А разлюбил я их 25 июля 1958 года во время геолого-съемочной практики в горном Крыму. Я тогда был студентом геолого-разведочного факультета Института цветметзолото. С нами учились китайцы числом сорок восемь одинаковых желтых блинов в синих мундирах. Трое из них попали ко мне в бригаду. Пятым был мой дружочек Игорек Смирнов, с которым я до сих пор поддерживаю связь. Жили мы впятером на снимаемой для этих целей частной квартире. И спали там же. Первую ночь. Нам с Игорьком ее хватило на всю жизнь. После нее в моей безупречно черной голове появилась первая белая прядь. Мы отметили первый день практики умеренным количеством водки, к которой китайцы были более-менее приучены в зимние месяцы обучения. Более – менее, чем более. Потому что они генетически не приспособлены для нормального количества водки. То есть норма у них есть, но уж очень... Денег мы с них брали столько же. Так что и от китайцев можно кое-какую пользу получить. Я имею в виду, что в нашей совместной геологической деятельности они были абсолютно бесполезны и даже вредны. Ну не китайское это дело – геология. И джаз. Никогда ничего не слышал о китайских джазменах. И о геологах тоже. Но на водке от них приличная экономия получалась.
Ну, испили мы водки, попели песни и легли спать. На полу для этой цели были распластаны матрасы. Мы с Игорьком уже было заснули, но тут услышали жуткий звук. Сначала решили, что это нам спьяну показалось. Но потом – опять. Жуткий звук. Как гвоздем по стеклу. Или ногтем по шелку. Но в десять раз громче. Потом этих звуков стало два, потом – три, потом – шесть. Мы с Игорьком вскочили от ужаса и включили свет. Звуки прекратились. И я увидел на голове Игорька белую прядь, а он увидел белую прядь на моей. А у китайцев белых волос не было. И тут мы поняли почему. Они были к этим звукам привычны! Потому что они их и производили! Зубами! У них это генетическое. Сколько я ни пытался поскрипеть во сне зубами, у меня это ни разу не получилось. Вот за это я и не люблю китайцев. Из зависти.
О чем я говорил? А! Как Сергей Никитич жил с двумя девочками, осликом и пони. Так вот, когда вьетнамцы закосили под китайских коммунистов и слиняли за МКАД, то дедушку-антикоммуниста они бросили на произвол судьбы в лице Сергея Никитича. Вьетнамец продолжал жить в его квартире совершенно бесплатно. Через некоторое время к Сергею Никитичу приехала из Умани сестра, потерявшаяся в детстве, пришедшемся на военное время. Сергей Никитич определил ее в свою квартиру, в которой жил одинокий, приличный, вполне еще годный к употреблению в семейном смысле вьетнамский антикоммунист. Сергей Никитич с помощью сержанта Пантюхина, который состоял в сомнительных, с точки зрения нравственности, отношениях с регистраторшей местного ЗАГСа, спроворил им свидетельство о браке. И они стали жить-поживать на пенсию вьетнамца, выправленную ему по утерянной в 1976 году и найденной в 1994-м трудовой книжке Сергея Никитича. Так что теперь антипартийный вьетнамец был Сергеем Никитовичем Заварзиным, слесарем-инструментальщиком шестого разряда завода «Калибр». А уж удостоверение ветерана ВОВ ему купили в метро «Партизанская». Хотя слово «купили», пожалуй, не совсем сюда подходит. Наличие удостоверения именно словом «купили» обозначил сержант Пантюхин. Но знание устройств души сержанта Пантюхина позволяет мне усомниться в его правдивости, несмотря на то что он принес нотариальный акт, заверяющий подлинность удостоверения, полученный в нотариальном ларьке, в котором по совместительству торговали тряпичным DVD.
И вот в квартире Сергея Никитича обреталась русско-вьетнамская семья, которая в лице сестры из Умани готовила пищу для породненного народа, включая ослика и пони, и, будучи в прошлом учительницей русского языка и литературы, обучала девочек этим предметам. А истории их учила одна дама, переводчица Эжена Сю, которая навещала Сергея Никитича по причине душевной привязанности к нему и платила за ответную привязанность уроками с девочками французского языка и правил хорошего тона, принятым во французских семьях ХIХ века. Она же учила их игре на лютне, которая неведомыми путями добрела до Измайловского вернисажа из итальянского местечка Клермон и на которой неведомыми путями научилась играть сама переводчица Эжена Сю, навещавшая Сергея Никитича по причине душевной привязанности. Таким образом, кое-каким образованием девочки владели.
– Так, – подытожил я услышанное, – нам необходимы более-менее пристойные знания по истории нашей великой родины. Есть у меня один знакомый интеллектуал, окончивший истфак МГУ в 1976 году, и его сын, окончивший тот же факультет, но уже в 1999 году. Понятно?
– Нет, – хором ответили Сергей Никитич и девочки.
Ослик тоже глянул вопросительно, а пони просто тихо пожал плечами.
– Объясняю. В нонешней непростой политической обстановке история нашей родины неоднозначна. И в зависимости от значности ответы на вопросы по ЕГЭ тоже должны быть неоднозначны.
– Поясните, дядя Миша, – сказала младшая близняшка. А может быть, и старшая.
– Поясняю. В билете вопрос: «Иосиф Виссарионович Сталин». Варианты ответов: «Ленин сегодня. Преступник. Гений. С одной стороны, сука, а с другой – как нам его сейчас не хватает». И вот в зависимости от политической обстановки вы выбираете ответ.
– А как же аттестат зрелости? – поинтересовался Сергей Никитич.
– А что? – язвительно прищурился я, – Али метро у нас уже выродилось?. Али подземные переходы травой-муравой заросли? Али ксероксы да принтеры луддиты порубали? Али сержант Пантюхин заместо охраны общественного порядка в тати ночные подался? Нет, все при делах.
Как вы понимаете, я уже достаточно отпил «На бруньках». Оттого-то язык мой такими красками заиграл. Заискрился, зазвенел. Чтобы очи от блаженства замаслились. Ланиты блаженно зарозовели. Душа запела, заиграла.
А потом я вздрогнул. Да на фиг им знать, кем был Сталин, на фиг им то, что было.Хватит русского языка и литературы, потому что в них – все, что нужно сохранившейся человеческой девочке, чтобы зажить жизнью с найденным Маугли. Да не помешает им лютня из местечка Клермон.
Господи, молю Тебя, чтобы так случилось... Хотя вряд ли это произойдет... Но помолиться надо. Вот сейчас и пойду. В церковь. А конкретно – в храм Великомученика Димитрия Солунского на Благуше.
Глава семнадцатая
Я сердечно распрощался с будущим и прошлым России и вышел на пленэр. Светило солнышко, дул легкий ветерок, от которого мне стало слегка прохладно. Странно: на дворе лето, я славно попил «На бруньках», так что прохладно мне быть не должно. Ан нет, прохладно. Потому что на мне, кроме трусов и фуражки сержанта Пантюхина, надето (одето?) больше ничего не было. Запамятовал в размышлениях о судьбах родины. Оно и понятно. Русский человек, как только начинает размышлять о судьбах родины, так забывает сразу обо всем. У него все начинает валиться из рук, всякая разумная деятельность прекращается, потому что какая уж, к черту, разумная деятельность, когда весь разум брошен на размышления. А когда весь народ окунается в размышления, то судьба родины становится весьма печальной. Все в ней встает, кроме предприятий ликеро-водочной промышленности и торговли закуской. И тогда руководство родины придумывает методику, по которой ВВП в это время все-таки растет. Благодаря неутомимым действиям нашей партии, которая, несмотря на происки либеральных атлантистов, атлантических либералов и Чубайса, что, в принципе, одно и то же, удерживает страну от гибели, которая непременно состоялась бы, если бы наш народ одновременно не задумывался о судьбах родины, потому что иногда, как только мы начинаем об чем-то задумываться и прекращаем создавать что-нибудь рукотворное или постиндустриальное, все начинает как-то налаживаться, и в этом нет никакого противоречия, потому что думай мы о судьбах родины, не думай, делай что-либо или не делай, результат будет один и тот же – в смысле, что результата не будет. Кроме роста ВВП. А почему?
Потому что судьба. А против нее не попрешь. А мы и не прем. Не больно-то и хотелось. Живем же как-то. А кто-то и помирает. Ну, жизнь так и устроена, что в ней всегда кто-то помирает. И это, заметьте, не только в России. Так что не замайте!
Но одеться все-таки надо. Иначе как же в храм в трусах и в ментовской фуражке. В другое место еще куда ни шло. Но не в храм. В храм в головном уборе входить не принято. Если ты, конечно, не женщина. А по моим трусам этого не скажешь, хотя они и в цветочек. Так что я вернулся в жилище Сергея Никитича, снял с ослика свои джинсы и футболку, вытащил изо рта пони бумажник, который тот не смог прожевать (и это плохо – значит, в случае кораблекрушения он меня не спасет).
Вы будете смеяться, но в бумажнике были деньги. Червонец купюрами и шесть рублей двадцать восемь копеек мелочью. Еще там был паспорт. Как ни странно, мой, а не сержанта Пантюхина. И сберегательная книжка. Когда я выходил из дома, на ней было сто двадцать восемь безналичных рублей. А сейчас должно быть восемь тысяч шестьсот девяносто три рубля. И вот теперь догадайтесь, как это могло получиться. В наше время. В Сбербанке России. Который ничем не напоминает «МММ», чтобы в нем за вчерашний день и такую же ночь наросли такие бешеные проценты. Все очень просто. Сегодня большой пенсионный день. А пенсия приходит мне на счет в Сбербанке, что позволяет чувствовать себя средним американцем. Ибо какой же средний американец не имеет счета в банке? Мне бы еще дом и автомобиль – и сбыча американской мечты состоялась бы в районе Соколиная Гора. Что в районе снесенного Черкизовского рынка.
В Сбербанке было людно, и это навевало на приятные мысли, что деньги у народа есть, что круговорот их в природе осуществляется, что они попадают из Сбербанка людям, от людей – в Сбербанк, а из Сбербанка – на финансирование отраслей народного хозяйства, где и исчезают бесследно. Устройство российских денег так устроено, что их хватает только на бонусы за деятельность, а на саму деятельность уже не остается. Ну, это я несколько преувеличиваю, все-таки что-то они делают. Инфляция, там, дефолт – это вам не хухры-мухры. Это надо постараться. Но вершиной нашей финансово-хозяйственной деятельности является рост цен на все, когда в остальном мире цены на всепадают. Это высший пилотаж.
Так вот, я встал в очередь в окошко, где идут выплаты по вкладам и операции с ценными бумагами. Сколько я ни бывал в Сбербанках, ни разу не видел ни одной ценной бумаги (кроме лотерейных билетов), чтобы какая-нибудь тетенька получала дивиденды по акциям или обналичивала вексель ОАО «Вентильремонт». Был, правда, случай, когда привезли на каталке старичка, который получал пособие на похороны дедушки по «Свидетельству о смерти». Но вот насколько «Свидетельство о смерти» является ценной бумагой, я не знаю. Скорее всего, не очень. Ну, это я узнаю, когда моя жена Оля придет получать пособие по моему «Свидетельству о смерти».
Когда подошла моя очередь, девица по ту сторону окошка странно на меня посмотрела и стала внимательно рассматривать мой паспорт, сравнивая меня с моей фотографией.
– Ну и кто из нас красивее? – ловко пошутил я, заигрывающе вздернув левую бровь и прищурив правый глаз. (Вот сволочь какая. Ведь в церковь иду. В храм. Великомученика Димитрия Солунского. А все туда же. А куда же еще? Надо будет покаяться в умышлении на грех прелюбодеяния. Ну, это нам не привыкать.)
Девица невнятно улыбнулась. Я улыбнулся подбадривающе. (Может быть, зайти в храм попозже? Чтобы покаяться уже не в умысле, а в самом грехе?.. Размечтался, старый импотент.)
– Деньги давай! – грубо потребовал я.
И тут окошко исчезло из моих глаз. А появился в них пол Сбербанка. Очень красивый пол. Из линолеума. С такими красивыми узорами. У меня дома ковер с похожими узорами. Мы с женой Олей его купили по ордеру от «Литгазеты», в которой она работала, в 1984 году. Мне стало очень интересно: что мои узоры делают на полу Сбербанка? А ничего не делают, просто лежат. Подо мной. На мне, в свою очередь, тоже кто-то лежит. И этот кто-то срывает у меня что-то с головы, а потом надевает (одевает?) наручники. А потом переворачивает меня на спину, и я вижу уже известного вам сержанта Пантюхина, который примчался по тревожному звонку девицы за сбербанковским окном, увидевшей меня в ментовской фуражке. Ей это в сочетании с футболкой футбольного клуба «Челси» показалось несколько странноватым. Вот она и вызвонила помощь. Как выяснилось, не Пантюхина. Пантюхин просто шел мимо. В дельфинарий, чтобы по возможности прояснить судьбу своей фуражки. А тут тревога. Он и забежал. А увидев свою кровную фуражку на чужой, абсолютно незнакомой голове, естественно, бросился на обезвреживание грабителя. Он же меня не узнал под этой фуражкой. Не многих людей можно узнать с затылка, прикрытого ментовской фуражкой. Вот он меня и не узнал. А узнав, снял наручники. Девица за окном успокоилась и выдала мне мои законные башли. Но смотрела все же настороженно. Особенно на Пантюхина. И через секунду стало ясно, что ее тревожило. Тревожил ее сержант Пантюхин. Потому что она вызывала не его, а спецназ. А раз вызывала, то он и прибыл.
Но какой-то странный спецназ. Неоднозначный. В масках-то оно конечно. Кто ж в наше время ходит в Сбербанк без масок? Но вот в тренировочных штанах, кожанках... И оружие у всех разное. У кого – АКМ, у кого – УЗИ, а у одного – ручной противотанковый гранатомет китайского производства по индийской лицензии, купленной у СССР в 1990 году, а конкретно – у генерал-майора Селезнева перед выходом его на пенсию с поста НПО «Гранатомет» Минобороны СССР.
Так что это не спецназ. К тому же тот, который со спи...женным гранатометом, заорал:
– Всем стоять! Ограбление!
Я сначала подумал, что он полный мудак. Потому что все и так стояли. А потом сообразил, что рациональное зерно в его призыве стоять все-таки было. Не мог же он заорать «Всем лежать!», когда и сесть-то негде. Это вам не какой-нибудь комфортный западный банк, где все сидят на диванах в ожидании своей очереди и в случае ограбления могут запросто прилечь. У нас аренда площадей под офисы стоит офигенных башлей, а в зале сидячее место одно – для охранника, потому что он по старости лет стоять уже не может. Но из бывших военных, поэтому, когда гранатометчик заорал «Всем стоять!», он вскочил. И девки за стеклами тоже вскочили. Нет, сидячих мест в зале все-таки было два. Второе – перед дверью с надписью «Обмен валюты». И с этого сидячего места встал старичок в шляпе и китайском белом плаще, сшитом по индийской лицензии, купленной у Китая в 1972 году у его изобретателя Ян Голяна (тогда китайские фамилии писались именно так), которого впоследствии расстреляли во время культурной революции.
– Ну ты, Свищ, совсем оборзел, – сказал из-под шляпы старичок в спину гранатометчику.
Тот резко повернулся и наставил на старичка гранатомет. К гранатомету присоединились АКМ и УЗИ. Весь оружейный интернационал. А потом старичок поднял шляпу.
– Пал Николаич! – вскричал гранатометчик со странной смесью почтения и недовольства.
– Я, Свищ, я, – идентифицировал себя с собой Пал Николаич.
– А чтой-то вы здесь делаете, Пал Николаич? – удивленно спросил Свищ.
– Я-то за пенсией. А вот ты что здесь с пацанами делаешь?
– Как «что»? Ограбление. Я его по тендеру выиграл. На сходняке в «Якимори». Вы ж еще там присутствовали.
– Присутствовать-то я присутствовал, но вот залога я так и не получил. Да и бабки на откат в префектуру тоже никто не видел.
– Так, Пал Николаич, я ж как только, так сразу! Девки, бабки быстро!
– Стой, Свищ, ты порядки знаешь. Никакого ограбления без предоплаты.
– Так я...
– Ничем не могу помочь, Свищ. За несоблюдение условий контракта одна из сторон может его расторгнуть в одностороннем порядке. Так что, Свищ, освободи помещение.
Старичок вынул мобильник и набрал номер.
– Я буду жаловаться! – заорал Свищ. – Я в арбитраж стукну.
– Хоть в Страсбург, – благожелательно предложил старичок. – Независимый суд – одна из основ демократии. Шакро, заходи, дорогой.
Все посетители, с любопытством смотревшие на грабеж времен суверенной демократии, обернулись к двери. А Пантюхин, так и не успевший надеть (одеть?) фуражку, потянулся к кобуре.
– Вот этого вот не надо, Пантюхин, – попросил я его с линолеума.
– Джентльмен правильно говорит, Пантюхин, – поддержал мою просьбу старичок. – А вы вставайте, гражданин.
– Не, я пока полежу, – сказал я.
– Чего так? – спросил старичок.
– А у меня двенадцать межпозвонковых грыж. Я периодически должен лежать.
Пантюхин аж взвился. (Это фигуральное выражение. В стесненных условиях российских сбербанков трансформация «взвейтесь, соколы, орлами» невозможна.)
– Так, Пал Николаич! Как же так! Без предупреждения! Форс-мажор! У меня в контракте, если форс, стреляй на поражение.
– А что ж ты тут делаешь, Пантюхин, позволь тебя спросить, во время контрафактного ограбления? Не соблазнил ли тебя Свищ лишней деньгой?
– Вы ж меня знаете, Пал Николаич, – с горькой обидой всхлипнул Пантюхин, – я мзду не беру. Мне за державу обидно. Что ее помимо закона грабануть можно. Давай, Пал Николаич, я Свища стрельну. Исходя из революционной целесообразности.
– Ой, не надо, сержант, ой, не надо, дорогой, – раздался голос с грузинским акцентом. А какой же еще может быть акцент у грузина?
Это был Шакро Тамарадзе. ПБОЮЛ Тамарадзе Ш.А. Я его знал. Он владел несколькими фруктовыми местами на Преображенском рынке. Почему я его знал? Да потому, что я, покупая на рынке фрукты, всегда здоровался с продавщицами. Вот они его и позвали как-то на меня посмотреть. Потом он всегда при встрече спрашивал: «Как самто?» На что я отвечал: «Живу пока. А ты?» И всегда несильно удивлялся, когда он в ответ заливисто смеялся, запрокинув голову и неестественно вращая кадыком. Так вот этот Шакро и не допустил Пантюхина до стрельбы. Потому что сам в молодости был милиционером и знал, что стрельба в наполненном помещении чревата жертвами среди мирного населения. Здесь все-таки не Чечня.
– Не надо, сержант, не надо, – доброжелательно повторил Шакро, мимоходом спросив у меня: – Как сам-то?
– Живу пока, – машинально ответил я.
Противоборствующим сторонам это показалось неплохой шуткой, и они хором рассмеялись. А потом Свищ со товарищи покинул Сбербанк, попросив присутствующих быть свидетелями в арбитражном суде. Старичок обратился к чувихам за окошками:
– Девочки, обслужите. Нехорошо заставлять пожилых людей ждать. А уж потом с Шакро разберетесь. Вы меня понимаете?