– Ну, любовь к антиквариату у меня вынужденная, – тем временем пояснил Никита. – Вся обстановка досталась от деда, поэтому тут в чистом виде модерн начала прошлого века. В 1922 году это был рискованный новодел, сейчас – почтенный раритет. Алёна, вы извините, я отлучусь на минуту. Вскипячу воду и умоюсь, что ли, а то вид у меня, наверное, несколько растрепанный…
И, сверкнув улыбкой, исчез за дверью как раз вовремя, чтобы не дать Алёне начать уверять, мол, вид у него самый что ни на есть соблазнительный, особенно в глазах женщины, обожающей всю и всяческую экстремалку на свете.
Чтобы хоть немного пригладить свои собственные растрепанные чувства, она снова прошлась по кабинету, размышляя над тем, что русский язык эмигранта в третьем поколении Никиты Шершнева, конечно, великолепен и вообще не страдает галлицизмами, однако это – «вскипячу воду» – определенно досталось ему от деда, как и обстановка кабинета. Современный человек сказал бы: поставлю чайник. Впрочем, может статься, Никита не только выражается по старинке, но и впрямь кипятит воду на какой-нибудь спиртовке и…
Что-то щелкнуло за спиной, потом раздалось вкрадчивое урчание. Алёна испуганно обернулась… Нет, это не зверь неведомый подкрадывается, это заработал факс!
Воровато оглянувшись на дверь, за которой скрылся Никита, Алёна метнулась к факсу и попыталась прочесть то, что было напечатано на листке, выползающем на белый свет.
Так… изображение сильно смазано, однако можно понять, что это – копии паспортов каких-то мужчин. Ишь ты, факс цветной. Как интересно… Вильгельм Тод, Дени Морт, Чарльз Дис, Хорхе Муэрте, Витторио Морто… Кто эти люди? Потенциальные клиенты киллера Шершнева? Или… Стоп, секунду! Так ведь они все однофамильцы! Ну да – den tod, la mort, a death, la muerte, la morte по-немецки, по-французски, по-английски, по-испански и по-итальянски означает «смерть». О-ля-ля, как говорят французы… Не хватает только какого-нибудь русского однофамильца – Ивана Мертвякова или Петра Смертина!
Алёна внимательнее вгляделась в лица Тода, Морта, Диса, Морто и Муэрте – да так и ахнула. Нет, эти люди – не однофамильцы. Тут вообще нет никаких людей – тут всего-навсего один человек, но он то брюнет, то блондин, то наголо обритый… Несмотря на нечеткое изображение, можно уловить это сходство. У всех у них темные глаза. Обрит – Вильгельм, блондин – Чарльз, брюнеты – Хорхе и Витторио, ну а Дени, пожалуй, темно-русый… Кто ж он такой, этот единый во всех лицах? Еще один киллер? Коллега Никиты? Или и впрямь будущая жертва? Поди догадайся… Ох, не умеет детективщица так быстро думать, как героини ее романчиков, она легко запутывает сюжет, но распутать реальную ситуацию с полпинка не способна. Может быть, выдрать листок из пасти факса и сунуть в свою и без того набитую вещдоками сумку? Поразмыслить на досуге?
Нет, поздно, поздно! Никита возвращается!
Алёна отдернула от факса преступную ручонку и шарахнулась в противоположную сторону кабинета. Уставилась в стену, разглядывая что-то, на ней висящее, но от волнения совершенно не видя, на что именно пялится.
– Чай готов, – раздался за спиной голос. – О, да вы сразу обнаружили самое интересное, что есть в моем кабинете!
Алёна что было сил зажмурилась, потом раскрыла глаза и только после этих упражнений смогла понять, что, собственно, разглядывает с таким жутким интересом. Фотография и листки в рамочках, на которые она обратила внимание еще в прошлое посещение этого кабинета! А ведь она в тот раз не ошиблась – это стихи. Только один листок целый, а второй, такое впечатление, собран и склеен из мелких обрывков, оттого и кажется, что он весь вдоль и поперек исчеркан. Можно разобрать только название этого стихотворения – «Кассиопея», остальное все пляшет и скачет. Второе называется «Баллада сентиментальных вздохов». Ого, да оно, судя по ятям, ерам и фите с ижицей, написано еще до революции. Хотя нет, внизу дата – 1922 год… А, понятно: его писала эмигрантка, ведь эмигранты очень долго не признавали реформы правописания, введенной большевиками, так что чуть ли не до Второй мировой войны выходили в Париже, Берлине, Нью-Йорке книги русских эмигрантов, набранные по старой орфографии. Кстати, стихотворение и само об эмиграции!
Баллада сентиментальных вздоховПод стихотворением стояла подпись: Анна Луговая.
– Анна Луговая? – повторила Алёна, оборачиваясь. – Никогда не слышала о такой поэтессе.
– Да, в России ее практически не знают, – ответил Никита, ставя на стол поднос с чашками и красивым серебряным чайничком и подходя к Алёне. – Настоящее ее имя – Анна Костромина. Она была известна в самом начале прошлого века, вроде бы даже дружила с Ахматовой, но, как говорится, дружба двух красавиц редко бывает продолжительна… Тем более дружба двух поэтесс. После революции Анна Костромина эмигрировала в Париж, но тут уж ей стало не до стихов, она занималась совсем другими делами. Впрочем, эти два стихотворения были написаны именно в эмиграции, но не для печати, а только для моего деда. Это единственные рукописные экземпляры, семейная реликвия, именно поэтому мы их так бережно храним.
– А с «Кассиопеей» что приключилось? Я смотрю, тут все склеено…
– Ну, бедную «Кассиопею» из ревности растерзала одна дама, безумно влюбленная в моего деда.
– А он? – спросила Алёна. – А он был безумно влюблен в эту поэтессу, да?
– Конечно. Разве можно не любить такую женщину? – Никита улыбнулся, глядя на фотографию.
Алёна присмотрелась к ней внимательнее. Необычное лицо, что и говорить. Из тех, которые отмечены печатью вечной красоты. Нет, не классической: лицо полно неправильностей, но именно они делают его обворожительным. Глаза чудесные, поразительная полуулыбка – не то прощальная, не то дразнящая. Прическа, конечно, старомодная, вот и подпись фотографа – С. Brune, 1920, Novembre, 27, – однако в такую женщину можно влюбиться по гроб жизни, несмотря на то, что лет ей… а интересно, сколько ей было в ту пору лет? А Никитиному деду?
Кстати, уж не та ли это Прекрасная Дама, которой подчинены все чувства не только деда, но и внука? Вечный, бессмертный идеал, соответствия которому он безуспешно ищет в жизни? То есть и здесь имеет место быть все то же роковое «Нет, не тебя так пылко я люблю»?..
Ну и ладно. Каждому свое. У Никиты – свой идеал, у Алёны – свой. Но в постель, между прочим, отправляются не с идеалами…
– А она, эта Анна Луговая? – Господи, до чего же, entre nous soit dit,[15] претенциозный псевдоним!.. – Она любила вашего деда?
Ответа не последовало.
Алёна обернулась.
Никита стоял перед факсом и читал послание от многочисленных Мертвяковых.
– Ага, – пробормотал он довольно, оторвал листок и задумчиво покосился на гостью.
Надо надеяться, что в ее лице, как любят выражаться некоторые романисты, не дрогнул ни один мускул.
Никита свернул листок и положил в карман.
Да, оттуда компромат на киллера уже не стащить… Ну и ладно, все, что нужно, Алёна уже прочла. Вильгельм Тод, Чарльз Дис, Дени Морт, Хорхе Морто, Витторио Муэрте… Нет, наоборот: Хорхе Муэрте и Витторио Морто, но от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
– Так она любила вашего деда? – повторила Алёна с таким видом, словно ее ничто сильнее в жизни не интересовало. – А кстати, не она ли была вашей бабушкой?
– Нет, – ухмыльнулся Никита. – Ничьей бабушкой она умудрилась не стать, хотя в ту пору, когда был сделан этот снимок, ей было уже 52 года. Вроде бы самое подходящее для этого время.
– Сколько-сколько?! Быть не может!.. – Алёна с новым интересом уставилась на фотографию.
Да, если бы знать, что будешь так выглядеть в оны годы, – вроде бы не очень страшно становится земную жизнь пройти до половины!
– Именно так. Причем она была старше моего деда лет на двадцать пять. Однако он ее любил, а она его – нет.
– Но, судя по стихам, тут не без взаимности! «Есть чувства вечного накала…» – процитировала Алёна. – «Ты знаешь, я о чем мечтала.». Разве не о его любви?
– Но, судя по стихам, тут не без взаимности! «Есть чувства вечного накала…» – процитировала Алёна. – «Ты знаешь, я о чем мечтала.». Разве не о его любви?
– Это стихотворение написано уже перед смертью, и речь здесь идет вовсе не о том, как она мечтает о Никите Шершневе. К тому же у нее в то время был уже другой любовник, с которым она не хотела расставаться ни в жизни, ни в смерти. А между тем Никита ее поистине обожал и готов был для нее на все. С его стороны это была неподвластная рассудку, поистине безумная любовь. Его сын, то есть мой отец, в глубине души был убежден, что здесь в свое время не обошлось без какой-то дьявольщины, потому что такая пылкость чувств, которая обуревала деда к этой единственной женщине всю жизнь, до самой смерти, была совершенно необъяснима. Отец предпочитал об этом помалкивать, но как-то раз обмолвился, что эта экстравагантная поэтесса влюбилась в юного Никиту Шершнева, а когда он остался равнодушен к ее чарам, она прибегнула к каким-то приворотным зельям, ходила по знахарям (дело было еще в России) и наконец приворожила его сердце навеки, но… словно в насмешку, достигнув страстно желаемого, сама разлюбила его. У нее потом было множество любовников, в объятиях одного из них она и встретила свой последний час…
«Как я понимаю, не без помощи вашего ревнивого дедули, который убил и ее, и соперника?» – чуть не брякнула Алёна, да вовремя прикусила язык, понимая, что время срывания всех и всяческих масок еще не настало.
– Но если ваш дед всю жизнь любил ее одну, как же он решился изменить этой безумной страсти и женился-таки на вашей бабушке?
– Ему ничего другого не оставалось, – ухмыльнулся Никита. – Бабуля – царство ей небесное, конечно! – была, честно говоря, изрядная бестия: она вызнала какие-то роковые тайны моего деда и шантажировала его. Причем от ее молчания зависела жизнь не только его, но и доктора Гизо, который дружил с Никитой Шершневым. Подробностей шантажа я не знаю, отец мне кое-что рассказал, но не это: ведь речь шла все же о его матери, он не хотел оскорбить ее память… Правда, он ее не помнил совершенно: она умерла родами, к великому, как я понимаю, облегчению моего деда, который все оставшиеся годы прожил один, воспитывая моего отца и преклоняясь перед памятью Анны Костроминой. Отец мой, по счастью, был другим человеком: он в выдуманные идеалы не верил, а оттого обвенчался с моей матерью. Она француженка, младшая дочь того самого Гизо, друга моего деда. Правда, воспитывали меня в преклонении перед всем русским, поэтому я себя французом совершенно не чувствую.
– То есть, как я понимаю, «Кассиопею» в припадке ревности изорвала ваша бабушка? – допытывалась Алёна, не в шутку заинтересовавшись этим сюжетом для дамского романа, который с такой готовностью разворачивал перед ней новый знакомый.
– Да нет же! – отмахнулся Никита. – Я же говорю, это была одна безумно влюбленная в него женщина. Ее звали Викки Ламартин, она тоже русская.
– Викки Ламартин?!
Алёна удивилась несочетанию имени и фамилии – необычному для русской. О Викки Ламартин упоминал Бертран. Она была, кажется, падчерицей этой Анны Костроминой…
– На самом деле ее звали Виктория Ховрина, – уточнил Никита. – Ламартин – это фамилия ее мужа, который был одним из первых клиентов моего деда.
– А чем занимался ваш дед? – Переменчивые глаза Алёны, которые в зависимости от цвета одежды могли быть серыми, голубыми или зелеными, сейчас (несмотря на то что на ней была майка модного уже второй сезон цвета хаки – kaki, как говорят французы… pardon, конечно… кстати, ударение ставится на последнем слоге, но ведь каждый понимает вещи согласно своей испорченности!) были голубыми-голубыми, совершенно как невинные незабудки.
– Тем же, чем и я, – сказал Никита, и его серые глаза сделались особенно яркими и веселыми.
– Что-то я не пойму, – озабоченно свела брови Алёна. – На вывеске написано, что вы – адвокат. В сквере вы сказали мне, что вы – наемный убийца. Так кем же был ваш дед? Адвокатом или наемным убийцей? Или это вы так пошутили?
– Да почему? Правду сказал. А что тут такого? Адвокат я, так сказать, в миру. А хобби у меня – вот то самое, второе. И дед этим же промышлял, и отец.
– И вы, – занервничала от такой откровенности Алёна, – вот так прямо в этом признаетесь? А если я возьму и донесу на вас? Наверняка по вашему следу уже давно идет полиция…
– Донесете? – Яркие глаза оценивающе прищурились. – То есть настучите, как говорят у вас в России? А вы уверены, что сможете сделать это?
«Что… что значит этот вопрос? – Алёна насторожилась. – Он имеет в виду, что я не смогу сделать это, потому что никогда больше не выйду из этого кабинета? Скончаюсь от… от сердечного спазма или чего-то в этом роде? А – вечный вопрос всех детективов! – куда он денет мой труп?»
Жизнь нашей писательницы складывалась так, что ей уже не единожды приходилось размышлять о себе как о потенциальном трупе. Не то чтобы она привыкла к таким размышлениям – к этому невозможно привыкнуть! – но острота ощущений малость притупилась: выпутывалась из опасных ситуаций прежде – авось выпутается и теперь! Это позволяло сохранять хорошую мину при плохой игре. А потому сейчас она умудрилась довольно равнодушно пожать плечами и пробормотать:
– А что мне сможет помешать? Или кто? Уж не вы ли? Это вообще что, угроза?
– Помилуй бог! – вскинул руки Никита. – Угрожать моей спасительнице? Да разве я посмею? Разве я похож на человека, которому свойственна столь черная неблагодарность? Нет, конечно. И все-таки вы по сути своей не доносчица, или я ничего не понимаю в людях. Вы предпочтете разрешить проблему сами, но не прибегнете к помощи властей. Вы такая же авантюристка, каков и я. Мы с вами родственные души. Ваша движущая сила – любопытство. Ничуть не удивлюсь, если узнаю, что вы тут нарочно караулили, возле моего офиса, чтобы встретить меня как бы невзначай и взять интервью для своего будущего романа. Вы ведь писательница, верно? Я, если честно, сначала вам не поверил, но потом пробежался по Интернету… да, в самом деле, есть такая – Алёна Дмитриева. И даже на фото ваше с удовольствием посмотрел, хотя в жизни вы, надо признаться, лучше. Несравнимо лучше!
Об этом Алёна и сама знала. Однако сейчас ей было не до комплиментов. Речь шла об интервью для нового романа – ничего более святого для нее в жизни не существовало, Новый Детектив – это был самый неотразимый, самый неодолимый соперник для всех мужчин в ее жизни. Пока конкуренцию с ним выдерживал только тот, черноглазый нижегородец, а Никита был все-таки парижанин, да и глаза у него были всего лишь серые…
– Похоже, мы с вами и впрямь похожи, – пробормотала она. – Тщеславие – мой любимый грех. Неужели и ваш тоже? Вас что, обуревает желание быть запечатленным на страницах литературного произведения?
– А почему бы и нет? – пожал плечами Никита. – Деятельность нашей фирмы с самого начала ее существования была так тщательно законспирирована, что все возможные подозрения (а они у властей время от времени возникали, сознаюсь вам) разбивались вдребезги. О нас никто ничего не знает. Дать интервью какому-нибудь газетному писаке я не могу: это будет равносильно признанию собственной вины. Ну зачем же рубить сук, на котором я сижу и надеюсь продолжать сидеть? Другое дело – появиться на страницах насквозь выдуманного произведения, к тому же – выдуманного дамой… Ваши книги изобличают прихотливость вашей фантазии и веселую игру ума (признаюсь, я даже бегло пробежал парочку ваших опусов на страницах Интернета), но отнюдь не страсть к реальности и правдивости. Вы пишете настолько залихватски, что в изображаемые вами события совершенно невозможно поверить. Только полный кретин примет за правду то, что к вам напросился на интервью парижский киллёр! Чуть ли не навязался! Поэтому я ничем не рискую. Так что спрашивайте, не стесняйтесь. Должен же я вас хоть как-то отблагодарить. Про чай мы забыли, он остыл… Но, надеюсь, не остыл ваш интерес к моему рукомеслу?
Алёна перевела дух. Шутить изволите, мсье Шершнев? Думаете, что я не принимаю всерьез вашего предложения?
– Вы сказали, что подозрения насчет вашей деятельности у властей все же возникали, – выпалила она. – Приведите, пожалуйста, какой-нибудь пример. И расскажите, как удалось из этой истории выпутаться.
Никита усмехнулся:
– Вопрос хороший… Ну что ж, назвался груздем – полезай в кузов. Вот, слушайте. В прошлом году один англичанин, страстный любитель летать на своей авиетке…
Он вдруг осекся и прислушался. Щелкнул замок, хлопнула дверь.
– Кажется, наше интервью придется прервать, – пробормотал Никита, сконфуженно покосившись на Алёну.
В приемной раздался перестук каблучков. Потом дверь в кабинет распахнулась… и на пороге появилась не кто иная, как прекрасная и вновь зеленоглазая Анастази.