом смысл? Следователь не только мне не поверит, но еще и постарается исказить мои слова и использовать их против меня же. Лучше держать язык за зубами.
— Не знаю.
— Вы бывали на месте преступления после убийства?
— Нет, — ложь во спасение.
— Искали там улики?
— Говорю же, нет.
— А каким-нибудь другим способом пробовали найти убийцу?
— Нет.
— Хорошо, — потягивается следователь, треща костяшками пальцев.
Кажется, он доволен. Плохой знак.
— Вы присутствовали на похоронах падчерицы?
— Нет, — на следующий вопрос, для разнообразия, надо ответить правду, — я о них не знала.
— Чем же вы, интересно, были заняты, если не поиском убийцы, что даже не слышали о похоронах собственной приемной дочери?
Теперь не падчерица, а приемная дочь.
— Я…
— Вы скрывались от следствия, вот чем! — переходит на крик следователь. — Вы были в бегах!
— Я не от кого не скрывалась, — отвечаю спокойным голосом. — Даже не знала, что меня ищут.
— Не знали о похоронах падчерицы. Не знали, что вас разыскивает полиция. Может, вы не знали, что убивать плохо? Незнание закона, солнышко, — наклоняется ко мне следователь, — не освобождает от ответственности.
— Я вам не солнышко, а Дина Александровна, и законы знаю достаточно хорошо.
— Может, мне с тобой поговорить вне закона? — упирается руками в стол он.
— Может, вам стоит записать этот вопрос в протокол? — скрещиваю руки на груди и откидываюсь на спинку стула.
— Значит, вы утверждаете, что не убивали Паукову Екатерину Олеговну? — садится на место и тяжело вздыхает.
— Утверждаю.
— В таком случае, для чего вам понадобилось убегать из дома в предполагаемое время преступления?
— Вы правы, из дома я убежала, но Катя в это время была еще жива.
— В побеге значит, вы признаетесь, а в убийстве нет. Хорошо. Если вы не убивали падчерицу, зачем вам понадобилось убегать из дома?
— Меня избил муж.
— Насколько я знаю, в это время ваш муж был на работе.
— Да. Я дождалась, пока он уйдет на работу и ушла из дома.
— Вы не ушли, вы убежали. Для чего такая спешка?
— Я сильно нервничала и больше не могла оставаться в этом доме.
— Тогда почему не ушли следом за мужем, а задержались белее, чем на полчаса?
— Хотела закончить домашние дела.
— Хотела закончить домашние дела… Так вы называете убийство падчерицы?
— Я ее не убивала.
— Это я уже слышал. Хорошо, какие домашние дела вы хотели закончить?
— Помыть посуду после завтрака, одеть и отвести Катю к бабушке.
— Что вам помешало?
— Катя капризничала.
— Как именно?
— Она плюнула мне в лицо и обозвала словами, которыми часто ругался ее отец.
— Но ему вы за это голову не пробили?
— Кате тоже.
— Тогда что вы сделали в ответ?
— Убежала из дома.
— А до этого вы ее ударили. Вот заключение судмедэкспертизы, — из внутреннего кармана пиджака, висящего на спинке стула, следователь вытаскивает сложенную вчетверо бумажку. — Здесь черным по белому написано, что на теле Екатерины Пауковой найдены следы вашей ДНК, которые могли появиться только в результате удара.
— Я дала ей пощечину и убежала. Не знаю, что произошло дальше, но когда я выходила из дома, она была жива.
— Собираешься косить под несчастный случай?! — выхватывает у меня листок, не дав дописать ответ следователь. — Не выйдет. Все, чего ты этим добьешься, это потянешь время следствия. Любой дурак поймет, что это убийство, стоит только посмотреть на тело.
Из того же кармана, откуда недавно появилось заключение судмедэкспертизы, следователь достает пачку фотографий. Я с нетерпением жду, когда снимки окажутся на столе, но достаточно мельком взглянуть в их сторону, как все вокруг начинает расплываться перед глазами, а во рту появляется отвратительный привкус. На фотографии, повторяя позу контура на полу в спальне, запечатлено безжизненное тело Кати. Обычно пылающие румянцем щеки отливают синевой того же оттенка, что и надетое на ней джинсовое платье. Получается, после моего ухода и до появления убийцы Катя успела одеться? Но как ей удалось снять платье с антресоли? Ну конечно! Вот почему сорочка свекрови была в крови. Она нашла обнаженный труп внучки, сняла с себя верхнюю одежду, одела Катю в первое попавшееся платье, и только приведя себя в порядок, вызвала полицию. Поразительное хладнокровие!
— Невооруженным глазом видно — это мокруха. Благо убийцу долго искать не пришлось. Одного я до сих пор понять не могу: чем ты ее забила? Ночами не сплю, гадаю, от какого металлического предмета может остаться такое узкое и глубокое отверстие в черепе? — вытаскивает из стопки фотографию с крупным планом верхней части тела Кати. — Похоже на отвертку, но патологоанатом сказал, что у основания инструмент расширяется.
Я смотрю на отверстие в области виска. Взгляд опускается на шею. Сначала фотография внушает непреодолимый ужас, но постепенно мне удается переключиться на другой способ видения. Теперь я не смотрю на Катин труп, а изучаю отдельные части изображения. На одном из фрагментов мой взгляд непроизвольно застывает. Сначала я не могу понять, что именно настораживает в этой области снимка. Приходится снова посмотреть на все фото целиком. Неожиданно даже для самой себя вскакиваю со стула.
— Я не могла ее убить, у меня больная рука!
— А у меня ухо чешется, так что я теперь, допрос вести не могу? — пожимает плечами следователь.
— Дайте мне чистый лист бумаги.
— Я не задавал вопрос. Что ты собираешься писать?
— Чистосердечное признание.
— То не могла, то признание… — недоверчиво смотрит на меня следователь, но все равно протягивает листок и ручку.
— Я, Паукова Дина Александровна, — записываю и одновременно озвучиваю заявление, — полностью отрицаю свою вину в предъявленном мне обвинении. Прошу приложить к материалам дела справку об инвалидности, доказывающую мою невиновность.
— Что за бред ты несешь?! — хватается за голову следователь. — Какая еще справка? Причем здесь инвалидность?
— Вот, смотрите, — указываю пальцем в заинтересовавший меня фрагмент фотографии. — На шее четко видны следы пальцев. Для того чтобы удержать Катю, убийца, стоя сзади, схватил ее за шею правой рукой, а левой ударил непонятным предметом.
— Ты решила рассказать, как убила падчерицу?
— Не могла я ее убить, из-за перенесенной в детстве травмы. Моя правая рука не способна сжаться настолько, чтобы оставить синяки на шее ребенка. Я могу согнуть только кончики трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. А на фотографии явно видны следы от большого и указательного пальцев.
— Откуда мне знать, вдруг ты врешь?
— Говорю же вам, у меня есть справка об инвалидности, еще об этом написано в моей больничной карточке. Я чисто физически не могла оставить такие синяки на шее Кати. Значит, это сделал кто-то другой, — медленно выдыхаю и откидываюсь на спинку стула.
Следователь, открыв рот, продолжает изучать фотографию.
— Возьми ручку в правую руку, — поднимает на меня полный надежды взгляд.
— Я ею даже кружку удержать не могу, не говоря о том, чтобы писать.
Лицо следователя сереет и окончательно теряет какое-либо выражение.
— Подпиши протокол, — пододвигает ко мне бумагу. — На каждой странице.
Соглашаюсь, лишь бы скорее отсюда выбраться.
— Теперь я могу идти?
— Куда идти? — на лице следователя снова появляется улыбка. — Твои показания, как и любую другую улику, надо проверить. К тому же, хватала свою падчерицу за шею или нет, это еще не доказывает, что ты ее не убивала. В своих показаниях ты сама призналась, что ударила ребенка.
— Я призналась?
— Да, ты, — в голос смеется он. — Повелась на бумажку от судмедэксперта. Я ее сам полчаса назад на компьютере напечатал.
— Не может быть. Я такого не говорила!
— Как же не может быть? Вот, смотри, — протягивает мне протокол следователь.
— Где?! — наклоняюсь и выхватываю бумагу из его рук.
В миг от злосчастной записки остаются одни лоскутки.
— Что ты делаешь?! — машет руками следователь.
— Выбрасываю мусор, — еще раз для подстраховки рву остатки протокола и высыпаю бумажное конфетти в мусорное ведро.
Как же я устала! Нервное напряжение и бессонная ночь дают о себе знать. Тело ноет, сознание то и дело отключается, но через мгновение я прихожу в себя. Самое заветное желание сейчас — десять часов сна в удобной кровати. Об этом не стоит даже мечтать по дороге в камеру. Темно-зеленая краска на стенах и коричневые, выстроившиеся в ряд двери, быстро возвращают к действительности. Я останавливаюсь возле одной из дверей и ожидаю увидеть за ней все, что угодно, кроме того, что на самом деле предстает перед моими глазами, когда меня впихивают в камеру. Белокурый малыш с зареванным личиком испуганно смотрит на меня из коричневой колыбельки. Дверь за мной с грохотом закрывается, сквозняк шевелит спутанные кудряшки на голове ребенка. Рот мальчика растягивается, но вместо улыбки на личике появляется обиженная гримаса. Пронзительный вопль, удвоенный эхом, заполняет камеру. Звон в ушах выгоняет последние здравые мысли из моей головы. Глухой монотонный стук усиливает эффект. Что это, камера пыток?
Я оглядываюсь, чтобы понять, куда попала. Крашеные в светло-коричневый цвет стены с нацарапанными кое-где нецензурными выражениями, бетонный пол, замурованное окно, одна лампочка на побеленном потолке и двухъярусные кровати возле стены. Ага, вот и источник монотонного стука. На верхней наре — кажется так в тюрьме называют эти полки — в самом углу, прижав к груди колени, сидит молодая женщина. Ее голова, с такими же светлыми и спутанными волосами, как у малыша, раскачиваясь как маятник, с одинаковыми временными интервалами ударяется о стену.
— Это твой ребенок? — обращаюсь к девушке, внешне похожей на мою ровесницу.
Вместо ответа она продолжает биться головой о стену. Может, девушка уже оглохла от ударов? Или сошла с ума от прерывающегося только на вдох детского крика? Я подхожу к колыбельке, но стоит рукам потянуться к ребенку, как девушка тут же приходит в себя.
— Не трогай! — ее крик перекрывает даже вопль малыша.
— Значит, твой, — сама отвечаю на свой вопрос я. — Он же мокрый, неужели не видишь? Надо переодеть.
Она равнодушно отворачивается к стене и продолжает дубасить ее лбом. Я беру на руки ребенка. Он тут же замолкает, как будто только этого и ждал. Доведенными до автомата движениями переодеваю его в сухое. Когда я вышла за Олега, Катя была слишком большой, чтобы менять ей пеленки, поэтому в семейной жизни навык мне не пригодился. Ухаживать за детьми я научилась в интернате. Воспитательницы с радостью перекладывали на нас такие обязанности. Старшие девочки брали шефство над малышами. Каждая выбирала себе по одному и называла его своим ребенком. Старалась урвать для сыночка или доченьки самое лучшее. Тем малышам, которым не доставалось «мамочек» приходилось несладко. Мне было их особенно жалко, поэтому я возилась именно с такими. Кажется, этому мальчику тоже не повезло.
— Ты его грудью кормишь? Он голодный.
На этот раз ребенок начинает тихонько хныкать. Мать оборачивается на плач и протягивает руки. Я подаю ей малыша и сажусь снизу. Как хочется завалиться и проспать до следующего утра. Голос совести останавливает голову на полпути к подушке. Ничего, кровать все равно слишком жесткая, а по наволочке ползают крошечные черные клопы. Лучше доведу дело до конца, а потом придумаю, как отдохнуть и не делить ложе с насекомыми.
— Ты здесь за что?
— За мужа, — забота о ребенке, кажется, вернула девушке дар речи.
— Убила его?
— Нет, — доносится сверху нервный смешок. — Он открыл свое дело и что-то напутал с налогами.
— И ты согласилась за него отсидеть? С ребенком?!
— Ни на что я не соглашалась. Он меня не спрашивал. Оформил на мое имя все бумажки и даже не сказал.
— Кошмар! — поражаюсь я, но тут же беру себя в руки. — Зачем тогда головой о стену бьешься? Соображать от этого она лучше не станет. Трезвый ум тебе еще пригодится.
— Знаешь, как говорят: если долго биться головой о стену, или голова сломается, или стена. Хочу пробить перегородку, чтобы вылезти из этой гребаной камеры.
— Думаешь, в соседней камере будет лучше?
Девушка громко всхлипывает, а я понимаю, что перестаралась. С трудом залезаю на верхнюю полку.
— Не плачь, — забираю у нее малыша. — Соберись. У тебя же ребенок, тебе нельзя раскисать. Борись, если не ради себя, то ради сына.
Девушка в последний раз всхлипывает и вытирает рукавом слезы со щек.
— А ты? За что здесь? — шмыгает она носом. — В чем тебя обвиняют?
— В убийстве.
— Кого?
В ее голосе появляется тревога. Мне ничего не остается, как сказать правду:
— Приемной дочери.
Девушка тут же поднимается и забирает у меня из рук ребенка. Я, с чувством выполненного долга, слезаю с кровати. Пока я в камере, она не сможет думать ни о чем, кроме безопасности малыша. Надеюсь, забота о сыне отрезвит горе-мамашу.
Я сажусь на кровать, если можно так назвать настил из досок с тонким, почти не ощутимым матрасом. Из последних сил выбиваю непомерно тяжелую подушку. Руки сами собой опускаются, подушка падает на пол. Я уже не в состоянии ее поднять. Глаза слипаются. Мозг до последнего противится, но тело побеждает и с облегчением опускается на матрас. Как же хорошо лежать! Нет, биться головой о стену и впадать в истерики я не стану. Может и к лучшему, что меня не выпустили. Здесь я в безопасности. Отлежусь. Заодно все хорошенько обдумаю. Только немного вздремну.