— Конечно. Я их предупредил. Ждут.
И они пошли в общежитие.
Ребята ждали. Стараниями Веры и дяди Онисима в комнате был наведен порядок. Пахло полынью. Дядя Онисим утверждал, что полынь хороша от клопов, клопы ее люто боятся. На окне в большой обливной глиняной вазе пламенел ало-красный букет гвоздик: Вера принесла. «Ого! — пошутил Светличный. — Букет-то со значением! Алый цвет — цвет любви». Но и он тоже нервничал, ожидая приезда Журавлева. Виктор расставил на этажерке, на самом видном месте, только что купленные книги. Потом долго смотрел, как они выглядят на этажерке, и остался в общем доволен. Как и всем, Виктору тоже казалось, что все это: и книги, и гвоздика на окне, и приятный запах полыни, и чистые наволочки, и камчатная скатерть, которую принесла Вера, — все необыкновенно важно сейчас, и все может повлиять на то, быть рекорду или не быть.
Наконец, пришли Журавлев и Нечаенко.
Познакомились. Сели за стол. Хозяева неловко молчали. Молчал и Нечаенко.
— Ну, вот что, ребята, — сказал Журавлев. — Давайте сразу с дела. Не обидитесь, если прямо спрошу?
— Не обидимся... — за всех ответил Андрей.
— Вы всерьез свою идею выдвинули или так, брякнули сгоряча?
— Да мы ночи не спим из-за этой проклятой идеи! — пылко закричал Виктор. — Да мы... Эх! — И он махнул рукой.
Журавлев засмеялся. Эта горячность понравилась ему. Теперь надо было еще проверить твердость.
— Значит, и теперь не отступаетесь от своего? — лукаво спросил он.
— Нам отступать не приходится, — пожал плечами Андрей.
— Хорошо! — крякнул Журавлев. — Тогда выкладывайте все еще раз, во всех деталях...
Андрей переглянулся с товарищами, откашлялся в кулак и стал, торопясь и путаясь, «выкладывать» свою идею. Журавлев слушал его, чуть покачивая головой.
— Значит, лаву надо спрямить? — спросил он.
— Конечно.
— На это время надо. И потом... — он задумался. — А если попробовать так, как есть, с уступом, но труд разделить? Можно? — нерешительно спросил он.
— Можно, — сказал Светличный. — Только эффект будет не тот.
— Сколько в таком случае можно будет взять за смену?
Андрей немного подумал.
— Думаю, все-таки тонн шестьдесят — семьдесят, — осторожно сказал он.
— Все сто взять можно! — закричал Виктор.
— А сейчас десять в смену даешь? — спросил Журавлев.
— Бывает и двенадцать, — ответил Андрей. — Виктор четырнадцать дает.
— Так! — усмехнулся довольный Журавлев. — Четырнадцать и... сто!
— Так вы, значит, поддерживаете нас? — обрадованно вскричал Андрей.
— А этого я еще не сказал, — лукаво прищурился Журавлев. — Я говорю: надо попробовать, хлопцы. И попробовать в тишине. Если дело выйдет, оно само за себя скажет.
— Мы на это согласны, — подумав, ответил Андрей.
— И даже так я думаю, — прибавил Журавлев, — попробуем ночью. В ремонтную смену. А, Николай Остапович? — посмотрел он на Нечаенко.
Тот усмехнулся:
— Тайком от Деда?
— Нет, Деда я на себя беру. Он, как говорится, хозяин шахты. А без хозяина в его квартире даже ночью негоже вольничать.
— Не согласится Дед! — с отчаянием сказал Андрей. — Мы уже его просили.
— А теперь мы с Николаем Остаповичем его попросим, — засмеялся Журавлев. — Так, ребята, значит, договорились: ночью, в ремонтную смену? Рубать будете, конечно, на своем участке?
— Ну ясно!
— Кто у вас начальник?
— Лесняк. Прокоп Максимович. Он всей душой за это дело.
— А! Вот это хорошо! — просиял Журавлев. — Он, значит, и подготовит лаву...
— Как лаву? — вскричал Виктор. — Две! Нас ведь с Андреем двое...
— Э, нет! — покачал головой Василий Сергеевич. — Начинать надо с одной. Что вы, ребята, нет, нет, — замахал он руками. — Так все дело сорвете. Да и Дед ни за что две лавы не даст.
— Верно! — пробормотал Светличный.
Виктор дико взглянул на всех и опустил голову.
— Ну что ж! — сказал он через силу, еле сдерживая слезы обиды. — Иди ты один, Андрей... — Он круто повернулся и отошел к окну.
Наступило неловкое молчание. «Э-э! Некрасиво выходит! — озабоченно подумал Журавлев. — Ах, как неловко! Действительно, оба мечтали, оба имеют право. Молодые ребята, каждому обидно, каждому показать себя хочется. Ах, нехорошо!» Но он деликатно молчал, считая, что все должно быть решено самими ребятами полюбовно и между собой.
Молчал и Нечаенко. С любопытством поглядывал то на бледного Андрея, то на Виктора, вернее — на его спину: даже спина эта казалась обиженной — плечи высоко поднялись и заострились, голова совсем ушла в них.
И Андрей молчал. Смотрел в пол и думал о Даше. Ах, если б Даша была здесь! Если б она рассудила. Если б она верно поняла и не обиделась бы, не разлюбила...
Наконец, он поднял голову и медленно произнес:
— На рекорд пойдет Виктор...
— Нет, ты это брось, брось! — раздраженно закричал живо обернувшийся Виктор. — Я это не приму.
— Виктор пойдет! — снова повторил Андрей. — Он проворней меня. Он больше вырубит. А тут каждая тонна решает! — слабо улыбнувшись, закончил он.
Журавлев внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Стали прощаться.
— Значит, в ночь на первое сентября? Так решаем?
— Мы готовы.
— Ну-ну! А я к вам приеду еще! — пообещал Журавлев и вышел вместе с Нечаенко.
Было уже темно на улице. Шофер спал в машине около шахтпарткома.
— Так как фамилия этого паренька, белявого? — спросил Журавлев, усаживаясь в машину.
— Андрей Воронько, — улыбнувшись, ответил Нечаенко.
— Да, да... Воронько, — задумчиво повторил секретарь. — Ну, теперь никогда не забуду!
17
Было окончательно решено: в ночь на первое сентября. Через два дня.
Вечером тридцатого у дяди Прокопа собрался весь, как выразился Светличный, «штаб операции»: Андрей, Виктор, Светличный, Прокоп Максимович, Даша. Ждали только Нечаенко.
Андрей успел уже сообщить Даше, что на рекорд пойдет Виктор.
— А почему не ты? — удивилась она.
— Виктор сильнее...
Даша посмотрела на него и пожала плечами. А он, трепеща, спрашивал себя, что она думала, поняла ли его?
Но он ни разу не пожалел о том, что сделал.
Вчера, едва только ушли от них Журавлев и Нечаенко, Виктор кинулся к нему. Схватил за руки.
— Друг! Друг! — пылко прошептал он. — Этого... никогда... по гроб... слышь ты? По гроб не забуду. За двоих буду рубать, за тебя и за себя... И слава нехай обоим!
А Андрей только улыбался в ответ. Что слава? Дружба дороже.
Ночью ребята почти не спали. То перебирали вновь и вновь детали послезавтрашнего «боя», спохватывались, что забыли условиться с Нечаенко, чтобы крепежный лес разложили загодя по уступам; то вдруг принимались вспоминать стародавние времена, «доисторическую эпоху», когда они впервые пришли на шахту и были еще не шахтерами, а пещерными дикарями каменного века, не умели даже инструмента в руках держать, не справлялись с нормой, подводили всю лаву и боялись Светличного...
— Ох, как люто боялись мы тебя тогда, комсорг! — призвался Виктор. — Больше, чем заведующего шахтой, боялись.
— Ладно, ладно, — проворчал Светличный. — Зато теперь совсем страху божьего лишились. Спите, я вам говорю! Спите, черти!
Но Виктор не угомонился до утра. Так и на шахту пошел. И на наряде, и в клети, и потом в забое был он взбудораженно весел, возбужден и болтлив, так что Светличный даже стал бояться, что Виктор еще задолго до рекорда израсходует всю свою нервную энергию и на дело пойдет опустошенный и вялый. Но Виктор был неистощим. Казалось, был заряжен он таким могучим запасом электричества, что своим током мог бы двигать все электровозы в шахте. От него так и разило краснощеким здоровьем и богатырской силой, сознанием этой силы и верой, что она не иссякнет и не подведет. Был он весь какой-то искристый, хмельной, счастливый, как человек, вступивший, наконец, на порог мечты. Даша загляделась на него. И, глядя, все улыбалась.
Наконец, пришел Нечаенко. Пришел не один, а с Дедом. Это было так неожиданно, что «штаб» растерялся. Забыли даже встать навстречу старику.
А Дед невозмутимо вошел в комнату, равнодушно и вяло поздоровался со всеми и только на Светличного бросил косой, враждебный взгляд: «хвостизма» он ему простить не мог.
Прокоп Максимович тотчас же кинулся на кухню.
— Дед пришел, туча-тучей... — озабоченно прошептал он Настасье Макаровне. — Ну, вари бульбу, старуха!.. Авось он от бульбы подобреет...
Когда все успокоились и уселись. Нечаенко весело спросил:
— Ну как, ребята, не передумали, не отступились?
— Николай Остапович! — вскричал Виктор. — Да что вы в самом деле? Да если теперь меня от этого дела отставить, так, ей-богу, — в шурф вниз головой!..
Все засмеялись. Был он хорош в эту минуту — кудрявый шахтерский молодей. Даже Дед невольно улыбнулся ему: к шахтерской удали старик не мог остаться равнодушным.
— Ну, раз так... — сказал Нечаенко, и «штаб» стал совещаться.
Было решено, что рубать Виктор будет в своей лаве. Воздух обеспечит главный инженер, а Дед проверит. Крепежный лес будет заранее разложен по уступам. Крепильщиками вслед за Виктором пойдут Закорлюка-младший и Боровой, оба коммунисты. Нечаенко с ними уже говорил.
— Ну, раз так... — сказал Нечаенко, и «штаб» стал совещаться.
Было решено, что рубать Виктор будет в своей лаве. Воздух обеспечит главный инженер, а Дед проверит. Крепежный лес будет заранее разложен по уступам. Крепильщиками вслед за Виктором пойдут Закорлюка-младший и Боровой, оба коммунисты. Нечаенко с ними уже говорил.
— Хороший народ, — согласился Виктор. — Мастера.
— Теперь откатка... — сказал Светличный.
— Порожняк подготовим. Коногонов предупредим с утра, чтоб выходили в ночную смену...
— Если позволите, — сказал Светличный, осторожно взглянув на Деда, — наблюдение за откаткой я взял бы на себя...
Дед промолчал.
— Хорошо! — сказал Нечаенко. — Еще что?
— Отбойный молоток я подготовлю с утра, но чтоб его никому не отдали, — предупредил Виктор. — Я сам проверю.
— За твоим молотком мы присмотрим, — смеясь, сказал Нечаенко. — А сам ты, друг ситный, завтра днем спать будешь.
— Та ни в жизнь! — вскричал Виктор. — Я до тех пор глаз не сомкну, пока сто тонн не нарубаю.
— Будешь спать. В порядке партийной дисциплины, — сказал Нечаенко. — Товарищ Андрей, ты уж присмотри за этим.
Настасья Макаровна внесла дымящуюся бульбу, закуску, водку.
— Ну, за благополучное окончание дела! — провозгласил Прокоп Максимович, подымая рюмку.
Все шумно чокнулись и выпили.
Дед неожиданно сказал:
— Против души своей иду. Против своего сознания... — Он покачал головой и вздохнул. — Да-а... Видно, стар я стал, стар... Пора и на печку. А молодому делу я не хочу мешать, — он махнул рукой и взял стопку.
Из деликатности все промолчали. Нечаенко сказал:
— Василий Сергеевич звонил. Он завтра ночью приедет.
— Это хорошо, — оживленно подхватил дядя Прокоп.
И все опять заговорили о рекорде.
А Дед, насупившись, ел бульбу, молчал и думал о том, что он действительно стар, стар, и все состарилось вместе с ним, все, что он любил, понимал, что берег и чем наслаждался. Даже бульба стала не та, нет в ней прежней сладости и смака... А мир вокруг меняется и молодеет...
И вдруг вспомнился ему девятнадцатый год... И первые коммунистические субботники... И как он сам горел тогда необыкновенным пламенем и подымал за собой других, и бесплатно работал куда лучше и охотнее, чем за деньги, грузил уголь Москве, Ленину...
Отчего же сейчас не понимает он Андрея и Виктора? Разве они не дети его? Может, и у них в душе разгорелся огонь необыкновенной любви, того великого старания на пользу родине, которое всем рабочим людям присуще с тех самых пор, как власть в государстве принадлежит им? И он вдруг с неожиданной завистью подумал: «А вот Прокоп не намного моложе меня, а он — с ними».
А вокруг него радостно шумели люди. Сочно чокались. Пили. Пели хором. Веселились шумно и от всей души, как всегда гуляют шахтеры на свадьбах, крестинах и именинах. Между тем это была не свадьба, не именины, не крестины, не новогодняя пирушка... Люди праздновали канун трудового рекорда. Сбывалось! Труд становился праздником.
И тот, кому завтра предстояло этот подвиг совершить, веселился сейчас пуще всех. Громче всех пел. Больше всех пил не пьянея. Наконец, вышел на середину комнаты, топнул нагон и закричал:
— Эх, шахтерскую! Выходи, Даша! — и, не дождавшись ее, пустился в пляс.
На следующее утро Виктор проснулся раньше всех и сам разбудил товарищей. Великое нетерпение сжигало его. Ему все казалось, что случится неожиданное, и дело отменят. Не позавтракав, он сразу же побежал на шахту. Взял в мастерской свой отбойный молоток, разобрал его, промыл каждую деталь керосином, а затем смазал маслом.
Вокруг него собрались слесари, рабочие, стали добродушно посмеиваться:
— Как за невестой ходишь, Виктор, за молотком... Ишь как нежно ласкает, ребята, гляди-и!..
О затевавшемся деле они ничего не знали: все держалось в тайне, как хотел того осторожный Журавлев.
— Мудришь все, Виктор, — обиженно сказал рябой Квашнин, бог механической мастерской. — Али уж мы меньше тебя в технике-то понимаем?
— Ладно, ладно, — отмахивался Виктор. — Знаем мы вас, сдельщину...
Он собрал молоток и проверил его под сжатым воздухом. Молоток работал легко и ровно. Виктор протер его паклей и отдал дежурному слесарю.
— Смотри, — строго предупредил он при этом, — никому не отдавай! Голову сыму!
Затем они с Андреем побежали на наряд. Там встретились с крепильщиками Закорлюкой-младшим и Боровым, посовещались и условились обо всем.
— Пойдем, покушаешь хоть, — предложил Андрей.
Больше на шахте делать было нечего.
Виктор вздохнул и подчинился. Действительно, теперь оставалось только терпеливо ждать ночи.
После завтрака Андрей сказал:
— А теперь, Витя, — спать!
— Спать? — взмолился Виктор. — Та разве ж могу я сейчас спать, Андрюша, голубчик?
— Спать, спать! — смеясь, оказал Андрей. — В порядке партийной дисциплины.
Он привел огорченного, но послушного Виктора домой, заставил раздеться, лечь и сам заботливо накрыл его легким одеялом.
Теперь спи! Я тоже прилягу отдохнуть...
К его удивлению. Виктор сразу же и уснул: намаялся за эти два дня. А Андрей спать не мог. Эти дни он тоже был в страшном волнении, только оно выдавалось в нем не столь шумно, как в приятеле. Напротив, волнуясь, Андрей делался еще тише, еще собранней, еще затаенней... Он тоже тревожился: вдруг Дед передумает или еще что-нибудь нежданное стрясется... И только в одном ни на минуту не сомневался он — в том, что Виктор выйдет победителем. «Витя выдюжит, он не подведет! — с нежностью думал он о товарище. — Это правильно, что он, а не я. Он моторный. И азарта в нем больше».
Он не мог лежать. Встал, тихонько придвинул стул к койке товарища и сел подле.
«Пусть хорошенько выспится! — думал он. — Ему нынче сила нужна. Даст он сто тонн? Хорошо б сто... Если сто — сейчас же разнесется. А потом и я пойду тем же методом... Сто не сто, а восемьдесят, девяносто и я дам. А потом и Сережка Очеретин, и Митя Закорко, и Сухобоков... Может, и на других шахтах заинтересуются... Угля будем больше давать. И жить станем лучше!» — Он подумал вдруг о Даше. Да, Даша. Вздохнул. Скоро она уедет. Через три дня и уедет. В Москву. Ничего не поделаешь. Она учится. Молодец. А он здесь останется. Да... А где же?.. А они толком ни о чем и не успели переговорить. Даже не объяснились. Это он виноват. Сробел. Но это все потом, потом, после рекорда... Потам все устроится само собой. Все хорошо потом само собой и устроится...
Замечтавшись, он и не заметил, как поползли в окно сумерки. Он только увидел, как вдруг потемнело, точно потухло лицо Виктора.
«Который же теперь час? — спохватился Андрей, испуганно взглянул на ходики и успокоился. — Пусть еще поспит. Еще рано». И он опять стал думать... Но теперь даже сам Андрей не мог бы сказать, о чем он думает, — так летучи, смутны и обрывисты были его мысли.
Вдруг неожиданный стук в дверь заставил его вздрогнуть. В комнату стремглав влетела Даша и прямо с порога закричала:
— Мама велела...
— Тсс! Тише! — замахал на нее руками Андрей и показал на спящего.
Даша осеклась и в испуге даже рот закрыла ладонью. Потом осторожно, на цыпочках подошла к Андрею и прошептала: Мама сказала, чтоб Виктор не смел в столовку идти. Она сама ему все приготовила...
— Хорошо, хорошо... — тоже шепотом ответил Андрей. — Только пусть он еще немного поспит. Еще чуточку... Ты сядь, сядь...
Стараясь не скрипнуть табуретом, Даша тоже села подле койки и, как и Андрей, стала смотреть на Виктора.
А он безмятежно спал, и, видно, что-то очень радостное снилось ему — он улыбался... И Даша вспомнила, как несколько дней назад он так же лежал перед нею, но тогда он был пьяненький и такой беспомощный, жалкий, как дитя... А сейчас он — сильный, он — могучий, он скоро на рекорд пойдет, он один будет пласты крушить, и завтра о его славе вся шахта узнает... А он вот лежит и улыбается во сне, милый, смешной...
И она вдруг почувствовала, что нет сейчас на земле человека родней ей и дороже, чем этот парень, что она его любит, да, любит, любит... На нее накатило такое щемящее чувство радости, счастья и боли, какого она никогда еще не знала. И она догадалась, что полюбила, полюбила так, как в песнях поется и в книжках пишется...
Она сама была потрясена этим неожиданным открытием. Да полно, так ли? — тотчас же и спохватилась она. Откуда свалилась на нее нежданно-негаданно эта напасть? Просто в эти дни все только и говорят и думают, что о Викторе, все его любят, и хвалят, и берегут — и отец, и Светличный, и Нечаенко, а Андрей вот даже сон его бережет... Вот и она поддалась общему настроению, приняла восхищение и дружбу за любовь; все это сейчас же и выяснится и пройдет...
Но сердце говорило ей другое. Оно было охвачено сейчас таким мучительным восторгом, что Даша над ним уже не имела власти. Забыв обо всем на свете, жадно глядела она в дорогое лицо — лицо этого нахального, противного, вечно насмешливого Виктора. Боже, как случилось, что именно его она полюбила и не могла наглядеться. В ее главах сияла такая откровенная, такая ликующая любовь и нежность, что Андрей, нечаянно перехватив ее взгляд, сразу все понял...