А о том давнем дне я помню еще, что maman устроила нам всем преизрядную выволочку: детям полагалось не по два, а лишь по одному пирожному (чтобы зубы не попортить, да и вообще – избыток сладкого вредит здоровью!), а уж чтобы взрослый, почтенный человек, знаменитый инженер кушал пирожные за столиком детской кондитерской… Выговор обидел и нас, и отца, но мы с сестрой поплакали да успокоились, а у взрослых вспыхнула нешуточная ссора. Как ни странно, уже много позже, после того как отец нас покинул, мне все чудилось: не напустись на него в тот давний день maman, он так и остался бы с ней, с нами остался бы…
Глупости, конечно. Анна, Анна – вот в ком была первопричина всех наших бед, и я не могла ей простить, что даже умер отец на ее могиле, под кустом цветущей бузины. Несуразное это какое-то растение, недаром же именно оно помянуто в пословице о всякой нелепости: в огороде, мол, бузина, а в Киеве дядька, – я его всегда отчего-то недолюбливала, запах у него приторный, навязчивый, даже тревожный, да вдобавок оно еще и расцвело не в пору, в январе… Впрочем, в Париже не зимы, а насмешка над природой, в садике Пале-Рояля даже в январе белые розы с хризантемами не вянут, что ж говорить о какой-то надмогильной бузине?
Отцом было заранее завещано похоронить его рядом с женой, и даже у меня, люто ненавидевшей Анну, не хватило злобы оспорить эту последнюю волю.
Впрочем, мне не позволил бы Робер, который к моему отцу относился воистину с сыновней почтительностью, хоть тот по возрасту ему в отцы не годился, а разве что в старшие братья.
Спорить с Робером я тоже не могла…
Как ни странно, я у него так ничего и не спросила – насчет его болезни. По нему никак не видно было, что он недомогает, он по-прежнему ни слова мне об этом не говорил – молчала и я.
Прежде всего, конечно, от страха. Так-таки я и поступила по-страусиному. Спрятала голову в песок своих забот, своих недомоганий.
А недомогала я непрестанно. Слишком тяжело, несусветно тяжело переносила я свою первую беременность! Я знаю множество женщин, которые мальчиков носят легко, почти беззаботно и уверяют: тошнит-де только с девочками, а мальчика родить – что рассмеяться. Ну, не знаю… мне было не до смеха. Дочерей я потом и носила, и рожала играючи, а с Виктором намучилась – не могу передать, что телесно, что духовно.
Помню, в день похорон отца мне было с самого утра настолько дурно (а между тем три месяца, во время которых всех нормальных женщин мутит, а после которых как бы отпускает, уже истекли, но у меня же вечно все не как у людей!), что Робер даже просил меня остаться дома. Однако я поехала на рю Дарю, в наш русский храм, выстояла рядом отпевание, а потом настояла, чтобы отправиться на кладбище, хотя муж мой просто из себя выходил, пытаясь меня не пустить.
Дура я, ну почему его не послушалась? Не поехала бы – и, может быть, вся моя судьба повернулась бы иначе, другую жизнь я прожила бы… кто знает, может статься, даже счастливую. Но я всегда была упряма, как валаамова ослица, и, конечно, настояла на своем.
Именно на кладбище я впервые за минувшее время увидела Никиту: все же они с отцом бывшие компаньоны, видимо, не явиться на похороны было просто неприлично. Он был неприятно изумлен, увидев меня, и я вдруг догадалась: он и в церковь-то не пришел, чтобы со мной не встретиться, но надеялся, что на кладбище я не потащусь или муж меня не пустит. Мне даже показалось, что я уловила мгновенный обмен досадливыми взглядами между ними обоими, между Никитой и Робером: а она-то, мол, что здесь делает? – да вот не смог я ее удержать, уперлась, а кто ж в здравом уме станет беременной перечить?!
Тогда я, конечно, принялась уверять себя, что мне померещилась эта переглядка, а теперь знаю – нет, не померещилась.
Никита, впрочем, ушел почти тотчас, как выразил соболезнования мне и мужу. Я его уход не сразу заметила, потому что меня окружили многие из тех, кто в прежние времена работал в «Черной шали». Собственно, пришли почти все: не было только Мии с Максимом (понятно почему), Насти Вышеславцевой (понятно и это!) да швейцара нашего: адмирал Андреев умер годом раньше. А полковник, улан ее величества, и его офицеры, и граф Львов, и даже тот грузинский князь Кирилл Геридзе, повар из ресторана «Терек», – все явились проститься с Виктором Ивановичем Ховриным.
Я слушала их соболезнования и утешения, кивала, говорила с ними, потом вдруг оглянулась – а Никиты уж нет рядом. Осталось мне только проводить взглядом его высокую, стремительно удалявшуюся фигуру…
И тут я заметила, что не одна я смотрю ему вслед. Глядел на Никиту и кладбищенский сторож, который присматривал за могилою Анны, а теперь, значит, станет присматривать и за отцовым надгробием. Отец, помню, говорил, будто он с этим сторожем даже подружился, поскольку на кладбище бывал часто, очень часто. Мужичок этот был малоросл, худощав и очень похож на домового своим морщинистым, густо, до самых глаз, заросшим белесым, седым пухом лицом. Звали сторожа, дай бог памяти, Федором; был он не из эмигрантов, а в самом начале Первой мировой войны приехал в Париж со своим барином, которому предписали лечиться на юге Франции. Тот до юга не доехал, а здесь, на чужбине, возьми да и помри, ну, а Федору больше некуда было податься в России, вот он каким-то чудом и пристроился на освободившееся место при монастыре Сент-Женевьев-де-Буа, остался ходить за родной могилой да за другими – чужими, но все же русскими, а значит, тоже родными. Он и теперь там лежит, рядом с барином своим, – Федор, кладбищенский страж.
А может, его звали Михаилом?.. Нет, кажется, он был все же Федором.
Ну так вот – я заметила, что этот самый Федор глаз не сводит с удаляющегося Никиты. И ох какой недобрый был этот взгляд! Ну словно на зверя лютого смотрел добродушный охранитель могил!
Любопытство мое разгорелось. Не раз уже было сказано: когда речь шла о Никите, я с собой справиться не могла! А оттого улучила минутку и спросила Федора:
– Знаете ли вы господина Шершнева?
– Как не знать! – сердито ответил он. – Небось дневал и ночевал возле этой могилки-то, не реже вашего покойного батюшки тут бывал!
Ну да, чего я еще ждала? Как Федор мог не знать Никиту? Ведь здесь, на Сент-Женевьев-де-Буа, последнее пристанище Анны…
Видимо, лицо у меня очень изменилось, потому что сторож спохватился: лишнего сболтнул! – и принялся что-то бессвязно бормотать, сей господин-де не столь уж часто тут и бывал, видать, ему померещилось, а коли приходил, так вместе с Виктором Ивановичем, вот как в последний раз, когда тот преставился в одночасье…
– Что? – не поверила я ушам. – В последний раз? Никита… то есть господин Шершнев являлся сюда вместе с моим отцом в день его смерти?!
Федор помрачнел.
– Мало что явился, – проговорил он сердито. – Да еще что учудил! Что учудил, калмык бесчеловечный!
– Почему калмык? Что он учудил? Скажите мне, Федор! – пристала я и уж не отставала от него.
Федор сначала то отмалчивался, то отговаривался пустяками, однако тревожное любопытство разбирало меня, и я все старика донимала, ну, он не выдержал и проговорил сердито:
– Мы с моим барином-покойником много по России поездили, бывали и у калмыков. Народишко такой по Волге в низовьях, в степях царицынских живет. У них как ведется? Сидит такой калмык на бережку и видит: человек тонет. Так он ни в жизнь, ни за что спасать утопленника не станет. Дескать, он такой погибели вышними силами обречен, бог смерти за ним пришел. Да и покойных своих они не в земле хоронят, а на деревья привязывают, в бересту да тряпицы запеленав, сами же кладбищ своих не чтут и не навещают, ибо верят, что там смерть живых похватать может. Но ведь мы не инородные дикари, для которых шаманы с бубнами камлают, мы же христиане православные! Ладно, пришли вы с добрым человеком рабу Божию Анну Александровну помянуть, выпить на помин ее души, – пусть, это святое дело. Так ведь выпивку всяк по-разному переносит! Кто, как мой барин, к примеру, коньяк бутылками пить сможет, а кому и с одной хилой рюмашки тяжко до смерти. И коли на твоих глазах человеку, с которым ты только что пил-распивал, дурно стало, разве это мыслимо – в такую минуту, в таком месте его одного бросать, никакой подмоги не подав? Человека, значит, судороги измождают, последний час ему бьет, а ты шаг-два – оградки перескочил да и был таков! Тебя и след простыл! А ведь как знать: может статься, помоги ты Виктору Иванычу, страдальцу, так тот еще и жив бы был! Нет – сбежал, будто за ним самим смерть по пятам гналась. Я же и говорю: ну сущий калмык бесчеловечный!
У меня потемнело в глазах. Я смотрела на Федора, ничего не видя, не понимая. Его губы шевелились, выражение снова сделалось испуганное. Но я не слышала ни слова. Подбежал Робер, тоже начал что-то говорить – сердитое, судя по сдвинутым бровям. Наверное, он бранил меня за то, что я поехала на кладбище, его не послушав, и вот теперь мне стало плохо. Но я могла только догадываться об этом – голоса Робера я тоже не слышала. Окружающий мир сделался беззвучен и жуток. Но мои мысли – о, они просто-таки кричали на разные голоса в голове, они спорили, обменивались догадками… я их ощущала не как свои порождения, а как свору каких-то чужих, враждебных друг другу людей, поселившихся в моем мозгу, словно в собственном доме, и донимавших меня своей возбужденной болтовней.
У меня потемнело в глазах. Я смотрела на Федора, ничего не видя, не понимая. Его губы шевелились, выражение снова сделалось испуганное. Но я не слышала ни слова. Подбежал Робер, тоже начал что-то говорить – сердитое, судя по сдвинутым бровям. Наверное, он бранил меня за то, что я поехала на кладбище, его не послушав, и вот теперь мне стало плохо. Но я могла только догадываться об этом – голоса Робера я тоже не слышала. Окружающий мир сделался беззвучен и жуток. Но мои мысли – о, они просто-таки кричали на разные голоса в голове, они спорили, обменивались догадками… я их ощущала не как свои порождения, а как свору каких-то чужих, враждебных друг другу людей, поселившихся в моем мозгу, словно в собственном доме, и донимавших меня своей возбужденной болтовней.
Они, как и я, были потрясены словами Федора: оказывается, Никита пришел на кладбище с моим отцом, дал ему чего-то выпить, а потом, когда отцу сделалось плохо, бросил его умирать в одиночестве на могиле Анны.
Что это значит?! Чем напоил Никита отца? Не тем ли самым странным приторным ликером под названием «Мараскин», от которого умерли Анна и Максим?
Да нет, глупости, не от мараскина умерли те двое любовников, а теперь и мой отец! Ликер был нужен Никите лишь затем, чтобы развести в нем какое-то смертоносное средство, которое имело лишь некоторые общие свойства с амигдалином, однако действовало в первую очередь на сердце, поражая его смертельным спазмом.
Так сказали мне голоса, и я, сколь ни была несведуща в химии, а тем паче – в судебной медицине, с ними согласилась, потому что тут и знаний никаких не нужно было, догадка лежала на поверхности.
Но зачем?! Чем досадил отец Никите? Тем, что был законным супругом предмета Никитиного обожания и вожделения? Ну и что ж такого, ведь чувства Анны к мужу давно умерли, и с тех пор она щедро дарила их другим. Никите и самому перепадало, я ведь знаю, видела… Да и даже если причина – его ревность к отцу, не запоздала ли она? Ведь Анны уже несколько месяцев нет в живых!
А если не из ревности, почему еще Никита мог убить моего отца? Ну не из корысти же! Ресторан «Черная шаль», насколько я знала, был хорошо продан (не без помощи моего мужа), деньги разделены сообразно первоначальному вложению обоих компаньонов. Никита не мог считать себя обделенным. Отец в жизни не совершил ни одного бесчестного финансового поступка, он скорее свои бы интересы ущемил, чем хоть полушку у другого отнял!
Нет, все существа, поселившиеся в моей голове, сходились в одном: дело не в деньгах. Просто отец каким-то образом дознался, что именно Никита убил Анну и Максима – убил из ревности. Может быть, неугомонная Настя Вышеславцева со своей страстью совать нос в чужие дела сболтнула ему о дружбе Никиты с доктором-экспертом Гизо. Может, не обошлось тут без наущений Мии – не знаю, и мысли, советчики мои, не знали тоже, да, впрочем, все это было не суть важно.
Главное, что отец проведал о преступлении Никиты и, видимо, имел неосторожность высказать убийце свои подозрения. Ну а Никита со своей склонностью к стремительным поступкам решил не оставлять в живых опасного свидетеля… Да еще небось оправдывал себя тем, что он никогда и ничего против воли другого человека не сделает, что тот сам сделал свой выбор…
Странно, конечно, что Никита до сих пор не расправился с Настей Вышеславцевой. Я ведь еще когда сказала ему, что она прозрачно намекает на его дружбу с доктором Гизо!
А впрочем, откуда я знаю, что она жива? Я давным-давно ничего о ней не слышала. Может статься, и она, и Мия уже давно ушли из этого мира. Ну а если они и живы, то, наверное, сумели как-то себя обезопасить. Или Никита крепко пригрозил им, и они прикусили языки? Или он считал, что их досужая бабья болтовня не принесет ему беды? А вот моего отца он, значит, счел серьезной угрозой своему благополучию. Ну как же: Nikita А. Cherchneff. Advocat… Видимо, вышеназванный advocat не мог позволить даже тени на своей репутации!
Туман, занавесивший мой взор, немного разошелся, и я увидела, что Робер о чем-то говорит с Федором. У моего мужа сердитое выражение лица, у сторожа – обескураженное, виноватое, несчастное… Наверное, он объяснил Ламартину, чем огорчил меня. Ну и что? Я и сама не собиралась этого скрывать от мужа! Надо заявить в комиссариат о том, о чем я только что узнала. И сделать это как можно скорей! Федору, конечно, как всем простым людям, которые боятся властей, не захочется свидетельствовать перед полицейскими, ну да ничего, никуда он не денется. Нужно только позаботиться о нем, чтобы убийца не добрался и до этого опаснейшего свидетеля. И не забыть сразу рассказать про мараскин и доктора Гизо. Уж не он ли, кстати, делал экспертизу трупа моего отца? И если в случае с Анной и Максимом постарался найти амигдалин, то сейчас постарался его не найти?
Так, секунду, мои советчики! Погодите, помолчите, не трещите! У меня от ваших домыслов и трескотни голова раскалывается! Ведь что получается? Если я скажу про амигдалин, значит, придется проводить повторное исследование тела моего отца, которого только что на моих глазах опустили в могилу? Значит, могилу будут вскрывать, доставать гроб, а потом…
Меня замутило от страха перед теми муками, которые я собираюсь причинить хладному праху отца. А позор его имени?..
И это еще не все! Что, что, что, во имя всего святого, что я собираюсь причинить Никите?!
На что намерена его обречь? На арест, пребывание в тюрьме… возможно, на гильотину?![35]
Никиту? Это Никиту я хочу видеть мертвым?
Да что я, совсем с ума сошла?!
Но он убийца, убийца, заверещали все эти истеричные недоумки, которые обосновались в моем мозгу и почему-то взялись учить меня.
Да, убийца, с вызовом ответила я им. Ну и что? А я кем стану, если решусь донести на Никиту и обречь его на смерть?
Нет, я не оправдываю его, но и не виню. Не мое это дело! Я не имею на это ни права, ни сил – потому что никогда не забуду того нашего «ледового похода», не забуду того чудного, необыкновенного состояния, в которое меня повергал один, даже случайный взгляд ярких глаз Никиты. И вообще – почему, почему я вот так, сразу, с одного слова поверила выжившему из ума старикашке, кладбищенскому стражу, который, конечно, свихнулся в том страшном, погребальном мире, в котором обитает с утра до вечера и с вечера до утра. Мало ли что могло примерещиться Федору! Как я могла поверить ему… поверить ему – и не поверить Никите, которому я обязана жизнью?
– Викки, Викки, – услышала я сердитый голос мужа. – Очнись! Немедленно идем в автомобиль! И перестань глупить. Разве можно, в самом-то деле, принимать на веру всякую чушь? Этот сторож ненормален, болен, у него совершенно безумное лицо. Выкинь из головы все, что он тебе наговорил, ты слышишь? Я потребую у монастырского начальства, чтобы его выгнали вон!
– Тогда он умрет с голоду, – справедливо возразила я, мельком удивившись, что мой муж, добрейший из людей, тративший массу денег на пожертвования в пользу неимущих, готов так жестоко наказать бедного Федора за «всякую чушь». – Но ты не тревожься. Я вообще ничего не поняла, даже не слышала из того, что он мне говорил. Мне стало так дурно, что я только и пыталась удержаться от обморока. А о чем вообще шла речь?
И я обратила на моего мужа взгляд, наивности и невинной голубизне которого могла бы позавидовать сама Настя Вышеславцева.
Мгновение Робер смотрел мне в глаза, недоверчиво подняв одну бровь, потом лицо его приняло спокойный вид, и он пожал плечами.
– Я и сам толком не понял, – сказал равнодушно мой муж. – Просто я знаю, как близко к сердцу ты обычно принимаешь всякие нелепости, вот и встревожился. Ну а если ты ничего не слышала, значит, и говорить не о чем.
Да уж, по притворной невинности глаза Робера вполне бы могли поспорить сейчас с моими, даром что были не голубыми, а вовсе карими! Итак, мы солгали друг другу, мы с моим мужем…
Я – из любви к Никите, а он? Из благодарности к своему спасителю? Или Робер вовсе не лгал, а и впрямь счел слова Федора ерундой? А то и правда – ничего в них не понял?
Ну и слава богу! Слава богу! Коли так, значит, Никите ничего не угрожает!
Весь этот день до вечера я так старательно изгоняла из своей головы пришлых докучливых, громогласных обвинителей и адвокатов, что к ночи стала опасаться, что в голову мою вообще никогда не придет больше ни единой мысли. Впрочем, блаженная пустота тоже имела свои достоинства, ибо заснула я на редкость быстро и крепко, но вскоре проснулась от легкого скрипа двери. А может быть, от вещего предчувствия? Как говорила в старину одна из моих нянек, черт в бок толкнул.
Вот уж воистину!
Проснувшись и даже еще не размыкая ресниц, я мигом ощутила, что Робера рядом нет. Но постель была еще теплой: он только что встал. Быть может, направился в туалетную комнату? Однако, открыв глаза, я обнаружила, что там темно. Зато я увидела тонкую полоску света под дверью на лестничной площадке, где был спуск в гостиную, столовую и библиотеку.