– Так точно! – ответил лейтенант, и этот ответ был правильный.
– Как собьешь… – капдва позволил себе задумчивую паузу, – …доложишь.
Оставшись один на один с сосулькой, лейтенант думал секунд десять. Потом он поднялся на пятый этаж, зашел в гальюн и открыл форточку, а сосулька – вот она, рукой подать.
Лейтенант взял шланг, присоединил его к отопительной батарее, благо, что там краник был, и горячей водой через пять секунд растопил чудовище. Сосулька рухнула вниз с таким грохотом, что там внизу чуть кого-то не убила.
Лейтенант сошел на землю и посмотрел: сосулька лежала перед входом в подъезд гигантской грудой, и та ее часть, куда снежки попали, сохранилась.
– Сбил! – доложил лейтенант.
– Что? – не понял дежурный по дивизии.
– Сосульку сбил!
– Иди ты!
И вот они оба стоят над мертвой сосулькой.
– Ты чего, лейтенант, – дежурный, казалось, был не то чтобы не рад, он был, скорее, озадачен, – как это?
– Так ведь вы приказали!
– Ну, я приказал, и что?
– Вот я и сбил.
– Снежками?!!
Тут лейтенант задумался.
Думал он полсекунды.
– Так точно!
– Как это?
– Попал в критическую точку.
– Куда попал?
– В критическую точку. У каждого предмета есть критическая точка. Из физики. Ткни в нее – и предмет развалится. Вот у вас граненый стакан в руках никогда не рассыпался? Ставите стакан на стол, а он вдруг разлетается на мелкие кусочки.
Видимо, у дежурного в руках стакан рассыпался.
Он пошевелил сосульку ногой и доложил старшему помощнику начальника штаба.
– Как сбили? Снежками?!!
– В критическую точку попали.
– В какую точку?
Через несколько минут старший помощник увидел сосульку. Наверное, он помнил физику и у него в руках рассыпался граненый стакан. Он решил сам позвонить начальнику штаба флотилии.
– Сбили, товарищ адмирал!
И, о, чудо, начальник штаба, адмирал еще помнил о физике, потому что у него в руках, видимо, тоже что-то там рассыпалось.
А вот командующий о физике не помнил. Вернее, он не поверил.
На то он и был командующим. Что-то здесь было не так. Что-то не так…
И не то чтобы в его руках не рассыпался граненый стакан, нет, он у него, может быть, и рассыпался, но…
Нарушился годами сложившийся порядок, правила игры, что-то пошло не по накатанному, и это «что-то» беспокоило командующего.
– Это у нас пятая казарма с той сосулькой была?
– Так точно! Пятая.
Командующий посетил пятую казарму. Он увидел то, что осталось от сосульки, задрал голову и поднялся на последний этаж. «Смир-ррр-на! Товарищ командующий!..»
Командующий прошелся по помещениям, заглянул в гальюн…
Он долго стоял и смотрел на батарею.
Все недоумевали. Все ждали.
И все дождались: командующий открыл форточку, и быстренько подсоединил к батарее валяющийся рядом шланг.
До форточки шланг доставал.
Мало того, он высунулся в форточку.
– Так! – просиял командующий. – Лейтенанту благодарность, а остальным… – и тут глаза его совсем потеплели, – а остальным… – он, казалось, что-то вспомнил, – а остальным… приготовить свои критические точки…
Палыч
Палыч – артист. Цирка. Канатоходец. Но теперь он на пенсии и любит рыбачить.
Пошел он как-то рыбачить к нашему забору. Там, если вдоль забора идти, есть одно место.
Но в этот раз почему-то ничего не ловилось.
Утро. Туман. Не клюет. Пошел назад – в заборе дырка.
«Дай-ка я, – думает Палыч, – к военным пролезу, на пирсе половлю. Все равно они в таком тумане и утром в воскресенье ничего не увидят».
Прошел и сел на пирсе.
А туман действительно хоть куда. Пирс на семь шагов вперед видно, а больше ничего.
И из тумана к нему канат тянется. Ясно, что там дальше корабль стоит, угадывается он, но сам корабль не видно.
«Вот если б с корабля половить?» – подумал Палыч, взял свое ведро в одну руку, еще одно ведро – там на пирсе стояло – для противовеса в другую руку, встал на канат и пошел.
Скоро он уже сидел и тихонько удил.
А дежурный по кораблю вышел подышать. Туманище, ни черта… и тут он видит спину. С удочкой.
Дежурный подумал, что он спятил или инопланетяне прилетели, время и пространство поменяли… Он подошел к Палычу и тихо, чтоб не спугнуть:
– Дед… ты чего?…
– А чего?…
– Здесь-то чего?
– Ничего.
– Сидишь-то чего?
– Ужу!
– Так ведь нельзя же!
– Кто сказал?
– Я.
– Почему нельзя?
– Потому что военный корабль. Ты как сюда попал?
– По канату.
– Как по канату?
– Как обычно. Неужели не знаешь? Встал и пошел. Да вот!
С этими словами Палыч подхватил свои пожитки, встал на канат, и ушел по нему в туман, как растаял, раскинув для противовеса два ведра.
«Что это было?» – долго думал потом дежурный, но сколько он ни вглядывался в туман, так он в нем ничегошеньки и не разглядел.
Савва Матвеич
Савва Матвеич, командир БЧ-5 большого противолодочного корабля «Адмирал Петушков», сошел на берег в субботу вечером и отсутствовал до понедельника.
А в воскресенье перешвартовали корабль к тому же пирсу, но с другой стороны, а трап с названием «Адмирал Петушков» остался лежать, потому что эту уродину двигать – здоровье терять.
И вот в понедельник на пирсе появился механик, совершенно пьяненький.
А народ уже стоит на подъеме флага и за пьяненьким механиком с удовольствием наблюдает, потому что Савва Матвеич до трапа, лежащего на пирсе, дошел, вступил на него с поднятой в приветствии рукой и пошел, совершенно не обращая своего механического внимания на то, что трап не стоит под градусом к планете, а лежит и корабля на том его конце, как ни тужься, не наблюдается.
Савва Матвеич молча дошел до конца трапа, не обнаружил корабль и вынужден был вернуться к самому началу. Там он снова вступил на трап, и, подняв руку для отдания чести, торжественно двинулся вперед, тщательно выверяя каждый свой шаг.
В этот раз он двигался в два раза медленнее.
Он дошел до конца – корабль исчез.
Савва Матвеич стоял на трапе довольно долго, думал и не решался ступить на пирс. Наконец, он решился. Ступил и отправился в начало трапа в третий раз.
– Что это он? – спрашивали в строю те, до кого все доходит позже.
– Корабль потерял, – отвечали им.
– А-а-а… – отвечали они, а механик отправился к этому времени в пятую попытку.
Потом он сел и заплакал.
– Без меня ушли, – плакал он, – родимые…
– Матвеич! – услышал он голос с небес. – Ты чего там расселся?
– И-я-я? – мех в ужасе смотрел в море и в небо: ему казалось, что с ним разговаривают ангелы.
– Ну, ты, конечно! – голос был строг. – Чего ты там сидишь?
Звук шел непонятно откуда, и механик, отвечая, на всякий случай робко обращался к водной глади.
– Так ведь… корабля-то… нет.
– А где он?
– Ушел… кораблик…
– Совсем?
– Ну да… совсем…
– А куда он ушел?
Они разговаривали бы так еще очень долго, если б за спиной у Матвеича не раздался, наконец, дьявольский хохот.
Матвеич обернулся в ужасе, как если б ему предстояло узреть преисподнюю.
И о, счастье!
В ту же секунду он нашел свой корабль.
Алмаз
Знаете ли вы, что такое полная географическая невинность?
Полная географическая невинность – это когда моряк на карте плачет и не может найти Америку.
А высшая степень все той же невинности? Это когда проходим Гибралтар и я говорю сигнальщику: «Вот ведь в точку попали! Слева – Европа, а справа – Африка», – а он смотрит на меня, вытаращив глаза, и говорит одно неприличное слово, которое в обычной, гражданской жизни можно заменить только тремя: «Ладно вам привирать».
А как радовался мой матрос из далекой Сибири, когда он первым понял, что такое «десять в минус десятой степени»?
Он был просто счастлив. У него не было сил сдержать себя, он засмеялся и тут же дал подзатыльник тому своему товарищу, до которого это пока не дошло, после чего он сказал ему: «Ну ты и бестолочь!»
А потом мне прислали Алмаза. У Алмаза в графе «специальность» стояло «киргиз».
И по-русски он знал только два слова: «шестнадцатый склад».
Алмаз был человеком потрясающей доброты и всю жизнь прослужил на камбузе.
А он так хотел быть дозиметристом.
Когда он попадал-таки на свое родное ЦДП, он садился в кресло, и лицо его обретало покой.
Как-то он пришел на моей смене как раз перед докладом в центральный.
А мне до смерти надо было в гальюн.
Я усадил Алмаза перед пультом и сказал, показывая на каштан: «Когда отсюда скажут: «ЦДП!» – ответишь: «Есть, ЦДП!» А если скажут: «Есть, пульт!» – доложишь: «На ЦДП замечаний нет!» – после чего я кубарем слетел по трапу в гальюн.
А центральному захотелось открыть переборочные захлопки.
«ЦДП!» – Алмаз сидел перед пультом, спокойный, как внучатый племянник Будды.
«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки по вдувной!» – «Есть, ЦДП!» – сказал Алмаз и отвернулся от каштана. Захлопки он, конечно, не открыл. Он даже не знал, что это такое.
«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки по вдувной!» – «Есть, ЦДП!» – сказал Алмаз и отвернулся от каштана. Захлопки он, конечно, не открыл. Он даже не знал, что это такое.
«ЦДП!» – «Есть, ЦДП!» – «Открыть переборочные захлопки…» – так они общались минут пять, пока я пребывал на дучке.
«ЦДП!!!» – орал центральный. «Есть, ЦДП!» – отвечал ему великолепный Алмаз. Наконец центральный не выдержал: «ЦДП! Что у вас там происходит?!» – слова эти были новые, и Алмаз решил, что пора воспользоваться второй частью разрешенной ему фразы: «На ЦДП замечаний нет!»
Как-то с нами пошел доктор из института. Он всех матросиков заставлял проходить психологические тесты, заполнять таблицы. Ночью поднял Алмаза после смены на камбузе таблицу заполнять – крестики-нолики ставить. «Я ничего не знай!» – сокрушался Алмаз. Самым близким для него человеком на корабле был я, и он явился сокрушаться ко мне.
«А что тут знать? – сказал я. – Тут же крестики надо ставить! Вот и лепи!»
Алмаз повеселел и принялся лепить крестики.
«Стой! Ты подряд-то не лепи. Ты их ноликами разбавляй»
Алмаз стал разбавлять. Когда он почти закончил, я его опять остановил: «Парочку оставь. Доктор спит уже? Хорошо! Сейчас ты его поднимешь и скажешь, что как раз в этом месте ты ничего не понимаешь».
Алмаз – человек с юмором, он криво усмехнулся и отправился будить доктора.
О смехе
Все, что я здесь расскажу о смехе, когда-то уже было сказано.
Великим или мелким. Мыслителем или не мыслителем.
Например, Гоголь считал смех – порядочным человеком.
И это правильно, потому что порядочный человек всегда ко двору.
Мироздания, конечно.
А смех есть великое приобщение к тайнам того же мироздания.
Так говорили древние.
И еще они говорили, что время смеха не засчитывается в жизнь.
То есть уже древние интересовались смехом и пытались понять, разгадать, объяснить и себе и окружающим его феномен.
А действительно – как, почему, отчего? – возникают все эти судорожные всхлипывания, содрогания, встряхивания всего организма?
Они возникают от понимания – это тоже кто-то сказал. Так оно на человека действует, понимание или подсоединение ко Всеобщему Знанию.
А при подсоединении возникает перепад, может быть, напряжения, которое отнюдь не губительно, оно даже полезно, потому что губительно как раз существование вне этого подсоединения и перепада.
И человек вдруг понимает устройство.
Чего угодно.
Что вызывает смех.
Смех посрамляет пафос. Да-да, он его подстерегает и посрамляет. То есть показывает всем его полный срам. А срам у пафоса всегда полный, потому что я нигде не видел незначительный срам пафоса, недосрам или полусрам. Нет! У пафоса всегда срам полный. Как обвал в горах, который не может быть недообвалом или полуобвалом.
Но, посрамляя, смех не уничтожает пафос.
Отнюдь.
Он его подстригает, не дает ему разрастись.
Потому что пафос-переросток – это уже пошлость, а пошлость – неправильно понятая ценность (одно из определений).
Значит, смех позволяет пафосу существовать, постоянно указывая на его тщетность в виде некоторого газона, радующего глаз, и тем самым смех делает все ценности правильными.
Если они ценности.
А не какая-нибудь там лабуда.
То есть смех – это правильно. Это хорошо. Это должно быть. Чтобы жить. Чтоб не умереть. Необходимо. Не завтра, а сейчас. Всем. Как воздух. Да. А вы думали? Если вообще думали. Очень. Нужен. Чтоб не вылететь из цепи случайностей, возникающих по вине особого многомерного, многогранного устройства Вселенной.
Когда в него, в это устройство, влезают со своим убогим трехмерным воображением всякие недоумки и пытаются ножницами отхватить от ее, Вселенной, подола кусочек, чтобы выкроить из него свой миф.
И тут появляется смех.
Смех позволяет увидеть себя со стороны и тем оправдать свое существование.
А как по-другому доказать себе, что ты существуешь? Только посмотрев в зеркало, скорчив себе рожу, завопив при этом: «Молчать! Право на борт! Молчать! Право на борт!»
Вот так и возникает смех – великое понимание невеликих вещей.
Пафос и эрекция
В этом мире связано все.
Особенно пафос и эрекция.
А почему?
Потому что в свое время на Олимпе среди красавцев затесался один очень вредный божок.
Его звали Пафос.
Его боялись все, потому что он отвечал за эрекцию.
И он мог лишить этого ценного качества любого бога.
А действительно, что за пафос, если нет эрекции? Кудри, грудь, руки, ноги и прочее – и вдруг без вот этого. Без эрекции. Для чего же тогда кудри и грудь?
Его даже Зевс боялся.
Пафос действовал всегда исподтишка, и всегда все обнаруживалось в самый неподходящий момент.
«Ах ты!..» – восклицал Апполон, открывая в себе подобное недомогание, после чего он начинал вспоминать, что же он такое наговорил в течение дня.
Дело в том, что Пафос терпеть не мог, если кто-то говорит торжественно или велеречиво.
То есть он терпеть не мог ложный пафос.
И какая перед ним разновидность пафоса, ложная или натуральная, – это, извините, тоже решал только он сам.
А потом он делал так: опля! – и бедняга на сегодня свободен.
«Злобный заморыш!» – говорил в таких случаях Зевс, но ничего не мог поделать.
Зевс не мог отменить свой собственный дар.
Ведь именно он наградил Пафоса подобной способностью, потому как громы и молнии – дело хорошее, но всегда хочется чего-то не совсем обычного.
А хотите необычного – получите.
Причем закон распространялся на всех, в том числе и на Зевса (Зевс в этих делах был известный демократ).
Все это пришло мне на ум, когда ночью позвонил мой давнишний приятель, а ныне министр, скажем, мультуры.
(Слово, конечно, другое, но «мультура» мне как-то нравится.)
– Саня, у меня нет эрекции!
Мои приятели считают меня чем-то вроде медика.
Я посмотрел на часы – было четверть первого.
Вообще-то слово «эрекция» не из лексикона моего министра. То есть дело сложное.
– Давно?
– Со вчерашнего дня.
И тут меня осенило.
– А ты случайно не говорил где-нибудь таких слов, как «святая святых», «долг», «честь», «интересы государства», «нравственные критерии»?
– Говорил.
И я ему рассказал историю с Пафосом.
– Быть не может!
– Может. Это вас услышал Пафос. У нас на Олимпе такое бывает. Особенно если с трибуны сказал слово «нравственность». Сказал – потом баня, бабы, скатился по лестнице, головой о дверь – лишился ума. Сплошь и рядом.
– Иди ты…
– А как же.
– Что делать?
– Сходи в тюрьму.
– Куда?
– А что такое? Что в этом необычного? Сходишь, посмотришь, как там люди живут.
И, вы знаете, отправился он в тюрьму.
Честно говоря, я пошутил, но приятель у меня министр мультуры, а там шуток не понимают.
Но все обошлось. Сходил. Увидел несовершенство нашей судебной системы и даже выступил где-то как яростный защитник грядущего, обличитель и все такое.
И, вы знаете, вернулась эрекция.
Как мне давали премию
Это рассказ о том, как мне давали премию. Мне ее часто давали. Вернее, хотели дать. Подавали документы множество раз и все время говорили: «Принесите пять экземпляров ваших книг». Я покупал и нес. И все без толку. И экземпляры не возвращали. А на Антибукера когда подавали, то я там занял второе место (без денег), и мне потом звонили и говорили, что если б все члены жюри успели бы прочитать мою книгу, то у меня было бы первое место (с деньгами). То есть члены жюри не всегда читают. После этого я перестал им давать бесплатные экземпляры. Звонят и говорят: «Вам повезло. Вы почти уже выиграли, но нужны бесплатные экземпляры», – на что я им говорю, что рад безумно, а что касается экземпляров, то надо сходить в Дом книги на Невском и там купить, и после этого они у них сразу появятся и никак иначе, на что мне отвечали, что, несмотря на мое такое отвратительное отношение к ним и их премии, они все равно меня подадут, на что я им замечал, что и хрен с ним.
А тут меня все тот же Дом книги решил наградить: тетки меня там очень любят, потому что продали моих книг неведомо какую кучу. И вот они решили мне дать премию в 5000 рублей – так сказать, «приз зрительских симпатий», но они захотели это сделать официально, через здешний ПЕН-клуб.
То бишь они дают деньги, а ПЕН организует что-то вроде конкурса, и на нем, всем понятно, побеждаю я – и мне дают. Вот такая организация, тем более что ПЕН всеми своими кудрявыми писательскими головами кивнул, и даже день назначили, о чем девушки из Дома книги мне прозрачно намекнули: мол, мы тут кое-что задумали насчет вас, сами скоро все узнаете.
И из ПЕНа позвонили и спросили, как мне все это глядится, если я буду в конкурсе, а я им заявил, что бесплатных экземпляров все равно не дам, так что гляжу я на все это с небывалым весельем. «Но вы все-таки придете?» – спросили они, и я сказал, что обязательно, разве только помешает этому делу визит в Швецию по приглашению шведского короля.