Нет, что я вру?! Дело было, конечно, не только и не столько в наших плоских задницах! Вовсе не поэтому во всех уважающих себя модных домах появились русские манекены, так что скоро сложилась такая пропорция: из шести манекенов четверо были русские, а только двое француженки. Все русское тогда было в сумасшедшей моде: помнили еще о «Русских сезонах», носили русские вышивки и кружева, брали для показа мод русских манекенов… Ну а еще дело было в том, что во Францию тогда мощным потоком хлынули из России удивительная красота, порода и знатность. Чухонки-телятницы да толстопятые деревенские девки – они ведь не бежали в Париж от революции! Мия Муравьева, дочь полковника, – это был еще самый низший класс, появившийся на подиуме!
Про Катюшу Ионину я уже упоминала. А княгиня Мэри Эристова и бывшая смолянка, дочь генерала, Гали́ Баженова, которые начинали работать у самой Шанель? Да у Коко Шанель даже управляющим maison de couture был князь Сергей Александрович Кутузов! Между прочим, Шанель вообще обожала все русское с тех пор, как у нее в любовниках ходил великий князь Дмитрий Павлович, брат уже упомянутой великой княгини Марии Павловны, и ее тщеславие «овернской мещаночки», как Шанель иногда называли недоброжелатели, тешилось тем, что у нее по подиуму ходят родовитые русские красавицы.
Да разве только ее тщеславие находило в этом усладу? В дефиле почти всех мезонов участвовали представительницы самых громких фамилий России: Сумароковы-Эльстон, Иславины, Ге, Мордвины-Щедровы, Палий, Северские… В модном доме «Карис» работали Соня и Вера, дочери знаменитого Николая Ивановича Гучкова, московского городского головы. В «Женни», maison de couture Женни Сесердот, – баронессы Кира и Ляля фон Медем. В «Шанталь» блистала княгиня Лиза Граббе, в замужестве княгиня Белосельская-Белозерская; в доме «Поль Каре» работали сестры-княжны Оболенские, одна из которых стала уже в эмиграции княгиней Шаховской, по мужу, бывшему лейб-гвардейцу, но продолжала карьеру манекена. В «Ланвен» славилась Теа (настоящее ее имя было Екатерина) Бобрикова – «всего-навсего» крестница государя-императора Николая II!
Именно у этих подлинно светских дам учились французские манекены прекрасным манерам, перенимали аристократизм, изысканность, даже это холодное, отстраненное выражение лиц, которое и теперь, словно маску, надевает на себя каждая, кто идет по подиуму. Именно благодаря русским аристократкам работа манекена – все равно какого, манекен де кабин (девушки, постоянно работавшей в модном доме, демонстрировавшей те платья, которые просто хотели посмотреть покупательницы), манекен-ведетт (той, кого приглашали на дефиле), манекен-волан (такую нанимали для поездок за границу) или манекен-монден (имевшую громкий титул, получавшую от своего дома платья для выхода в свет, блиставшую в этих туалетах на раутах) – стала считаться не низменной и позорной, а почетной, завидной, престижной. Их фотографии из журналов «Вог» и «Фемина» вырезались в провинции и вешались на стенку рядом с фотографиями знаменитых светских красавиц.
Да и в самом деле: боже мой, какие же это были удивительные красавицы! Тогда еще не было сказано этой глупости: лучшая-де женская фигура – это палка, и совершенство форм имело большое значение. Конечно, мы все были очень стройные, однако подлинная русская красота и женственность высоко ценились в Париже – наравне с родовитостью и шиком. До сих пор сохранились в модных домах предания о «приподнятой брови и гордом выражении» лица княгини Мэри Аристовой, «глазах прозрачной воды» Лизы Граббе, о невероятной внешности Натали Палей, которую считали еще более загадочной, чем даже Грета Гарбо. Конечно, мне было далеко, очень далеко до них, однако когда я появилась в «Ланвен»…
Но обо всем по порядку.
Когда Мия ушла из «Черной шали», брат ее там остался по-прежнему. Анна не отпустила его, да он и сам уже не мог уйти. Он стал танцевать отдельно, исполнял и сольные номера, например «Танго-апаш» (это было что-то невероятное!), другие зажигательные латиноамериканские танцы показывал, от которых посетители ресторана просто шалели, а еще подвизался в роли наемного танцовщика для дам. Ну что ж, это была не самая плохая работа: я знавала и князьев, которые считали ее завидной! Одет чисто, сыт – и всегда рядом с красивыми женщинами. Это была не работа, а предмет роскоши! Как ни мало общалась теперь Мия с Максимом, она все же именно от него узнала, что я больше в «Черной шали» не показываюсь, и, судя по всему, мои отношения с семьей прерваны. Мия чувствовала, конечно, в этом свою вину, а потому она однажды явилась незваная ко мне домой и сказала, что для меня есть работа: от знакомой девушки она слышала, будто в модном доме «Ланвен» нужна приказчица за четыреста франков в месяц.
Я посмотрела на Мию с тихой ненавистью и поблагодарила. Решила, что не пойду! Расстались мы холодно. Но после ухода Мии я стала вспоминать, как чудесно она была одета, как пострижена, каким ухоженным стало ее пикантное личико фий-гарсон, девочки-мальчика (этот тип, начиная с 20-х годов, стал очень популярен во Франции, и, кстати, мало кто знает, но именно внешность манекен-волан Мии Муравьевой сыграла в этом свою роль!), и преисполнилась к ней зависти. Кем работает сама Мия, я тогда не знала, думала, что тоже приказчицей. Я даже не спросила где! Но о доме «Ланвен» я слышала.
Он не обладал скандальной известностью дома «Шанель», однако был очень любим многими. Этот maison de couture считался приличным, добропорядочным. Он и посейчас существует, а в истории моды сохранилось понятие «синий ланвен» – для обозначения особого оттенка ярко-синего цвета, который был очень любим его первой хозяйкой, Жанной Ланвен. Она была родом из Бретани – опять-таки, очень приличная дама, которая шила платья для молодых матерей и их дочек. Все очень красиво, изысканно, без всякого эпатажа, без вызова и скандальности. А скандалами к тому времени я уже успела пресытиться! Кроме того, надо было на что-то жить, и я надеялась, что эта работа поможет мне поправить мои обстоятельства, возможно, забыть Никиту, а то и найти свое счастье. Конечно, четыреста франков – это не бог весть что, это очень мало, но у меня теперь вообще не было денег, и я боялась, что Анна не позволит отцу мне помогать. Да и не хотелось брать у нее денег!
И я пошла в «Ланвен».
Пока сидела в приемной комнатке у главного ресурсомена – это как бы начальник отдела кадров, если выражаться советским языком, – который занимался выбором приказчиц, его секретарша спросила, почему я хочу устроиться именно приказчицей, а не манекеном: у меня, мол, фигура подходящая.
Я глаза вытаращила. В то время я такой наивной была, что даже не знала, кто такие манекены! Неподалеку от того дома, где я жила в Пасси, была витрина с деревянными манекенами. Ну вот я, по дурости своей, и подумала, что мне предлагают уподобиться таким истуканам: неподвижно стоять в витрине, словно чучело в платье. Секретарша рассмеялась: нет, говорит, вам нужно будет надевать платья в примерочной кабине и показываться в них покупательницам. Но, конечно, придется и неподвижно стоять: на примерках. А зарплата у манекена больше, чем у приказчицы: две тысячи франков!
Я так и ахнула и тут же решила, что хочу быть манекеном, даже если придется в витрине стоять, подобно чучелу. Но надо, чтобы я понравилась хозяйке! Тут вышел из своей конторки ресурсомен, посмотрел на меня оценивающе и сказал: да, можно попробовать! И меня отвели к примерочным кабинам.
До сих пор помню первое платье, которое мне дали надеть: именно синее ланвен, с вышивкой в славянском стиле, с коралловыми бусинами, нашитыми вместо пуговиц. Я замерла: давно ничего такого красивого даже не видела, а уж носить-то…
Мне показалось, что я выгляжу в нем чудесно… чем-то даже стала похожа на Анну, которая обожала синий цвет. Платье и правда необычайно шлу к моим голубым глазам и светлым волосам. Настолько пошлу, что маленькая немолодая дама, скромно сидевшая в уголке и листавшая журнал, вдруг хлопнула в ладоши и сказала:
– Отлично! Я вас ангажирую с четверга!
Я на нее тупо посмотрела, ничего не понимая: решила, что это покупательница. А это была сама мадам Ланвен. Она мне улыбнулась очень милостиво, а потом сказала:
– Только надо будет подстричься, это непременное условие. Длинных волос теперь никто не носит, даже бретонки! – Тут она усмехнулась и коснулась своей очень короткой стрижки. И добавила: – Но не вздумайте идти в какой попало салон: у меня в доме свой куафер для манекенов, он вас и подстрижет, когда явитесь на работу.
И меня отпустили до четверга, когда наказали прийти подписывать контракт. А четверг наступал уже послезавтра!
Как ни хотелось мне поскорей отрешиться от моей прежней жизни, сделаться самостоятельной, однако тут я испугалась и решила посоветоваться с отцом. И побежала в «Черную шаль». Нет, входить туда я не вошла, не перенесла бы встречи с Анной или с Никитой, однако попросила адмирала Андреева, швейцара, передать отцу, что мне нужно с ним срочно, неотложно повидаться. Адмирал обещал передать, но тут же со всех ног побежал звать такси для какого-то пьяного американца, который вывалился из двери ресторана и сунул ему хорошие чаевые.
И меня отпустили до четверга, когда наказали прийти подписывать контракт. А четверг наступал уже послезавтра!
Как ни хотелось мне поскорей отрешиться от моей прежней жизни, сделаться самостоятельной, однако тут я испугалась и решила посоветоваться с отцом. И побежала в «Черную шаль». Нет, входить туда я не вошла, не перенесла бы встречи с Анной или с Никитой, однако попросила адмирала Андреева, швейцара, передать отцу, что мне нужно с ним срочно, неотложно повидаться. Адмирал обещал передать, но тут же со всех ног побежал звать такси для какого-то пьяного американца, который вывалился из двери ресторана и сунул ему хорошие чаевые.
Шофером такси оказался тот самый граф Львов, приятель Никиты. У него при виде меня сделалось сконфуженное лицо, он даже отвернулся, сделав вид, что меня не заметил. Он, наверное, испугался, что я сейчас подойду и стану у него о Никите спрашивать или просить ему что-нибудь передать!
Да он с ума сошел, если возомнил такое!
Я не стала больше ждать и ушла, думая, что адмирал о моей просьбе, конечно, позабудет, отца я больше не увижу и решение о работе мне придется принимать самой. Однако ничего подобного: швейцар отцу все передал, и он ко мне пришел рано утром – сразу после закрытия ресторана. Метро еще не работало: отец сказал, что его привез Львов. Подозреваю, что в машине его ждала Анна, очень хотелось мне отца спросить, так это или нет, но я знала, что это выльется в тяжкий разговор, но мне его стало жаль: у него от усталости было даже не бледное, а голубоватое какое-то лицо, и я решила не выяснять отношений, я этого вообще по жизни терпеть не могла, а сразу, не тратя времени, сказала, что хочу пойти в манекены в «Ланвен».
Он еще больше побледнел. Я думала, он не позволит, думала, начнет меня бранить… Там, в «Ланвен», пока я переодевалась, я перемолвилась словцом с одной девушкой, это была знаменитая в будущем Теа Бобрикова, хотя тогда ее еще никто не знал, – и она мне со смехом рассказала, как мать не пускала ее работать манекеном, даже заперла в комнате на ключ, но в доме нечего было есть, вот она ее и выпустила. Я испугалась: а вдруг отец что-то подобное сделает? И тогда мне придется сказать, что у него больше нет власти надо мной, что это мое желание посоветоваться с ним – всего лишь дань приличиям, уступка нашим родственным отношениям, о которых я помню и которые ценю, а он их приносит в жертву своей похотливой жене, как принес ей в жертву нашу семью, жизнь моей матери, в конце концов… И мы рассоримся навеки!
Но нет, отец ничего мне не стал запрещать, только пробормотал:
– А если я буду тебе давать больше карманных денег, ты все равно пойдешь на работу?
– Конечно, – сказала я сколько могла спокойно. – Дело вовсе не в деньгах, разве ты не понимаешь?
– Ну да, – пробормотал отец. – Она мне так и сказала, что дело не в деньгах… что тебе нужна своя собственная жизнь и мне придется тебя отпустить …
Разумеется, я немедленно поняла, о ком идет речь. Итак, она и тут должна была вмешаться и поучить моего собственного отца, как себя вести с родной дочерью! И мне сразу расхотелось работать в «Ланвен», наоборот – захотелось назло ей сказать отцу, что да, я приму денег от них с Анной, и чем больше, тем лучше!
Но все-таки я не в силах была жить ей обязанной. И я промолчала.
– Ну хорошо, – неохотно сказал отец, – я тебя благословляю. Только при одном условии: контракт подписывать я с тобой пойду.
Я вспомнила об еще одном условии, которое мне выставила мадам Ланвен: непременно подстричься… но уж об этом я отцу не сказала!
Мы простились очень нежно, он ушел, а с четверга началась моя новая жизнь, которая принесла море впечатлений, помогла стать богатой, завести семью… но так и не помогла моему глупому сердцу обрести хоть каплю покоя и забвения.
Франция, Бургундия, Мулен-он-Тоннеруа. Наши дни
– Алёна, вы что же ничего не пьете? – прервала это взаимное созерцание Марина, подошедшая с двумя бокалами вина в руках. – Возьмите-ка. Знаю, что вы не любите красные вина, но белого здесь нет, а это отличное «Мерло» из подвалов Жильбера, который и поит всю нашу тусовку.
И она подбородком (руки-то были заняты) указала на вице-мэра, который как раз в эту минуту шел мимо с какой-то странной зеленой бутылкой без этикетки и пустым стаканом в руках. Неосторожное телодвижение Марины не осталось незамеченным: Жильбер с улыбкой обернулся и спросил:
– Как вам мое «Мерло»?
– Отличное! – искренне закивала Марина.
Алёна тоже кивнула – из вежливости, а потому без особого энтузиазма, что не осталось не замеченным Жильбером:
– А вам не нравится?
Неудобно человеку, который тебя угощает по доброте душевной, ляпнуть, что терпеть не можешь красное вино, тем паче – сухое. В Бургундии такое признание равносильно признанию в нетрадиционной сексуальной ориентации, в подверженности приступам буйного помешательства – словом, в каком-то тайном, постыдном, отвратительном пороке. Поэтому Алёна наврала на той обычной смеси английского и французского, к которой она пристрастилась в последнее время, как пристрастилась к помидорам с овечьим сыром «Mozzarella»:
– Я сегодня плохо спала, рано встала, боюсь, если выпью, сразу усну, а жалко, здесь интересно.
При этом она не удержалась-таки: снова поглядела в сторону Игоря номер два. И обнаружила, что и он по-прежнему не сводит с нее своего напряженного взгляда, под которым Алёна мгновенно ощутила всю глубину выреза своего сарафанчика. Да уж, это и в самом деле было чрезвычайно интересно!
– Послушайте, шер мадам, – вдруг заговорщически сказал Жильбер, – я вас отлично понимаю. После красного вина даже меня порою клонит в сон, а ведь я вырос на нем, так сказать, всосал с молоком матери. Но пробовали ли вы «Ратафью»? – И он покачал зеленой бутылкой, которую держал в руках.
– Никогда в жизни, даже не знаю, что это такое – «Ратафья», – всмотрелась Алёна сквозь зеленый бочок.
– Ну что вы, это такое чудо! – воскликнула Марина. – Местное вино, очень крепкое, на основе виноградного спирта и так называемой «воды жизни», которую делают из виноградных косточек. Правильно, да, Жильбер?
Тот подмигнул:
– В общих чертах правильно, а в частности я вдаваться не стану, чтобы не выдать некоторых тайн приготовления. А то вдруг приедете в Россию и наладите там массовое производство «Ратафьи»!
Алёна вежливо посмеялась незатейливой шутке, а Жильбер, довольно улыбаясь, сунул ей в руку тот стакан, который нес, а потом налил в него из своей зеленой бутылки какой-то золотистой жидкости – очень красивой, более насыщенного цвета, чем шампанское, ну и без пузырьков, конечно, восхитительно, сладко пахнущей не то липой, не то розами, не то дивными, похожими на крошечные белые зонтики, цветами той неведомой лианы, которая обвивала все деревья в окрестностях Мулена и благоухала почти как черемуха… райская черемуха!
Не ожидая приглашения, Алёна приложилась в бокалу, глотнула холодной сладкой прелести раз и другой, а потом просто сбилась со счета глотков и уже не отрывалась, пока не выпила до дна.
– Браву! – сказал Жильбер с искренним восхищением. – Вижу истинного ценителя. Говорят, кто пьет первый стакан «Ратафьи» залпом, человек очень азартный и везучий. И уж спать вам не скоро захочется после этого вина, уверяю вас! Ничто так не бодрит, как стаканчик холодной «Ратафьи»!
– C’est vrai, это правда, – внезапно послышался незнакомый мужской голос за Алёниным левым плечом, и она невольно вздрогнула, как будто с нею заговорил тот, кто всегда таится за левым плечом каждого человека…
Впрочем, серой не пахло – пахло тем же самым приснопамятным ей «Фаренгейтом», которым всегда, словно облаком, был окружен идол ее сердца. Алёна обреченно вздохнула, обернулась, встретила насмешливый взгляд черных глаз – и, как и следовало ожидать, обнаружила за спиной не кого иного, как того самого волнующего незнакомца в мокасинах на босу ногу и бледной футболке под пиджаком. Того самого, который так напоминал ей Игоря.
Разумеется, уж напоминать так напоминать во всем, вплоть до парфюма!
– «Ратафья» Жильбера – одно из моих лучших воспоминаний о Мулене, – проговорил он.
Ну просто деваться некуда от воспоминаний! И голос такой же мягкий, бархатный, как у возлюбленного придурка!
Алёна чувствовала себя не вполне удобно после того, как проявила полное отсутствие хороших манер и осушила до дна стаканчик, словно заправская выпивоха, а потому сконфуженно улыбнулась. Но ее смущение было просто ничто по сравнению со смущением Жильбера, который как-то странно заюлил, вцепился в рукав пиджака незнакомца и принялся тащить его в сторону, не то стесняясь таких похвал в адрес своей «Ратафьи», не то желая как можно скорей увести этого мужчину с глаз долой. Он так старался, что практически совлек с незнакомца его расстегнутый пиджак!