Поразительно. Что означает «22», скажите на милость? А «Иван» – это что? Ивановна, Иванова? Или просто не поставили запятую, и это два автономных имени «Пелагея», «Иван»? Обыкновенно в творчестве подростков отдается большое предпочтение знакам «+» и «=» и слову «любовь». Здесь же этого не было. Тем не менее это не говорит за то, что послание адресовано мне. Ерунда какая-то.
Я оторвала глаза от сиденья и тут…
Прямо на меня глазело чудаковатое строение. Обгоревший сарай. И видок он имел такой, точно перед тем, как наконец сгореть, он успел еще сильно помучиться. Возможно, его били топором, разбирали по доскам, пару раз тушили пожар водой, чтобы снова поджечь… Вот уж не знаю, почему он так овладел моим вниманием. Но меня словно током шандарахнуло. Кстати, многие, кто все-таки верит в любовь с первого взгляда, рассказывают (я невежливо смеюсь им в лицо в это время) как раз про такие ощущения: их как будто пронзает огненной или электрической стрелой от головы до самых ног. А они вроде как начинают после этого шататься, теряя силу в гнущихся теперь ногах, как если бы эта самая нематериального мира стрела была штырем, на котором их тела держались ранее, а сейчас из-за отсутствия этой стрелы потеряли точку опоры и вот-вот рухнут на землю. Некоторые, кстати, и падали (тут уж я хохотала в голос, слушая). И вот данный расчудесный миг принес мне именно такие страдания, заставив призадуматься: уж не втюрилась ли я в сарай? Это вопрос, конечно, любопытный. Ну скажите, я… и сарай?! Я – красивая и молодая. Он – страшный, старый, обгорелый. Вот придем мы с ним в загс, и добрая тетя в праздничном бархатном костюме что скажет? Правильно, что мы не пара. У нас даже заявление не примут. Нет, так дело не пойдет. О сарае нужно забыть. Немедленно.
Однако я все же пошла ему навстречу (то есть не навстречу, а просто пошла, потому что он стоял, как столб… то есть, как сарай… как, в общем-то, и положено сараю), не смея отвести глаза, и не угомонилась, пока не подошла к нему впритык, да и то стала его гладить рукой. Я что, лишилась ума?
Внешне сарай никак не отреагировал на ласки безумной девицы, но мне казалось, что в эту самую минуту я лью бальзам на его раны. Это было необычное ощущение. Дался мне этот сарай, в самом деле…
– Девушка, что вы делаете?
Я вздрогнула.
За мной стоял дородный дядька с тяпкой в руках, в старом спортивном костюме. Очевидно, он вышел сбоку – там был узкий проход между двумя рядами частных домов с участками.
– Скажите… – Я сглотнула. – Скажите, а кто здесь жил? В этом, хм, доме?
– У-у… – протянул дядя. – А вам зачем? – Очевидно ему не хотелось напрягать извилины из-за какой-нибудь ерунды.
Но это и в самом деле была ерунда. Мне просто интересно было знать. Нет, не то слово. Мне нужно было знать. И я ответила:
– Хочу купить этот участок.
– Здесь? Да зачем вам здесь? – изумился мужик и даже рассмеялся. – Вы же с дороги свернули? Там, перед поворотом, как раз и строятся новые приезжие. И места продаются.
– Мне нравится здесь. Я хочу тишины, – сказала я первое, что пришло на ум.
Дядя согласился:
– Да, здесь-то у нас тихо. Но я не помню, чтобы здесь когда-нибудь кто-либо жил. Извините, – развел он руками и пошел дальше.
А я вновь обратилась к полуразрушенному сараю и не помню сколько, но, по всей видимости, еще долго, возле него простояла.
Вернувшись, я обнаружила Валерия, устроившегося на диване в зале. Перед ним стояла недопитая бутылка вина (и я готова была руку отдать на отсечение, что с момента нашего ужина при свечах в ней не убавилось ни капли) и пустой бокал. Он уставился в работающий телевизор, но я не уверена, что он смотрел его. Скорее он смотрел на него. С таким же выражением смотрят на стену, когда кого-то или чего-то ждут, а смотреть больше не на что.
– Привет, – не успела я это сказать, как в сумке затренькал сотовый. Достав, ахнула: – Передача! Моя передача! Включай быстрей! – потому что это был не звонок, а напоминание.
– Какая еще передача? – сморщился Валерий, ища пульт, точно заранее был уверен: то, что я собираюсь смотреть, его ничуть не заинтересует.
– Он у тебя под… хм… под брюками.
Мертвицин приподнялся и выудил из-под себя пульт управления. Я выхватила предмет из его цепких пальцев и переключила канал как раз вовремя: шла заставка «Необъяснимых историй». Не думая о возможном протесте со стороны соседа, я незамедлительно плюхнулась на диван рядом с ним. Он как-то не то самоуверенно, не то недоверчиво хмыкнул, но промолчал. Ох… ощущения были, будто я приткнулась к холодильнику. Но вскоре сюжет передачи меня захватил, и я забыла о данном неудобстве.
Ведущий рассказывал о случае, произошедшем в одной африканской деревне почти сто лет назад. В один прекрасный день на поле, где дружная команда людей рубила сахарный тростник, появился человек, который… умер еще четыре года назад. Его стали расспрашивать, как так получилось, его ведь похоронили, он что, впал в летаргию, а затем проснулся и выбрался из могилы?! Но он лишь мычал что-то нечленораздельное, словно забыл сразу все слова, а большей частью и вовсе молчал. Следующими признаками странной болезни мужчины было то, что он не моргал, не улыбался, у него вообще отсутствовала мимика, зато наличествовала полнейшая амнезия: видимо, не помня, кто он и откуда, мужик просто слонялся туда-сюда, как сомнамбула. Пару дней его еще видели ходящим по деревне, затем он таинственно исчез.
Наконец голос за кадром произнес название страшной болезни: это была вовсе не болезнь, просто колдуны превратили мертвеца в… зомби.
Почему-то в этой части программы мне стало не по себе. Я осторожно и медленно, словно в покадровой съемке, стала поворачивать голову к справа сидящему и почувствовала, как мои колени затряслись. Валерий же не обратил на меня внимания, он был бледен как полотно и не отрывал светящихся красных глаз от экрана. Почему-то мне показалось, что он бледен не сам по себе, а именно из-за того, что он видит и слышит. Ну не знаю, может, просто показалось. Однако, чтобы набраться храбрости, я потянулась вперед к журнальному столику и налила себе вина в бокал. Выпила. Чуть полегчало.
После рекламной паузы гость программы поведал, что был на Кубе и своими глазами видел обряд превращения только что умершего человека в послушного зомби. Этот обряд проводил бокор, который и убил человека ради того, чтобы после воскрешения новое существо служило ему. Гость, скрывающий свое лицо и изменивший голос, помнил это чудовищное действо во всех подробностях, которыми не преминул поделиться. Не жалея нервов зрителей, в конце передачи ведущий посоветовал запомнить, как отогнать зомби (они боятся соли, по его словам) и как превратить его обратно в мертвеца (нужно всего-навсего поймать зомби, посадить его снова в гроб, зашить ему губы ниткой и закопать в его же собственную могилу, откуда он и восстал – делов-то!), потому что многие, жаждая стать бессмертными, завещают своим родственникам воскресить их таким способом, не понимая, что это будут уже не они, а лютые, бездушные звери.
– До новых встреч! – попрощался с нами телевизор.
– Нет уж, спасибо! – ответила я и выключила его.
– Ну? – когда я собралась уходить, остановил меня этим коротким вопросом новый житель дома. – Что ты можешь об этом сказать?
– О зомби? – перепросила я. – Я в них не верю. А про совет – полно всяких чудиков, большинство из них озабочены продлением своей жизни. Все может быть. И дядя был прав.
– Продление своей жизни… – протянул Валера, повторив меня. Но тон его наполнился такой сильной, непонятно откуда взявшейся ненавистью, что я стала гадать, чем я его так разозлила. Или он не на меня злится, а на программу? – Да, многие озабочены этим. А я постоянно задаюсь вопросом: зачем? Почему медики и иные чудики борются со смертью? Зачем люди мечтают о бессмертии? Ведь это – худшее наказание, которое может постичь живое существо. Вот ты, Екатерина, хотела бы жить вечно? Подожди, не отвечай, – он перешел на шелестящий шепот, и шепот был до того зловещим, до того дьявольским, что пробирал до костей. – Сперва подумай, Катя. Вечность. Жить вечно. Месяцы складываются в годы, годы – в столетия, а те – в тысячелетия. А ты все живешь и живешь, живешь и живешь… И все кругом – одно и то же. Что год назад, что век назад. Ты так же встаешь каждый день, видишь те же стены. Все так же ложишься и спишь все в той же постели. Ты можешь возразить: зачем те же стены, та же постель? Я ведь бессмертна! Я буду путешествовать, я успею повидать столько, сколько за простую короткую человеческую жизнь ни за что бы не успела. Как же тут заскучать? Я побываю во всех-всех странах! Во всех городах! Я успею выучить все-все языки, чтобы свободно общаться с теми, к кому я наведываюсь. Но Катя… вечность! За первые сто лет ты объездишь все страны и все города. Да, жизнь тебе еще не наскучит. Еще за сто лет ты выучишь все языки, а также прочтешь все-все книги, получишь все другие навыки, о которых мечтала, но боялась, что не хватит времени на все про все. Еще за двести лет ты выучишь наизусть все тропинки и деревья каждого города каждой страны. Ты познакомишься со всеми людьми мира и еще через сто лет устанешь от человеческого общества так, что вернешься в свой дом и заколотишь дверь, чтобы больше их не видеть и не слышать. А у тебя впереди – вечность. Вот я и спрашиваю: зачем? Почему никто не может напрячь две свои извилины и подумать: зачем? Зачем ученые бьются над изобретением эликсира бессмертия? ЗАЧЕМ? – Ненависть в его тихом, загробном шепоте продолжала явственно проступать. Было ощущение, что тема для Мертвицина болезненная. Я слушала, почти не дыша. – Даже если представить, что им это удалось, что все шестимиллиардное быдло попрется за ним, продаст дом, машину, квартиру и будет стоять двадцатикилометровую очередь, чтобы купить его, даже если случится так, то подумай, представь на миг, что произойдет с планетой? Люди же не перестанут при этом размножаться, как кролики, как животные. Через сто пятьдесят лет шагу негде ступить будет. И вот представь: ты заколотила дверь, а твой дом облепила масса тел, реальная пробка из людей. И дом у тебя отберут, чтобы можно было туда поселить двести двадцать китайцев, потому что наступит глобальная проблема с жилплощадью: места на Земле под постройки не останется. – Его монолог произвел впечатление. Меня посетила паника, как только я представила себе все это. Господи, только бы у них не получилось, у этих чудиков-ученых! Только бы никто никогда не нашел лекарства от смерти! – Пусть ты сейчас скажешь: «Никто не узнает, я открою этот рецепт для себя. Я одна буду жить вечно, для меня место найдется». А я отвечу снова: представь. Все, кого ты любишь сейчас, умрут. Все, кого ты будешь любить потом, тоже умрут. Они будут жить семьдесят лет, ты – вечность. Скажи мне, ты любишь жизнь?
– Жизнь? – испугалась я. Знать бы, как ему ответить… А то вдруг ему взбредет в голову лишить меня ее, помочь, так сказать.
– Да, жизнь. Вот мы говорили о счастье. А теперь поговорим про жизнь.
– Ну… Я не знаю, – по возможности честно ответила я. – Я старалась делать, как ты сказал. То есть, я проснулась утром и решила ощутить себя счастливой, просто потому что жива, потому что проснулась, потому что с мамой и бабулей все в порядке, потому что я могу ходить, видеть, слышать и так далее, на самом деле, всегда можно найти, за что сказать спасибо Господу, но… стать счастливой лишь оттого, что я проснулась, у меня почему-то не получилось. Извини.
– А почему? – по-моему, мой дорогой друг заинтересовался. Кажется, чувства, свойственные обычным людям, к нему возвращаются. Я посмотрела на него. Или нет? Лицо по-прежнему не выражает ничего.
– Потому что погиб отец. Не просто погиб, его убили. Потому что пропали ценные семейные реликвии. Потому что я поругалась со многими близкими людьми. Потому что скоро отпуск закончится, мне снова придется каждый день вставать в шесть тридцать и идти на работу, которая мне опостылела до омерзения. Потому что у меня снова болит спина, и я не знаю почему, а врачей я ненавижу, и никогда к ним не сунусь по такому пустяку. Потому что вокруг много задач и головоломок, от которых дребезжит голова, а разгадок все не предвидится. Потому что я просто устала от жизни, хотя мне всего двадцать один. Временами я люблю жизнь, чаще – не очень.
– Отлично. Значит, ты понимаешь, – кивнул Мертвицин, чем меня порядком удивил. А как же «Я проснулся сегодня – и это замечательно»?! А «Я жив – и это замечательно»?!
– Понимаю что?
– Что целую вечность тебя будут преследовать все те же проблемы, что и сейчас. На первые сто лет мы запланировали тебе путешествия, но бесплатно тебя никто не повезет. Значит, чтобы сто лет путешествовать по свету, перед этим тебе придется триста лет поработать. – Я собралась падать в обморок. Потом вспомнила, что сижу и это не произведет должного эффекта. Работать триста лет… Триста! Нет, увольте. – Ссоры продолжатся. Но то ты разочаруешься, скажем, в пятидесяти людях, что встретятся у тебя на пути, а то во всех шести-восьми миллиардах (я не знаю, сколько людей будет на планете через половину тысячелетия), ведь мы приняли за данность, что они тебя все когда-нибудь достанут. Да, люди вокруг будут меняться, если эликсиром завладеешь только ты, то ты в принципе устанешь от людей. И от этой планеты. Да, возможно, космонавтика уйдет далеко вперед. Ну прокатишься ты на Луну, на Венеру, на Марс с Меркурием… Но я тебе гарантирую: ты не доживешь до этого. Через двести лет максимум ты выльешь свой эликсир в усовершенствованную канализацию и покончишь с собой. – Я молчала. – Ты мне веришь? – Немного погодя, я кивнула. – Теперь можешь ответить. Ты хочешь жить вечно, Катя?
– Нет.
– Вот и славно. По-моему, такого и врагу не пожелаешь. – Я ждала завершения поучительной лекции, эпилога, который пояснил бы мне, к чему Валерий начал этот заумный разговор, но он вдруг встал и ушел. То есть, получается, все, что он хотел сказать, он уже сказал.
– Однако, – пробормотала я, и тут до меня дошло, что сегодня Валера был одет во что-то другое. Где он взял одежду? И где его испачканный кровью вперемешку с землей фрак?
Я пошла искать Валерия в поисках ответов. Он обнаружился на кухне разогревающим суп в железной миске. Не поворачивая головы, сказал:
– Ты сегодня ничего не ела. Зато пила вино. Тебе нужно закусить.
– Это шутка? – не поняла я и, так как Мертвицин не ответил, хихикнула, чтобы его не обидеть на случай, если он все-таки пошутил.
Сам он водрузил миску на стол, подставив под нее деревянную доску. Раскаленную миску он брал голыми руками. Я охнула и часто-часто заморгала.
– Ты с хлебом ешь? – Он потянулся за батоном.
– Нет. Да. То есть нет, – запуталась я.
– Так нет или да? – он впервые обернулся на меня.
Вместо ответа я поинтересовалась:
– А ты почему не ешь?
– Не знаю, – загадочно ответил он, хотя мог бы просто сказать «не хочу». Но Валерий всякий раз пытался подчеркнуть, какой он неординарный, потому он и не мог «просто сказать». Нет, я ошиблась: не пытался подчеркнуть, он и был неординарным.
Задумавшись, я снова потеряла его из виду.
– Да что же это такое! – разозлилась я, выходя из кухни. В поле видимости его не было. – Я так и буду за тобой гоняться? Валера!
Он высунул свой нос из ванной, оказавшись теперь в каких-то десяти сантиметрах от меня, лицом к лицу, потому как двери кухни и ванной смотрели друг на друга чуть ли не в упор, а коридор был до жути узким.
– Да?
– Что это на тебе? – Я ткнула в поношенный, растянутый свитер темно-серого цвета простой вязки и черные брюки в полоску, явно не те, что были на нем до моего ухода.
Он опустил глаза.
– Одежда. Нашел в комнате. Это все?
Машинально я ответила «да», но желала продолжить разговор, в процессе которого хотела высказать ему все свое возмущение на то, что он мало того, что занял комнату умершего только вчера человека – и не абы кого, а моего отца, – так еще и осмелился напялить его вещи, но Валерий уже скрылся из виду, посчитав дискуссию завершенной ввиду моего «да» в ответ на вопрос «это все?».
– Проклятье! Да он издевается! – взвилась я и пнула дверь ногой.
Та снова открылась.
– Да?
Нет, он правда издевается!
Только я хотела выговорить все, что накопилась, как он спросил:
– Ты уже поела?
– Нет, – машинально ответила я, все еще желая продолжить разговор, но Валерий, решив, что диалог иссяк, опять закрыл дверь, короче, ситуация повторилась.
Делать нечего, поняв, что несытая я ему неинтересна как собеседник, я отправилась на кухню и за милую душу слопала вкусный вермишелевый суп, при его поедании я не переставала думать о необыкновенном соседе, свалившимся на мою несчастную голову, вместо того, чтобы думать, где искать ожерелье и пропавший мешочек.
Поднимаясь по лестнице к себе, я вдруг решила с горя выпить, вернулась на пять ступеней вниз, на которые успела подняться, подошла к столу, взяла бутылку и принялась лакать прямо из горла. Честно сказать, вино я никогда не уважала (больше специализируюсь по коктейлям), но мне почему-то казалось, что оно должно меня спасти. От чего? Не знаю. От Валерия, от дурных мыслей, от бессмертия (ха-ха), ото всего сразу.
Закашлявшись, я, не выпуская бутылку белого из рук, поднялась на второй этаж, зашла в спальню и уселась в кресло. Время было позднее, уже клонило в сон, но я почему-то не ложилась. Проинтуичила скорое появление гостя в моей опочивальне? Не знаю, может быть. Как бы то ни было, но ровно в полночь, то есть через пятнадцать минут, он появился.
Глава 8
Постучать, конечно, забыл. Распахнул дверь, и я снова оказалась напротив него со скрещенными коленями и бутылкой, прижатой к груди.
– Чем ты тут развлекаешься? – бросил он небрежно.
– Пью. – Я соврала. На самом деле, поднявшись к себе, я не сделала ни одного нового глотка. Бутылка была взята чисто для успокоения.
– Отлично, – отрывисто закрыл он тему и заявил: – Иди за мной.
Самое интересное, что Мертвицин тут же развернулся и пошел обратно, даже не потрудившись удостовериться, что я за ним следую. То есть он был уверен, что я пойду за ним, не посмею ослушаться. Зря. Плохо знал наших. Я вот взяла да ослушалась. Как сидела, так и осталась сидеть. А что он наглеет-то? Надо меру знать.
Я сидела десять секунд, двадцать, тридцать, упивалась своей победой, возвышением моей силы воли над его, моего характера над его характером. Это длилось ровно тридцать секунд, не больше и не меньше. А потом пришло осознание, насколько это глупо. Я знала, что он не вернется, чтобы попросить меня спуститься с ним вторично. А он знал, что это не понадобится. В итоге я поднялась, поставила бутылку на тумбочку возле кровати и отправилась вниз. Почему я послушалась? Не знаю. Просто, когда вам говорят «следуйте за мной», вы следуете, разумно предполагая, что когда настанет время, вам все объяснят, либо, вероятно, что слова излишни, и на месте, куда вас ведут, вы сами все поймете. Так или иначе, никто не сможет ответить, почему он идет за человеком, говорящим «следуй за мной» или «идем». Вы можете задавать по дороге вопросы, но даже, будучи проигнорированным, все равно, как тупой баран, будете идти за этим человеком до самого пункта назначения. Вот и я пошла, хотя бы даже из любопытства, на худой конец.
Валерий был в ванной, то есть он даже не ждал меня внизу, возле лестницы, очевидно, всего-навсего не заметив, что я за ним не пошла. В ванне стоял большой таз (я его видела раньше прислоненным боком к стене в этом же помещении), наполненный какой-то ужасающей коричневато-красной жидкостью и еще чем-то, весьма походящим на смоченные тряпки.
– Ты стираешь? – догадалась я.