— Не отстает от брата ни в чем: тоже мокрый. Но ты ведь, кажется, сказала, что тебе теперь все равно.
— Мне-то да, но попробуй объясни это детям. Сейчас я с радостью отдала бы сотню долларов за десяток чистых пеленок.
— Дорогая, а тебе никогда не приходило в голову, что человечество по крайней мере миллион лет прекрасно существовало без пеленок? А нам, возможно, предстоит обходиться без них не больше часа. Так что давай не будем о них думать.
— Да нет, я только хотела сказать… Послушай! Кажется, они передвигают нас.
— Сядь на пол и упрись ногами в стенку, пока дети еще целы. Что ты говоришь?
— Я просто хотела сказать, дорогой, что меня вовсе не волнуют пеленки. Меня вообще ничто не беспокоит теперь, когда ты со мной. Но если нам все же не суждено погибнуть, — если эта штука сработает, — то я хотела бы быть практичной. А что может быть практичнее пеленок?
— Поцелуй, например. Любовь.
— Да, конечно. Но они все равно приводят к пеленкам. Милый, а ты не мог бы переложить Хьюги в другую руку, а этой обнять меня? Ой, они снова нас куда-то двигают. Хью, как по-твоему, этот аппарат сработает? Или мы просто внезапно умрем? Ладно, путешествие в будущее я еще как-то могу себе представить — во всяком случае мы совершили его. Но никак не могу вообразить себе путешествие в прошлое. Я имею в виду, что прошлое ведь уже было. Правильно? Разве не так?
— В принципе, да. Но ты, по-моему, неправильно ставишь проблему. Я понимаю так, что парадоксов времени не существует — их просто не может быть. Если нам удастся совершить этот прыжок во времени, значит мы его уже совершали. Все это произошло. А если аппарат не сработает, то потому, что он уже не сработал в прошлом.
— Но ведь ничего этого не случилось еще. Я то же самое и говорила.
— Нет, нет. Мы ведь не знаем, случилось это уже или нет. Если случилось, то все будет в порядке. А если нет, то нет.
— Дорогой, я совсем запуталась.
— Не беспокойся. «Персты, перо держащие, выводят букву и, только выведя ее, свой продолжают труд…». О том, как обстоит дело, мы узнаем лишь постфактум… Мне кажется, нас выводят на финишную прямую: мы больше не покачиваемся, чувствуется только легчайшая вибрация. Я предполагаю, что нас запустят с территории бывшего графства Джеймс. Если так, то, пока мы туда долетим, пройдет около часа. — Он обнял ее покрепче. — Поэтому час счастья в нашем распоряжении есть. Она подхватила:
— Так ведь я о том и толкую. Любимый, мы с тобой столько перенесли, что сейчас я уже ни о чем не беспокоюсь. Если нам отведен всего лишь час, я буду наслаждаться каждой его секундой. Если нам отведено сорок лет, я буду наслаждаться каждой секундой этих лет. А если нас разлучат, то мне не нужно никаких отсрочек. Как бы то ни было, пока мы, слава Богу, вместе. И будем вместе до самого конца.
— Да, до самого конца.
Она счастливо вздохнула, перепеленала мокрого спящего младенца, уткнулась в плечо мужа и прошептала:
— У меня такое чувство, что это снова наш самый первый день. Помнишь? Я имею в виду убежище. Там было так же тесно, но еще жарче, и никогда я не была так счастлива. Мы тогда тоже не знали, доживем ли до следующего дня или нет. В ту ночь.
— По крайней мере, не надеялись. Иначе сейчас у нас не было бы близнецов.
— В таком случае я рада, что мы собирались погибнуть. Хью, а ведь здесь в нашем распоряжении места не меньше, чем было тогда, как ты считаешь?
— Женщина, ты просто ненасытна. Мы можем шокировать мальчиков.
— Мне, во всяком случае, не кажется, что один раз больше чем за год — это ненасытность. А мальчики еще слишком малы, чтобы их можно было чем-то шокировать. О, милый, ну давай! Ты же сам сказал, что, возможно, через час нас не станет.
— Твое предложение очень заманчиво. Теоретически я полностью «за». Но ребятишки здорово мешают, да к тому же здесь на самом деле не так много места, и, даже если бы рядом не возилась мокрая малышня, я совершенно не представляю, как это технически возможно.
— Что ж… Наверное, ты прав. Действительно, расположиться негде. Мы можем раздавить малышей. Но если нам все-таки предстоит погибнуть, то оставить дело просто так будет очень стыдно.
— Я отказываюсь допускать вероятность гибели. И больше никогда, даже на словах, не сделаю такого допущения. Все мои планы строятся на том, что мы останемся в живых. Жизнь продолжается. Что бы там ни было — жизнь продолжается.
— Согласна! Семь, без козырей!
— Так-то лучше.
— Удваиваю. И еще раз удваиваю. Хью, как только мальчики подрастут настолько, что смогут удержать в руке тринадцать карт, мы начнем учить их играть в бридж. Тогда у нас будет своя семейная четверка.
— Согласен. А если они не смогут научиться, мы оскопим их и попробуем сделать новых детишек.
— Не произноси при мне больше слова «оскопить».
— Прошу прощения.
— И вообще, давай прекратим говорить на этом Языке, дорогой. Мальчики должны расти, слыша только английскую речь.
— Еще раз прошу прощения. Ты права. Но я могу сорваться иногда. Я столько переводил, что иногда начинаю думать на этом чертовом Языке. Так что не сердись, если у меня иногда и вырвется словечко.
— Словечко-другое — это не страшно. Кстати о словечках… Не обменивался ли ты кое-какими любезными словечками с Киской?
— Нет.
— А почему? Я бы ничего не имела против. Вернее, почти ничего. Она была очень мила. Она готова была возиться с детьми в любое время, когда ей только разрешали. Она очень любила наших мальчиков.
— Барбара, я не хочу думать о Киске. Мне больно вспоминать о ней. Я надеюсь только на одно — что ее новый владелец добр к ней. Ведь она совершенно беззащитна — как котенок с едва открывшимися глазками. Беспомощна. Киска напоминает мне обо всем самом чертовски проклятом, что только есть в рабстве.
Она сжала его руку.
— Надеюсь, что с ней обращаются хорошо. Но, милый, зачем себя мучить, ведь все равно ей ничем не поможешь.
— Я понимаю и именно поэтому не хочу говорить о ней. Но мне ее не хватает. Как дочери. Да, пожалуй, она была мне дочерью. И никогда «согревательницей постели».
— Я ни секунды не сомневалась в этом, дорогой. Здесь, конечно, может быть, и тесновато… Однако мне не хотелось бы, чтобы ты обращался со мной, как с дочерью. Лично я намерена держать твою постель раскаленной докрасна!
— Хм… Ты хочешь напомнить мне о моих преклонных годах?
— О, мои натруженные ноги! Он еще говорит «преклонные годы»! С практической точки зрения мы станем ровесниками — нам обоим будет примерно по четыре тысячи лет, считая туда и обратно. А я преследую сугубо практические цели. Ты понял?
— Понял, понял. Но ведь тысячелетний возраст вряд ли способствует достижению «практических целей».
— Тебе так легко не отделаться, — грозно сказала она. — Со мной шутки не пройдут.
— Слушай, у тебя мысли работают только в одном направлении. Ладно, сделаю все, что в моих силах. Я буду просто лежать и беречь силы. А тебе предоставлю возможность совершить все остальное. Ха, да мы, кажется, приехали!
Ящик несколько раз передвинули, и некоторое время он пребывал в неподвижности, затем так неожиданно взлетел вверх, что у путешественников заныло под ложечкой, столь же внезапно остановился, вздрогнул и наконец застыл окончательно.
— Вы находитесь в экспериментальной установке, — прогремел голос ниоткуда. — Имейте в виду, что вас, возможно, ожидает падение с небольшой высоты. Советуем обоим встать, взять в руки по одному ребенку и быть готовыми к падению. Понятно?
— Да, — крикнул Хью, помогая Барбаре встать. — С какой высоты? — Ответа не последовало. Тогда Хью сказал: — Дорогая, я не понял, что они имели в виду. «С небольшой высоты» может означать и один фут, и пятьдесят… Обхвати Джо руками, чтобы он не ушибся, и согни немного ноги в коленях. Если толчок будет сильным, то не напрягай ноги, а мягко опустись на землю. Будь готова к сильному удару, ведь этим шутникам мало дела до сохранности наших костей.
— Понятно. Держи крепче Хьюги.
И они упали.
Глава двадцать вторая
Хью так и не понял точно, с какой высоты им пришлось падать, но в конце концов решил, что она была не более четырех футов. Все произошло моментально: они стояли в ярко освещенной камере, в тесноте, а в следующее мгновение уже оказались под открытым небом, в ночной тьме.
Падая, он ушиб правое бедро, и в тело ему впились два твердых свертка с долларами, которые лежали у него в заднем кармане брюк. Он тут же перекатился на бок, оберегая ребенка.
Затем он сел. Барбара лежала подле него. Она не шевелилась.
— Барбара! Что с тобой?
— Ничего, — тихо ответила она. — Кажется, цела. Просто перепугалась.
— А с маленьким Джо все в порядке? Хьюги-то цел и невредим, но сказать, что его пеленки просто мокры, — значит не сказать ничего.
— Барбара! Что с тобой?
— Ничего, — тихо ответила она. — Кажется, цела. Просто перепугалась.
— А с маленьким Джо все в порядке? Хьюги-то цел и невредим, но сказать, что его пеленки просто мокры, — значит не сказать ничего.
— С Джо тоже все в порядке.
Как бы в подтверждение этих слов Джо тут же громко расплакался. Брат тотчас присоединился к нему.
— Думаю, он тоже перепугался до смерти. Помолчи, Джо. Видишь, мама занята. Хью, где мы?
Он огляделся.
— Мы, — возвестил он, — на автомобильной стоянке банка и торгового центра, примерно в четырех кварталах от моего дома. Похоже, мы вернулись в собственные времена. Во всяком случае, вон тот «форд», справа, на который мы чуть не свалились, — шестьдесят первого года выпуска.
Стоянка была пуста, если не считать машины. Хью вдруг пришло в голову, что их прибытие могло ознаменоваться не просто хлопком, а взрывом, если бы они приземлились футах в шести правее. Он отметил эту вероятность с безразличием: они уже столько вынесли, что еще одна миновавшая их опасность казалась чем-то заурядным.
Он встал и помог подняться Барбаре. Она поморщилась, вставая, и в тусклом свете, падавшем на стоянку из окна банка, Хью сразу заметил это:
— Что-нибудь не в порядке?
— При падении я, кажется, подвернула ногу.
— Идти можешь?
— Могу.
— Я понесу обоих ребятишек. Здесь недалеко.
— Хью, куда мы направляемся?
— Домой, конечно. Куда же еще?
Он заглянул в окно банка, стараясь взглядом отыскать календарь. Он увидел его наконец, но не смог разобрать цифры.
— Интересно, какое сегодня число. Милая, ты знаешь, мне кажется, что путешествие во времени связано с некоторыми парадоксами. Я думаю, для кого-то мы можем стать сильным потрясением.
— Для кого?
— Например, для меня. В моем более раннем воплощении. Может быть, мне следует сначала позвонить, чтобы не застать себя врасплох? Хотя нет, он… то есть я, просто не поверит такому. Ты действительно можешь идти?
— Конечно.
— Прекрасно. Возьми на секундочку наших маленьких чудовищ — я хочу взглянуть на часы. — Он снова заглянул через окно в банк, где на стене висели часы. — Отлично. Давай детей обратно. И скажи, если тебе потребуется отдых.
Они отправились в путь. Барбара хоть и прихрамывала, но не отставала. Они молчали, так как Хью все еще не мог осмыслить случившееся. Вновь увидеть город, который он считал уничтоженным, такой тихий и мирный теплой летней ночью, было для него неожиданно сильным потрясением. Он старательно избегал думать о том, что может обнаружить у себя дома. Однако одна мысль упорно свербила его: если окажется, что убежище еще не построено, то оно не должно быть построено никогда.
Постепенно он свыкся с этой мыслью и сосредоточился на радостном сознании того, что Барбара была женщиной, которая никогда не откроет рта, если чувствует, что мужчина хочет, чтобы она помолчала.
Наконец они свернули на дорожку, ведущую к его дому. Барбара прихрамывала, а Хью почувствовал, что у него затекли руки: для своего возраста малыши отнюдь не были хилыми. У дома стояли две машины. Он остановился у первой, дал подержать детей Барбаре, чтобы открыть дверцу, и сказал:
— Залезай внутрь, усаживайся и дай ноге отдохнуть. Мальчишек я оставлю с тобой и проведу рекогносцировку.
Дом был ярко освещен.
— Хью! Не нужно!
— Почему?
— Это моя машина. Это та самая ночь! Он смотрел на нее. Потом тихо сказал:
— Все равно необходимо осмотреться. Оставайся здесь.
Вернулся назад он минуты через две, распахнул дверцу и повалился на сиденье, с шумом выдохнув воздух.
Барбара позвала его:
— Милый! Милый!
— О Боже мой! — Он закашлялся и некоторое время ничего не мог вымолвить. — Она там! Грейс! И я тоже… — Он опустил голову на руль и всхлипнул.
— Хью!
— Что? О Боже мой!
— Успокойся, Хью. Пока ты ходил, я завела машину. Ключ был здесь. Я оставляла его, чтобы Джо ее отогнал. Так что мы можем ехать. Ты в состоянии вести машину?
Он постепенно успокаивался.
— В состоянии. — Секунд десять ему понадобилось на осмотр панели управления. Он немного отодвинул сиденье назад, включил задний ход и выехал на улицу. Через четыре минуты он свернул на шоссе, ведущее в горы, внимательно следя за знаками. Он сообразил, что в эту ночь, находясь за рулем без водительских прав, не стоит нарываться на полицию.
Где-то в отдалении пробили часы. Он взглянул на наручные и заметил, что они отстают на одну минуту.
— Включи радио, дорогая.
— Хью, прости, пожалуйста, оно у меня как-то вышло из строя, и я все никак не могла собраться отдать его в ремонт.
— Ох!.. Ну ладно. Я имею в виду, что новости сейчас не имеют значения. Я все пытаюсь прикинуть, как далеко мы успеем отъехать за час. За час с минутами. Ты не помнишь, когда первая ракета поразила нас?
— Кажется, ты сказал, что было одиннадцать сорок семь.
— И мне тоже так кажется. Я даже уверен в этом, просто хотел, чтобы ты подтвердила. Тогда все совпадает. Ты готовила крем-сюзе, потом вы с Карен подали его, как раз тогда, когда начались десятичасовые новости. Я ел очень быстро — он был просто изумителен, — когда старый, лысый дурак позвонил в дверь. То есть я сам позвонил. Я вышел к нему. Допустим, это было в десять двадцать или чуть позже. Так что сейчас мы слышали, как пробило половину одиннадцатого, и то же самое показывают мои часы. У нас в распоряжении около семидесяти пяти минут, чтобы убраться от эпицентра как можно дальше.
Барбара ничего не ответила. Они выехали за пределы города. Хью нажал на газ, и скорость сразу подскочила с осторожных сорока пяти миль в час до верных шестидесяти пяти.
Минут через десять она сказала:
— Милый! Мне очень жаль. Жаль, что Карен погибнет, я хочу сказать. Больше мне сожалеть не о чем.
— А я вообще ни о чем не жалею. Даже о Карен. Да, меня действительно потряс недавно ее веселый смех, но только теперь я могу осмыслить его. Барбара, сегодня впервые в жизни я почувствовал, что верю в бессмертие. Ведь Карен сейчас жива — там, позади, — а мы уже видели, как она умирала. Поэтому в каком-то труднопередаваемом смысле Карен живет вечно — где-то в неизвестном нам средоточии времен и миров. Не проси меня объяснить это, но я чувствую, что прав.
— Я думала так же, Хью. Только не решалась сказать.
— Можешь всегда говорить мне все, что хочешь, черт возьми! Нет, не так. Ты должна говорить мне все, что хочешь… Так что теперь я больше не испытываю печали по Карен. И, честно говоря, ничуть не жалею Грейс. Некоторым людям удается добиться успеха тем, что они всегда следуют намеченным курсом. Она как раз из таких. А что касается Дьюка, то мне и думать-то о нем противно. Я возлагал на сына столько надежд! Ведь он был моим первенцем. Но я никогда не принимал участия в его воспитании и поэтому не смог сделать сына таким, каким хотел его видеть. К тому же, как заметил Джо, Дьюку не так уж и плохо. Сытость, безопасность и Счастье — похоже, единственное, к чему он стремился и чего достиг. — Хью пожал плечами, не отрывая рук от руля. — Поэтому мне лучше забыть о нем. С этого момента постараюсь больше никогда о нем не думать. — Через некоторое время он заговорил снова: — Дорогая, ты не могла бы, хоть у тебя на руках и детишки, как-нибудь снять с моего плеча эту штуковину?
— Конечно, могу.
— Тогда сдерни ее, пожалуйста, и выброси в кювет. Я предпочел бы, чтобы она оказалась в эпицентре взрыва, если мы еще не выбрались из него. — Он нахмурился. — Мне не хочется способствовать попыткам этих людей путешествовать во времени. Особенно мне противна мысль о содействии Понсу.
Барбаре пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось отвязать часы. Действовать ей пришлось в неудобном положении, к тому же одной рукой. Выбросив их в темноту за окном автомобиля, она сказала:
— Хью, я не думаю, что Понс ожидал, что мы примем его предложение. Мне кажется, он сознательно поставил такое условие, на которое я никогда бы не согласилась, даже если бы ты и решился принести себя в жертву.
— Конечно! Он воспользовался нами, как морскими свинками — или как своей белой мышью — и вынудил нас «согласиться». Барбара, ты знаешь, я, в принципе, могу выносить и даже в чем-то понимать откровенных сукиных сынов. Но, на мой взгляд, Понс гораздо хуже, чем все они вместе взятые. Ведь у него всякий раз были как будто самые добрые намерения. Он всегда мог доказать как дважды два, что пинок, который он тебе дает, служит тебе на пользу. Я презираю его.
Барбара возразила:
— Хью, а сколько белых людей нашего времени, если бы они обладали такой же властью и могуществом, как Понс, пользовались бы ими с такой же мягкостью, как он?
— Что? Да нисколько. Даже твой покорный слуга не был бы способен на это. Кстати, насчет «белых людей» — это мимо цели. Цвет кожи тут ни при чем.