Так что вызывать того дракона следует редко. На дело.
На ложный вызов дракон может выйти, но тогда ему жертва нужна.
И потом, от множества ложных вызовов глохнет дракон, и когда надо будет по-настоящему, может и вовсе не выйти.
Вот в чем вся штука.
Так что те, что зовут его просто так, в помыслах своих нечисты. Оттого и негодяи.
* * *Маннергейм – личность. И личность сложная. Им можно восхищаться и негодовать, что честь русского офицера не сохранил. Но в образовании ему отказать нельзя. Думаю, мукам совести он был подвержен. Не нам его судить.
Не каждое образование заканчивается вольнодумством, но без образования нет вольнодумства.
* * *Не каждое вольнодумство связано с достоинством, но без оного достоинства не бывает.
* * *Министр запел.
Видите ли, культуры не бывает много. Ее всегда мало. Ее не хватает. Ее хочется еще и еще.
Хочется, к примеру, не одного черного квадрата, а два или даже дюжину.
Хочется множества мадонн и столько же горностаев. Хочется песен и плясок. Хочется декламации. Хочется мимов. Хочется забытого искусства мимов.
И искусства импровизаторов. Его тоже хочется. Хочется размышлений, рассуждений, раздумий, промыслов, домыслов. Хочется милых провокаций. Хочется нежных излияний. Обо всем и ни о чем.
Хочется движений и поз. Хочется жестов и пластики. Истины, в конце концов, хочется.
А что есть истина, как не культура, и что есть культура, как не истина?
А кто у нас возглавит поход за истиной? Кто это все на себя взвалит, выпучив взор? Кто это поволочет, изгибая стан? Только министр! Потому что у него романтический взгляд на окружающие вещи. Это такой затуманенный взгляд, различающий только грядущее.
Я, к слову, со своим прозаическим взглядом вижу за окном одни только помойки, а он видит нарождающийся культурный слой.
Ну как тут не запеть?
* * *Мою тетку сбил какой-то лихач. Он парковался, подавал машину назад и заехал на тротуар. Она там стояла, вот он ее и ударил. Очнулась она уже в больнице. Врачи говорят, что ничего не сломано, просто сильный ушиб. Тетке за семьдесят, еле передвигается, левая нога волочится, в моче кровь.
Она говорит, что она сильная, потому что еще ребенком выдержала войну, оккупацию, бомбежки.
Их все время бомбили, по ним стреляли – то наши, то немцы.
За одиннадцать дней до войны их отец и мой дед привез семью в Брест. Он получил назначение не в саму Брестскую крепость, а рядом – там, в районе крупного железнодорожного узла, располагались казармы артиллерийского полка. Дед был артиллеристом.
В четыре утра 22 июня началась бомбежка. А еще артиллерия немцев била по железнодорожному узлу. По пешеходному мосту через этот узел бежали военные в одном белье. Она это видела через окно их квартиры. Их поселили в офицерском общежитии, под него выделили бывшую гостиницу. В одно окно был виден этот мост, в другое – сад с каштановой аллеей, по которой можно было добраться до крепости.
В то утро, 22 июня, по мосту бежали военные из казарм во всем белом – рубашки, кальсоны. Головы они прикрывали подушками. Вот и вся защита от шрапнели.
Все офицеры тогда оделись, поцеловали жен и детей и ушли в ночь. Дед ушел по этому мосту.
Семьи офицеров выбрались на улицу перед домом, потом наступила тишина.
Она была такой, будто ничего никогда не взрывалось. А после они услышали шум моторов – по улице шли танки. На головном танке из башни торчал офицер в шлемофоне. В руках у него была карта. По сторонам шли автоматчики с засученными рукавами. Кто-то крикнул: «Наши!» – но это были не наши. На крик автоматчики тут же полоснули очередью, а затем и танк выстрелил по дому. Стена треснула, дом начал разваливаться.
Все бросились за своими вещами.
К этому моменту в доме успели побывать мародеры – узлы с вещами кто-то ворошил: поляки уже знали, что такое война, они бросились грабить квартиры и магазины.
Одна из женщин сказала, что надо рассредоточиться, она предложила отправиться к тем офицерским семьям, что получили жилье на окраинах.
Она с дочкой и моя бабушка с тремя детьми, из которых старшим был мой отец (шестнадцать лет) отправились к одной майорше, что жила в частном доме. Там, у майорши, они и ночевали какое-то время на тряпках на полу в одной комнате.
Полевые части немцев прошли вперед, после них пришла полевая жандармерия – каски, бляхи, плащи, автоматы, мотоциклы. Эти проверяли каждый дом – чердаки, подвалы. Им нужны были евреи, коммунисты, военные.
Их вытащили из дома, построили, приказали показать паспорта. «Милитар?» – спросил жандарм у бабушки. Та говорила по-немецки, но в тот момент почему-то подумала, что спрашивают, не милиционеры ли они, и так отчаянно замотала головой, что жандарм сразу отдал ей паспорт. Он в нем все равно ничего не мог прочитать, потому что держал его вверх ногами.
Потом жандармы отделили моего отца от остальной группы, отвели его в сторону и сказали, что они сейчас проверят чердак, и если там кто-то есть, то они тут же расстреляют мальчишку. На чердак вела пожарная лестница, и по ней со двора мог забраться кто угодно, так что они со страхом ждали, пока жандармы по ней карабкались. На чердаке, слава богу, никого не оказалось, и отца отпустили.
На улицах часто расстреливали. Все время кто-то лежал на дороге.
Мой отец шестнадцатилетним мальчишкой был единственным добытчиком пропитания. Он откуда-то притащил мешок пшеницы и сорок бутылок томатного сока. Вот этим они и питались. Парили пшеницу и запивали ее соком.
Потом расстрелы потихоньку сошли на нет. Всех жителей в городе учли и переписали. Всех мальчишек гоняли на работы. Этим мальчишкам не повезло. Сначала их заставляли работать немцы, а потом, после освобождения, наши поставили их под ружье в чем кто был и погнали под пули – были под немцами – смывайте кровью. Немцы с ними тоже не церемонились. Чуть что – расстрел на месте. Отцу повезло, его не расстреляли: он что-то сказал конвоиру, и тот с одного удара прикладом выбил ему все передние зубы.
В городе было организовано еврейское гетто. Евреев из него все время увозили, угоняли. Тетка все это видела. Говорили о том, что их всех убили.
Потом в городе появились власовцы. Всюду были полевые кухни. У власовцев всегда можно было попросить котелок каши. Кашевар Павел сажал мою маленькую тетку на своего мерина и катал ее. Это ему очень нравилось, он смеялся, а после угощал ее кашей.
Перед самым уходом немцев из Бреста в 1943 году поползли слухи о том, что всех русских тоже сгонят в одно место и расстреляют.
Вскоре сарафанное радио всех успокоило: против расстрела восстали власовцы. Они пригрозили бунтом, если тронут русские семьи, и все утихло.
Перед отступлением немцы держали оборону в каждом дворе. Они рассредоточились, вырыли окопы.
Они, видимо, полагали, что наши не будут бить по своим.
Говорили, что за штурвалами советских штурмовиков сидели девушки из женской эскадрильи.
Штурмовики бомбили Брест всплошную. Ковровое бомбометание по своим и чужим.
Когда обвалился сарай, где скрывалась моя бабушка с детьми, они провалились в подпол. Крыша накрыла их сверху. Мой отец тогда спасался от бомбежки в силосной яме. Он видел, что сарай загорелся и обвалился.
Мальчишка бросился к сараю. Путь ему преградила колючая проволока – столбы завалились, и она вместе с ними образовала один сплошной завал. От отчаяния он рвал ее голыми руками и не чувствовал боли, а потом он этими же руками раскидал горящие бревна и достал всех из подвала.
Я сидел и все слушал и слушал свою тетку, которая в свои семьдесят угодила на больничную койку по милости одного лихача, а она все рассказывала и рассказывала.
– Я выживу, – говорила мне она, – меня много раз убивали.
* * *Шведы известные пофигисты, но это только такое мнение. Устоявшееся, как и мнение о распущенности шведских нравов (шведская семья). Все чушь. Секретная служба у них работает нормально. Лучше, чем наша. Они неторопливы, не быстры, но они основательны, терпеливы, трудолюбивы.
И они лучшие друзья Америки и НАТО. НАТО никуда не денется – будет общаться со шведами – Россия недалеко, а шведы за нами всегда следили. Я помню свой приезд в Швецию и разговоры со шведскими разведчиками, которые невзначай, тут же, в семейной обстановке, оказались рядом.
Осторожные разговоры, ненавязчивые вопросы. Шведы вообще не торопятся.
Идеальные разведчики. Всегда в ждущем режиме. И с ними приятно беседовать. Это напоминает шахматную партию. Разминка разума. Ты знаешь, что каждое твое слово оценивается, и стараешься говорить так, чтоб, с одной стороны, не проговориться о чем-то, а с другой – чтоб интерес к беседе не угас. Мне было интересно. И я понял, что надо разговаривать, надо общаться, иначе все превращается в дремучее невежество.
* * *Первое, что бросается в глаза – мусор. Стоит на неделю съездить в соседнюю Швецию, и на тебе – на родине тебя встречает мусор. Вернее, он с нее и раньше никуда не девался, просто ты от него отвык.
Первое, что бросается в глаза – мусор. Стоит на неделю съездить в соседнюю Швецию, и на тебе – на родине тебя встречает мусор. Вернее, он с нее и раньше никуда не девался, просто ты от него отвык.
Мне скажут: мусор мировая проблема. Правильно. Человечество пока обвиняет углекислый газ в глобальном потеплении, но метан, получаемый от гниения, обладает куда большим парниковым эффектом.
Правда, гниение – это одна из форм жизни, и на Земле всегда что-то гнило.
Гнило всегда, но человечество способно в несколько раз увеличить скорость процесса.
Мы – цивилизация, порождающая мусор. Горы мусора. И ведем себя мы как колония дрожжей – гадим, пока такая возможность есть.
А потом – все. Колония задыхается, и продукты ее жизнедеятельности потом кто-нибудь выпивает, отдавая должное крепости напитка.
В Швеции это поняли давно. У них в некоторых домах уже стоят специальные емкости – в них сбраживаются пищевые отходы. Результат – отопление и компост. Отопление– в дом, компост– на грядки. Получается еще и метан – его можно тоже пускать в дело. Его можно сжигать на кухне (и тогда получается менее вредный для природы углекислый газ) или сжижать, а потом – на специальную установку: там из метана получают углерод и водород. Далее водород сжигается в специальном двигателе, тот вращает ротор электрогенератора, и на выходе получается свет. Остальной мусор тоже сортируется и утилизируется. На семьдесят процентов. Говорят, что где-то есть и девяносто пять – хотел бы я на это посмотреть.
Вот как дело выглядит в идеале.
А на самом деле – гадим, гадим, гадим. И Отечество мое в этом деле среди первых будет.
Кстати, среди первых много стран, США, например, но у нас это выглядит ой как тоскливо.
В некоторых странах уже случаются мусорные бунты – самый свежий в Италии, в Неаполе.
У нас – тишина. Мусор у нас везде и без всякого бунта.
Главная проблема – дураки и дороги, но на дороги, особенно в селах, принято кидать ботву из-за забора. Ботва гниет, и дорога перестает быть дорогой – она превращается в поле.
А в городах у нас на светофоре может остановиться «Мерседес», и из него на проезжую часть вылетает окурок.
А во дворах всегда не хватает одного контейнера, и поэтому мусор горой лежит рядом.
Он тут же начинает гнить.
У мусора есть одно очень важное свойство: он все делает мусором – почву, город, воздух, людей, продукты, законы. Невозможно принимать нормальные законы, правила, уставы – в них будет мусор.
Сталевары знают: чтобы сварить высококачественную сталь, нужно подстригать газон перед сталеплавильным цехом. И внутри должно быть как в операционной, и туалет для рабочего люда должен сверкать чистотой. Вот тогда и сварится отличная сталь. Иначе никак.
Мозг человека устроен так, что он все берет в работу. Вы идете по улице, и он фиксирует: встречных людей, их одежду, деревья, траву, небо– все подвергается учету. Даже количество листьев на дереве. Мозг вбирает в себя все. А потом он разложит это все по полочкам. Там. У себя внутри. Это нужно ему для работы. Переработанное превращается в команды, а те – в мысли, в чувства, в поведение.
Люди, каждый день видящие мусор, агрессивны. На этот счет есть даже исследования.
И агрессивны они не только в какой-нибудь Кении. Они везде агрессивны.
Мусор разрыхляет сознание. Он влияет на общество, устои, обычаи, обряды.
Он влияет на речь. Она обедняется, в ней появляются слова-калеки – уродцы, уроды, паразиты, недослова. Человек не может высказаться. Невысказанное копится до времени. Потом – взрыв. Это взрыв внутри человека, и человек переходит на мат. Мат – это низ языка. Мат – человек загнан в угол. Если он все время говорит одним только матом – это значит, он из этого угла не выходит. Вот вам и агрессивность.
Язык очищается, конечно, он же живой. Он отринет гниль, как и любое живое существо, но он очищается не сразу. Это происходит медленно.
Без языка нет правил. Без правил – законов. Без законов – общества. Без общества – Отечества.
Вот и получается: мусор – главный враг Отечества.
* * *Я гроша ломаного не дам за писательское искусство. Что за манера писать ни о чем?
И в то же время, надо сказать, рабское копирование нашей действительности вредит эффективности картин.
То ли дело непритязательный рассказ о сопливом отрочестве монарха – вот где чутье.
* * *Парламент состоит из двух палат: уроды и полууроды.
Вот только не знаю, какая же из них верхняя.
* * *Нашим медикам должен являться сам Сатана. Убежден. И почаще.
Рай небесный давно нуждается в чем-то подобном.
Правда, визит врага рода человеческого я бы устроил не только медикам, но им – в первую голову.
Они клятву давали. Был когда-то такой удивительный врач – Гиппократ – его клятву они и дают.
Вот чиновники ничего не дают, и поэтому к ним Сатана, с моей точки зрения, должен являться сразу же после того, как он посетит всех медиков.
Медицина у нас – это… как бы поточнее… в общем, есть одно весьма неприличное слово, означающее всеобщий конец.
Многое у нас можно назвать именно этим словом, но отечественной эскулапии оно подходит более всего.
Можно построить великолепные здания и отвести их под больницы и медицинские центры. Можно даже отремонтировать старые приюты скорби и слез. Можно поставить внутрь их самое современное оборудование, но людей, посвятивших себя заботам о чужом здоровье, не заменить.
Если начальник городской поликлиники говорит своему сотруднику, врачу: «Ты должен мне каждый день сдавать деньги!» – то этот врач должен где-то эти деньги брать.
Одного только посещения любой палаты в обычной больнице достаточно, чтоб вы надолго потеряли аппетит: люди ютятся на койках в коридорах, в туалетах лежит то, что и должно там лежать, лекарства – в ближайшей аптеке, родственников нет – ваше горе.
А чего только стоит рассказ одной моей знакомой:
– Я говорю сестре: «Девушке в палате плохо!» – а она мне: «Докурю и приду». Она-то докурила, вот только девушка умерла.
Вы думаете, это какой-то неординарный случай? Да, нет же, уверяю вас.
И в палатах одни косматые старухи, старичка увидишь редко, потому что многим из них уже посчастливилось оставить этот замечательный мир. Не дождались полной реализации самого гуманного из наших национальных проектов.
А в хирургическом отделении хирурги все режут и режут. По десять. нет, по двадцать операций за смену. Здорово режут. Виртуозно режут. Потрясающе режут. Вот только выхаживать потом некому.
Сестры работают, работают, работают, работают, а выхаживать некому.
Тут могут взять больную с инфарктом и инсультом на УЗИ по поводу застоя крови в венах неработающей левой ноги, а потом бросить ее минут на сорок на каталке совершенно голую, потому что все ушли на празднование шестидесятилетия завотделением. И деньги здесь ни при чем. Они ничего не гарантируют. Заплатите деньги, а они вернут вам труп.
Это трупорезы. Им просто необходим Сатана.
* * *Я пишу всякую всячину. Мое письмо меня успокаивает. Назвал что-то его собственным именем или даже присвоил ему это имя – и успокоился. Главное назвать – и проходит неуверенность, страх. И вот ты уже ничего не боишься. Названное не страшно, а ты приобрел силу.
* * *Усерднейшим образом изучаю все то, что историей выведено на эти подмостки.
Должен сказать, что прежде всего меня устраивает количество – их теперь два; и рост – в каждом по метр с чем-то. Вот если поставить их друг на друга, то возникнет фигура, которая более всего подходит этому населению в качестве сосуда для мудрости – что-то около трех метров.
* * *Письмо – это угощение. Классики говорили, что, затрачиваясь на устройство подробного угощения, вы сделаете большую глупость, если так худо распорядитесь, что позволите вашим критикам его разбранить.
Плевал я на критиков. Вот.
* * *Традиция проведения военных парадов на Красной площади с участием боевой техники будет восстановлена. 9 мая 2008 года военный парад на Красной площади в Москве решено проводить с участием современной боевой техники.
Уже есть заявления о том, что «…выведя на Красную площадь боевую технику, мы и стране, и недоброжелателям нашим покажем, что обороноспособность страны крепнет…».
Ну, вообще-то, недоброжелатели о состоянии нашей обороноспособности прекрасно осведомлены, а новые образцы военной техники обычно демонстрируют на всякого рода военных салонах.
А парад к боевой выучке имеет примерно такое же отношение, как полеты «Витязей» или «Стрижей» к реальному бою.
Когда у одного офицера, участника обороны Порт-Артура, спросили, чем он сейчас занимается, он ответил: – Учу солдат воевать!
– А что же вы делали раньше?
– Учил их маршировать! Вот и весь сказ.
Воевать и маршировать– разные вещи. Лучше не крики о боевой технике, а сама техника.