Свидетели говорят о ненависти, о том, как они ненавидели Сталина, и о том, как они радовались его смерти, кричали друг другу: «Он сдох!» – а потом идут бесконечные рассказы о перевозках, о том, как перевозили целыми семьями, и о том, как бежали, прыгали с парохода, на котором их везли, прямо в воду, и о том, как в этой воде уже плавали трупы, и о том, как их подбирали иностранные суда; о побегах – о том, что надо было бежать с такими товарищами, которые бы тебя в тундре не съели, о карцерах, и о том, как с утра люди дрались за инструменты – пилы, топоры, потому что оставшихся без инструмента наказывали, и люди, обезумев, наносили друг другу увечья, а инструменты давались в таком количестве, чтоб их все равно не хватало, и однажды одной женщине в такой драке отрубили топором нос, и она захлебывалась кровью, но никого это не трогало.
– Как тебе это? – спросил я.
– Круто.
– Почище, чем холокост и любой геноцид?
– Да.
– А знаешь почему?
– Почему?
– Геноцид и холокост имеют начало и конец, а у этого начало уходит в глубь веков, и конец растянут на столетия. Вот, Саня, это история твоей страны. Вот такая она, Родина.
– Это понятно.
– И никого не жаль. И никогда не было жаль. Люди – мусор. Они и до сих пор мусор, и всегда им были.
Человека тут нет. И если мы побеждали в войне, это означало только то, что мы их забрасывали телами, а вот у них на подобное действие рука не поднялась. А у нас поднялась. У нас на многое она поднялась. Людоедов следует называть людоедами, и никак иначе. Другие слова могут предполагать разночтение.
Большие людоеды порождают множество людоедов среднего размера, а те – массу мелких людоедов. И людоеды не просто едят обычных людей, но и друг друга. Гадина все время пожирает гадину.
– Понятно.
Потом мы с ним еще немного поговорили. Так, ни о чем.
А вечером Саша рассказывал нашей маме про этот фильм.
* * *Я не профессиональный критик нашего государства. Я критик природный, самостийный. Этим своим заявлением я хотел бы отметить, что тем, что во мне есть, я обязан только окружающей природе – ее уникальности, ее самобытности, ее умению выстраивать событие так, что оно никак не может избежать нашего внимания, оно лезет и лезет, и лезет оно нам на глаза, оно стучится и стучится, и стучится оно в наши сердца.
В робкой надежде на отклик.
* * *А смотреть на всех этих политологов после выборов в Государственную думу очень приятно.
Лоснятся от удовольствия. Всех нае. нет, не так. Скажем так, чтоб это мое послание хоть кто-нибудь напечатал. Скажем: слукавили, и это их лукавство удалось.
Они еще какое-то время ждали, что все станет известно, что все откроется и все про все узнают, они даже сжались от предчувствия и долго пребывали в таком съеженном состоянии, а потом – как отпустило.
Ждали звук – раздался пук.
С облегчением вас, господа! А все эти ваши рассуждения о том, что «таков уж русский народ», что его, тот народ, «надо бы знать» и что он «поверил, поверил», «а вот теперь-то уж мы и возьмемся за настоящую работу» – это все от прошедшего испуга.
Теперь можно расслабиться, рассупониться, огладив живот.
Порезвились – теперь и отдохнуть не грех?
Где отдыхать-то будем? Новогодние же каникулы на самом носу. Поедем в Лондон поболтать о том о сем с проклятой оппозицией или же к себе домой, на Канары?
Надо! Надо вам отдохнуть. Скоро ж еще одна битва.
А вот интересно, а вдруг ничего нельзя будет сделать, не поймет наш славный русский народ, и уйдет наш президент, всеми любимый, в ту страну, что называется Историей, после чего будет у нас новый президент.
А новые всегда очищают гнездо от старой подстилки.
Что же тогда будете делать вы? Позабыв про любовь прошлую, спешным образом освободите свое сердце для любви нынешней?
Женщин в подобных случаях называют во всем мире всякими ужасными именами – ай-яй-яй-яй-яй!
А как называют в этом случае политологов?
Я понимаю, работа такая. Это же как в бане: обул одного клиента, а на пороге уже следующий. Так и мелькают, и совершенно не успеваешь заметить, на ком какие сапоги.
И различаются те клиенты только по размеру чаевых.
Чаевые запоминаются.
* * *Хочется написать книгу об истории. Об истории того, что происходит в человеческом уме, о том, как все эти лодочки-веточки и вороха чего-то вдруг обращаются в самое восхитительное чудо, в чудо из чудес – в человеческую мысль; как сначала ничего не получается, а возникают только звуки вроде бы даже музыки – то ли свист, то ли шепот, или муки далекого, но милого музыкального инструмента, и на душе случается покой. А потом – она является, летучее создание; она касается тебя только стороной, словно шелковый шарф на слабом ветру, и тут же покидает тебя, будто ее никогда тут и не было.
* * *Я привык к боли. Ссадины, синяки, ушибы – все это из детства, где содранные до крови коленки и локти.
Настоящая боль – это ревмокардит. После девятого класса я заболел гриппом. Тот дал осложнение на гланды, а они подарили мне эту болезнь. Я задыхался на ходу, сердце стучало в ушах. Я и не предполагал, что оно может так стучать. Ходил по стенке. Проходил несколько метров и задыхался, следовало остановиться, переждать. Тогда-то меня и повели на операцию. Надо было удалить гланды.
Новокаин меня почему-то не взял, доктор рвал мне их наживую.
Он спросил:
– Больно? Я кивнул:
– Да!
Я мог только кивнуть, он возился у меня во рту. До сих пор помню хруст своего мяса – его выкручивали, выворачивали.
«Надо терпеть боль! Надо терпеть боль!» – я себе тогда шептал. Шептал не губами – это билось в мозгу.
Боль, боль, боль. Все тело болит после автономки. Я проспал после первой своей автономки шестнадцать часов кряду. На спине. И руки, сложенные на груди, затекли. Я не мог их ни поднять, ни разъять. Было очень больно. Я перевалился на бок и упал с кровати. Там, на полу, переваливаясь с бока на бок, я заставил кровь снова пойти в жилы.
После автономок особенно болели ноги – колени, голеностоп. Хлюпающая походка. У тебя походка становится хлюпающей – нога болтается в ботинке. Она может подвернуться, и тогда она распухнет на глазах.
У меня распухала множество раз.
После последней автономки, в тридцать семь лет, я наутро не мог встать с постели. Никак. Голова моталась по подушке, но не отрывалась от нее. Я полежал, а потом начал медленно вырастать из-под одеяла.
В автономке вы проходите только восемьсот метров в день. И так двести пятьдесят дней в году, потому что в году две автономки, а потом еще бывают контрольные выхода и все прочее.
После этого надо учиться ходить. И ты ходишь, ходишь– никак не находишься. Тело запоминает то, что ты был обездвижен, и оно начинает заранее набирать себе движения. Загодя.
Так получается сверхвыносливость. Ты можешь идти целый день, а потом и бежать или плыть в море часами. Твое тело вносит тебя в окружающий мир. Ты становишься его частью. Ты часть воздуха, как и птица, ты часть побережья, как и бегающий вокруг тебя кругами шакал, и ты часть моря, как и тюлень, что проплыл как-то мимо, а потом вернулся, посмотрел на меня, фыркнул и снова ушел в воду.
Потом, когда ты приходишь домой, болит все тело. Свинцовая усталость наваливается на плечи, гнет к земле. Ты падаешь в койку, чтобы потом проснуться совершенно свежим.
А потом будут штанга и кольца. Ты станешь заниматься на кольцах.
Зачем тебе кольца в пятьдесят пять лет?
А кто его знает. Может быть, все ради боли? Боль – моя юность.
* * *Состояние нашего флота?
Господи! Ну какое может быть состояние, если подводные лодки у нас строятся по 11 лет и все никак не достроятся.
Раньше считалось, что через 10 лет лодка должна уже становиться в средний ремонт, а теперь она через 10 лет только из цеха вышла, для того чтобы встать в сухой док.
В чем проблема? Говорят, что комплектующих нет. В советские времена вся страна напрягалась изо всех сил, чтоб создать себе армию и флот. Все это закончилось полным крахом и перестройкой, после которой вот уже больше двадцати лет никак не набрать комплектующих.
У подводной лодки очень сложные внутренности. Это не просто космический корабль. Это космический корабль огромных размеров. Вот и тужимся. То кингстонов не хватает, то «Булава» не летает.
Конечно, можно сказать, что как изделие назовешь, так оно и полетит, и что булава, вообще-то, летать не должна, она должна у Ильи Муромца на руке висеть, а в отдельных случаях бить окружающих по голове. Вот она и висит. И по голове она тоже бьет.
Уже всем настучали по голове, вот только толку никакого.
Многие годы наша промышленность не получала денег.
«Дайте денег! Дайте денег!» – вот такие были лозунги. Это вопли нищего.
Но нищий, если уж он начинает просить, все остальное делать разучивается. И когда ему наконец дают денег, он их сжирает, он ничего уже не может создать. Ему надо заново учиться создавать.
Создавать и прожирать – разные вещи.
Раньше мы говорили, что выходим в море на сплаве – высокого мастерства и высокой идейности. В этом случае следовало понимать это так, что техника у нас не очень, зато люди – ого-го!
А сейчас и техника не очень, и люди.
Флот у пирса гниет. И гниет, прежде всего, не железо.
Крейсер «Аврора» не зря принял участие в революции. Он в Петербурге на ремонте стоял. А на ремонте из моряков хлам получается. А что этот хлам потом делает – всем уже известно.
«Но ведь мы же теперь пошли в море!» – скажут мне. Пошли. В море. Задачи не забыли себе поставить? Какие у нас теперь задачи? В зависимости от задач и вооружение. И кто же у нас теперь противник?
Раньше я понимал, кто у нас враг. А теперь?
Если нет других, конкретных задач, предлагаю следующую: мы воюем против всех.
Вот тогда создание ракетного подводного флота оправданно. Создаем.
А сил хватит? Промышленность – она у нас научилась пока только деньги брать, как уже говорилось, а личный состав флота как себя чувствует?
Да как вам сказать. Можно сделать прекрасный корабль, а потом вручить его обезьяне.
Главное в армии и на флоте все равно люди, и эти люди должны воспитываться. С младых ногтей.
Если в дивизии ВДВ существует дедовщина, то это может воспитать только безжалостных убийц. Это не армия. В первой же атаке одна часть перестреляет в спину другую.
Спасает только устав. Его у нас пишут с большой буквы – Устав. Должен быть устав. Есть ли он в сегодняшней армии? Судя по всему, его там нет.
Устав, как это ни странно для многих звучит, учит уважать человеческое достоинство. Команда подается только голосом, и до подчиненного ты пальцем не смеешь дотронуться. Правда, есть одно «но» – ты сам должен соответствовать Уставу.
Офицер должен ему соответствовать.
Офицер – это ведь тот, кто пойдет на смерть первым. И поведет за собой остальных. Вот чем славен офицер. Он не бьет солдата по морде. Нет! Он его за собой в бой ведет.
И солдат на его примере видит, как надо умирать за Отечество.
Вот для этого в бою прежде всего и нужен офицер.
Офицер – это большое, это огромное чувство собственного достоинства, которое никто не смеет попрать.
На дуэли дрались за одно только слово.
И это должно быть внутри. В генах. А как это доставить в гены?
Иногда проходит несколько поколений.
Генералы, герои 1812 года, появились не в одночасье. До них были орлы Петра, а потом – орлы Суворова.
Традиции, господа, традиции. И стоит только нарушить традиции – и все, нет у вас армии.
Когда Александру Первому доложили, что в войсках зреет заговор, он ответил: «Я им не судья!»
Судьей им стал Николай Первый – он уничтожил декабристов. Войска были основательно почищены.
Дух вольнодумства выжигался каленым железом.
Чем это закончилось? Это закончилось поражением в Крымской войне. И никакие герои не спасли.
Вольнодумство оказалось тесно связанным с достоинством.
С этих пор русские цари, с одной стороны, будут воспитывать в русском офицерстве кастовость, а с другой – будут искоренять вольнодумство.
И что в результате? Поражение в русско-японской войне. Генералы, как говорили тогда, продались.
На генеральские должности не попадали вольнодумцы, люди смелые, решительные, самостоятельно мыслящие.
Генералы еще раз предадут царя. В 1917 году.
И при этом, надо сказать, война всегда выдвигала прекрасных офицеров: Брусилов, Деникин, Врангель, Колчак– можно и дальше перечислять. И образование, надо бы отметить, у офицеров Генерального штаба тех времен было такое, что просто закачаешься.
Отменное было образование. Один Маннергейм чего стоит.
Есть ли в сегодняшней, российской армии такое место, где дается офицерам хорошее образование? Есть. ГРУ. Как минимум два языка и эрудиция.
И кастовость тут пока что не истреблена. Так что берегите ГРУ.
Хотя все в этом мире тлеет.
Нетленным остается только человек. Человек, полученный в результате отбора.
Надо отбирать людей. Отбирать, отбирать, отбирать.
Все дело в людях.
И в отношении к ним.
* * *Если министр обороны, читая доклад о своем министерстве, аббревиатуру ВВС произносит как «Би-Би-Си», то объяснение этому явлению надо искать у дедушки Фрейда.
К чему я все это? Да так. Ни к чему. Просто мысли вслух. Так. О своем.
Этим летом я побывал на военно-морском салоне в Петербурге. Там у причала встал один натовский корабль и один наш. «Испанец» выглядел сытым, довольным. У трапа – никого, но видеонаблюдение ведется, конечно. А наш «Стерегущий» – покрыт специальным покрытием. По типу стелс. Невидим. Не берет радар. Или почти невидим.
– Действительно не берет? – спросил я.
– Считается, что не берет! – ответили мне.
– Но из космоса видно же?
– Конечно видно!
Правда, кое-где покрытие уже отслаивается, а у трапа «Стерегущего» все тот же матрос в бушлате (и чего человека не жалеют, в бушлат нарядили, лето же), и штык-нож у него на поясе болтается.
Я, как только этого вахтенного увидел, так и подумал: «Господи, ничего не меняется!» – тот же матрос, тот же бушлат, тот же штык-нож. У натовцев жизнь человеческая видна во всем, у нас – все по-прежнему.
А штык-нож удивительное оружие. Когда надо, он ничего не способен проткнуть, а когда не надо – входит как в масло.
На салоне оживление, суета. Много разведчиков. Я их сразу отличаю. Взгляд у них – то цепкий, то ленивый, равнодушный, а то и радостный. Они каждый год нас посещают. Не забывают. Интересуются, умер ли гигант. Интерес во взгляде то и дело сменяется равнодушием – умер. Или радостью – не ошиблись, умер.
Есть англичане, американцы (куда ж без них), немцы, испанцы, парочка скандинавов. Все прекрасно говорят по-русски, но между собой – на родном, так что несколько слов уловить все-таки удается. Особенно мне нравятся англичане – всю империю растеряли, но за свои острова держатся намертво – Объединенное Королевство превыше всего.
А наши пытаются продать, продать, продать, а в покупателях– китайцы и индусы. Интересно все-таки, у Индии военный бюджет не намного отличается от нашего, а покупают они на него военной техники в два, нет, пожалуй, что и в три раза больше, чем мы, в том числе и у нас.
Это я не к тому, что деньги наши куда-то деваются, это я к тому, что, может, нам попросить братьев-индусов, чтоб они нам для наших Вооруженных сил закупили бы вооружение у нас же и нам бы его потом передали? А? Как считаете? Получилось бы больше. Уверен.
То есть после салона я себя чувствовал как-то не очень.
А через некоторое время – о радостная весть! – наши в море вышли – «Кузя» и сопровождение. Повезли, стало быть, демонстрировать всем нашу общую мать.
А «Кузя» – это прозвище такое. Так у нас ТАКР «Кузнецов» про меж себя прозывается.
Ну, и крики сейчас же: «Мы покажем! Мы покажем!»
Покажем обязательно. Ага. Просто всем.
Тренироваться надо. Тихо. А не орать.
Крики – это вранье. Возбуждением патриотизма это называется.
Те, что за рубежом, все про нас знают, и их нашими походами не испугать, так что распушить хвост можно только перед своими, сыграть, так сказать, на чувствах.
Когда я курсантом сдавал экзамен по забытому теперь марксизму-ленинизму, мне задали вопрос: «Что такое советский патриотизм?»
Я ответил, что это любовь к Родине, к месту рождения.
– А у американцев что, нет патриотизма?
– Есть!
– А чем наш-то отличается?
– Ничем!
– Да нет, отличается наш.
А наш, как оказалось, отличался тем, что был он любовью и к Родине, и к Коммунистической партии.
О как! То есть у нас предметов для обожания не один, а два, так что при взаимности наш получался в два раза толще.
Однажды один классик обронил: «Патриотизм – последнее прибежище негодяев!»
Меня это его высказывание очень долго возмущало – «Как же? Как же? А я?» – а потом я начал думать.
У нас же о патриотизме никто не думает. У нас только вскликнут: «Патриотизм!» – и немедленно все замирают, потому что если не замер, то не свой. Страшное это дело – возбуждение. Страшное, потому что ложное. Лгут, лгут, лгут. Выдают желаемое за действительное.
Патриотизм – он же из глубин. Из глубин веков. И он не из тех времен, когда кочевник у селянина жену, да скот, да детей малых в полон угонял. Он глубже. Звериное это. От территории. Этим все живое от мыши до слона наделено. Просто человек это чувство словом назвал.
Патриотизм – это зверь, обитающий в тесных глубинах души. Страшной силы зверь. Огненный. Это огненный дракон. Он оттуда, из этого своего заточения, вызывается не часто. Он вызывается по случаю. Случается случай – и убивец, жуткий кровопийца, взывает ко всем блеющим голосом: «Братья и сестры!» – это он правильными словами дракона зовет.
И дракон выходит на зов.
Это потом, после победы, можно опять всех в железо и в Сибирь. В лагеря. Потому что дракон тот может и кровопийцу легко извести.