18
А Виктор спал, жарко разметавшись на своей постели, и даже не подозревал, какие над ним бушуют страсти.
На его влажную губу села муха; Андрей машинально согнал ее. Сердито жужжа, она заметалась над его головой.
«Вот и... и все! И все! И конец. И точка!» — механически повторял про себя Андрей слова, которые первыми пришли ему в голову; он повторял их, даже не вдумываясь в их смысл. Странно — он совсем не чувствовал боли, он словно отупел от неожиданного удара, окаменел. «Вот и все! И все! И точка!» — без конца повторял он.
Даша робко подняла на него глаза: Андрей показался ей поразительно спокойным; только лицо его посерело. И Даша поняла, что Андрей обо всем догадался.
Она не знала, что теперь делать, что говорить... Ей нечего было сказать Андрею, да он ни о чем и не спрашивал ее, сидел застыв. Но и оставаться тут Даше сейчас невозможно. «Боже, как вдруг запуталось все!» Она тайком, украдкой посмотрела на Виктора: в сумерках его лицо стало совсем темным, он все улыбался во сне. «Милый, он даже не подозревает, что я его люблю, и никогда не узнает...» Она спохватилась, что опять загляделась на него, Андрей видит это, и ему больно. Встрепенулась, вскочила и быстро выскользнула из комнаты. Андрей не шелохнулся.
И только на улице она почувствовала себя свободной и вполне, вполне счастливой. «Так я люблю, люблю, люблю! — думала она, почти бегом пересекая пустырь. — Боже, как это хорошо и как... стыдно! Но он никогда не узнает об этом. И никто не узнает. Никогда!»
«Но когда же все это случилось, когда я полюбила — сейчас или раньше? И почему я полюбила именно его? Нет, он хороший, он сильный, он веселый. И красивый, А сначала он мне казался глупым. И ни капельки не нравился мне. Я его даже презирала. А казалось, что люблю Андрея... Боже, какая же я развратная! — ужаснулась она вдруг. — Неужели я обоих люблю?»
«Но Андрея я совсем не так люблю. Я люблю его, как брата. И уважаю. А Виктора... Виктора как?»
Она была в смятении. Она любила впервые. В первый раз раскрылось ее сердце навстречу большому и новому чувству, и она сразу из озорной, смелой, самоуверенной шахтерской девчонки превратилась в робкую влюбленную девушку.
Но разве простая девушка может объяснить, почему полюбила этого, а не того, почему вообще полюбила?
Во всяком случае, она полюбила, и уже знала это, и была счастлива, и сама боялась своего счастья, и на душе было хорошо и смутно, и тревожно, и радостно... Только мысль об Андрее смущала ее новое счастье. «А как же Андрей теперь? Ведь он любит, он верил... — Но она тотчас же и успокаивала себя: — Ничего, он сильный. Он это быстро переживет. Тем более что через три дня я все равно уеду».
Бедный Андрей! Его всегда, всю жизнь будут считать сильным и поэтому не станут щадить!
«Вот и все. И точка! И не надо об этом думать! — говорил он себе, продолжая неподвижно сидеть у койки товарища. — Тут ничего не поделаешь. Не воротишь. Не поправишь! И никто не виноват. Ни Виктор, ни Даша. Просто мне не суждено счастье».
Если б кто-либо посторонний растолкал его сейчас, вырвал из оцепенения и сказал бы ему: «А ты не сдавайся! Ты борись! Дерись за свое счастье. Соревнуйся!» — он бы только удивленно и горько усмехнулся в ответ: «Зачем? Разве за это дерутся? Да и с кем стал бы я соревноваться? С Виктором? Так я и сам знаю, что он лучше меня. Я сам его люблю. И Дашу люблю. И желаю ей счастья».
«Нет, тут никто не виноват... Тут ничем дела не поправишь... не поправишь...»
«А краденого счастья я и сам не хочу!»
Он вдруг спохватился, что пора будить Виктора. Черт возьми, из-за этой несчастной любви он совсем было забыл о главном.
— Вставай, Витя! — осторожно потряс он товарища за плечо. — Вставай, пора!
Виктор сразу же вскочил как встрепанный...
— Что? Проспал?
— Нет, но пора... — ответил Андрея, зажигая свет.
— Эх, и разоспался же я! Сладко... — сказал Виктор потягиваясь. Потом нечаянно взглянул на товарища и ужаснулся: — Андрюша! Что с тобой?
— А что?
— Какое у тебя лицо!.. Что случилось?..
— Ничего... — нехотя ответил Андрей. — Давай одеваться. Да, вот еще что... — сказал он, словно вспомнив, — тут Даша забегала, они обед сделали, ждут тебя...
— А-a! — улыбнулся Виктор. — Это кстати...
Они оделись и пошли к дяде Прокопу.
— Вот и они наконец! — нетерпеливо закричал Прокоп Максимович. — К столу! К столу! Борщ, он ждать не любит. Знаменитый нам сегодня борщ Настасья Макаровна построила: с гречневой кашей.
— Борщ, это хорошо! — улыбаясь, сказал Виктор и сел к столу.
Настоящий шахтер редко ест жареное мясо, котлетки и прочие деликатные блюда; он считает их баловством и всему на свете предпочитает шахтерский борщ, который «строится» действительно фундаментально; в него кладутся помидоры, овощи, капуста, добрый килограмм мяса на человека, красный стручковый перец, и все это заправляется сметаной.
— Да-а... Знаменитый борщ! — жадно набрасываясь на еду, похвалил Виктор. — После такого борща и двести тонн вырубить можно...
— Вот и ешь на доброе здоровье! — промолвила хозяйка.
А Андрей ел неохотно: кусок не шел ему в горло. Он молча уткнулся в тарелку, стараясь не встречаться взглядами с Виктором, Дашу же он вообще не видел: за столом ее не было. Она забилась в угол и оттуда тихонько наблюдала за Виктором; ей нравилось, как он ест: смачно, шумно, с аппетитом. Впрочем, ей все теперь в нем нравилось.
В самый разгар обеда пришел Нечаенко. Все сразу заметили, что он взволнован, и всполошились.
— Что случилось? — тревожно крикнул Виктор и побледнел. Ему показалось, что рекорд отменили...
— Большое дело случилось! — ответил парторг. — Сейчас мне Василий Сергеевич звонил: пришло известие — на шахте «Центральная — Ирмино» забойщик Алексей Стаханов вырубил в смену сто две тонны.
— Ка-ак? — ахнул Виктор.
— Стаханов? Это какой же Стаханов? — растерянно пробормотал Прокоп Максимович. — И не слыхал такого...
— Он применил тот же метод: разделение труда, — продолжал Нечаенко. — Он рубил, а крепильщики шли за ним...
— Значит, опередили нас? — криво усмехаясь, сказал Виктор. Он оттолкнул от себя тарелку с знаменитым борщом, расплескав остатки на скатерть, и встал. — Все! — прохрипел он. — По домам!
— Это почему же? — спросил Нечаенко.
— Пошли домой, герои без пяти минут! — еле сдерживаясь, закричал Виктор и шумно двинулся из-за стола.
— Эй, постой, шальная голова! — остановил его Прокоп Максимович. — Постой, сядь!.. Николай Остапович, — обратился он к парторгу, — сколько тонн нарубал этот Алексей Стаханов?
— Сто две тонны. Мировой рекорд.
— А Виктор больше рубанет! — вскричал старик. — И перекроет Стаханова! И докажет, что не один есть забойщик на земле Стаханов...
— Сто пятнадцать тонн можно дать, если постараться! — взволнованно сказал Андрей.
Теперь все смотрели на Виктора. А он стоял, постепенно успокаиваясь под лучами теплых, верящих в него дружеских глаз, и чувствовал, как возвращаются к нему силы, возвращаются удаль и вера в себя.
— Ладно! — тряхнул он, наконец, кудрями. — Наш будет рекорд! Пошли!
— Вот и чудесно, друже! — обрадованно подхватил Нечаенко. — Даже не перекрывай, а только повтори рекорд Стаханова, докажи, что он не случайность, и то святое дело сделаешь! — Его глаза сияли; казалось, они сейчас дальше всех видят. — Пошли, ребята! Тронулись!..
— Нет, стой! — строго остановил всех дядя Прокоп. — Надо посидеть перед такой дорогой.
Все торопливо уселись и, как по команде, замолчали. Андрей даже закрыл глаза.
В эту неповторимую минуту пронеслись перед ним, как, вероятно, перед всеми, кто был в этой тихой комнате, странные видения, самые смелые мечты и надежды, словно каждый заглянул в грядущее.
— Ну, Виктор! — торжественно сказал дядя Прокоп. — Пусть сегодня будет твоя рука — крепкой, твой зубок — острым, а уголь — мягким. А теперь — пошли!
19
Хороша рудничная ночь в Донбассе в начале сентября: мягкая, теплая, добрая! Над копром висит молодая луна, звезд в небе не видно, зато по земле движутся звезды — это идут шахтеры с лампочками...
И все вокруг обласкано нежным, зеленоватым сиянием луны. Неправда, что свет этот неживой и холодный! Кто бродил ночью по руднику и видел, как, преображенные лунным светом, хорошеют трогательные беленькие шахтерские хаты; кто видел степь под луной — серебряную и оживленную, с шумными приливами и отливами сизых ковыльных волн; кто жадно вдыхал горячие, многоструйные запахи ночи, слушал далекие звуки гармоники — а без нее не бывает летних вечеров на шахте, — словом, кто любил, и страдал, и надеялся, и не ведал покоя, тот знает, как греет лунный свет!
В такие ночи хорошо любить и хорошо мечтать; в такие ночи легко дышится и легко верится. В такие мочи решаются свадьбы, пишутся первые стихи, даются клятвы.
В такую ночь и пошел на рекорд Виктор Абросимов.
Никто в поселке не знал об этом. Спокойно поехала в шахту ремонтная смена: костерщики, органщики, слесари, лесогоны... Разошлись по ходкам и штрекам, даже и не подозревая о событии, которое зачиналось рядом, в третьей восточной лаве...
В такие ночи хорошо любить и хорошо мечтать; в такие ночи легко дышится и легко верится. В такие мочи решаются свадьбы, пишутся первые стихи, даются клятвы.
В такую ночь и пошел на рекорд Виктор Абросимов.
Никто в поселке не знал об этом. Спокойно поехала в шахту ремонтная смена: костерщики, органщики, слесари, лесогоны... Разошлись по ходкам и штрекам, даже и не подозревая о событии, которое зачиналось рядом, в третьей восточной лаве...
А там собрались уже все причастные к делу. Даже главный инженер Петр Фомич пришел и беспокойно озирался по сторонам.
— Где же ты был весь день? — шепотом спросил Андрей Светличного.
— Тут! — кратко ответил тот. Потом зашептал: — Понимаешь, не верю! Все своими руками ощупал: лес, порожняк, воздушную магистраль... А все-таки и теперь не спокоен.
— Ну! — негромко сказал Нечаенко. — С богом? — Он старался скрыть волнение шуткой, это плохо удавалось ему. — Дай я тебя поцелую, Виктор! — неожиданно сказал он. Обнял забойщика, помял в своих руках и прошептал на ухо: — Верю! Будешь рубать, помни: все мы в тебя верим.
— Не подведу! — тихо ответил Виктор.
Крепильщики уже полезли в лаву. Вслед за ними поползли Виктор. Андрей и Даша. Даша чуть не на коленях выпросила у отца и Нечаенко разрешение поехать в шахту.
— За кровлей, за кровлей следите! — крикнул им вдогонку Петр Фомич. — Прислушивайтесь, когда будете рубать.
— Да чего вы трясетесь? — с досадой сказал ему Нечаенко: он терпеть не мог трусов. — Успокойтесь.
Мы уже не новаторы...
— То есть как?
— А так! Вчера на «Центральной — Ирмино» с успехом провели этот эксперимент...
— Вот что! — пробормотал главный инженер. — Значит, опередили нас? Это... это обидно... — наконец, сказал он, и в его голосе было искреннее разочарование.
Нечаенко удивленно взглянул на него:
— Послушайте, — сказал он, — я вас не пойму! Вы что же, не рады?..
— Я и сам себя не понимаю... — съежился Петр Фомич. Разве мог он объяснить парторгу, что боролись в нем две души — перепуганного чиновника и инженера-новатора, когда он сам еще в этой борьбе толком не разобрался?
А Виктор уже был на месте и по-хозяйски устраивался в уступе. Даша украдкой посмотрела на него: он казался спокойным. Его движения были скупыми, даже вялыми. Осторожно зацепил лампочку за обапол, потом подумал немного — и перенес ближе к груди забоя. Затем молча снял куртку и остался в одной майке. Майка была голубая, новая. Он, видно, впервые ее сегодня надел. Только в этом и была некоторая праздничность этой ночи, все остальное было как всегда, и это разочаровало и немного обидело Дашу. Ей подумалось, что все люди в лаве — и Андрей, и крепильщики, и даже Виктор — не понимают, не чувствуют, какое новое дело зачинается тут, в третьей восточной. Даша не знала еще, что все большие дела так и начинаются: буднично и просто.
Андрей пополз осматривать кровлю. Было слышно, как где-то в темноте постукивает он крючком лампочки о породу. Звук был добрый, хороший. Корж не висел. Скоро Андрей вернулся.
— Ничего. Крыша надежная! — негромко сказал он и, прижавшись спиной к стойке, стал молча наблюдать за Виктором.
Виктор уже проверил воздушную магистраль. Теперь он продул шланг, присоединил его к крану, потом подождал немного, согнул шланг пополам я прислушался: нет, не шипит, воздух не уходит, все в порядке. Можно и начинать. На секунду он остановился, перевел дух. Перед ним стояла сплошная стена угля, черный, нерубаный, каменный лес.
Было тихо вокруг. Необычно тихо. Никогда еще в третьей восточной лаве не было такой тишины. Ни единого звука не доносилось снизу, из черной тьмы. Там никого не было. В эту ночь вся лава, все ее восемь уступов безраздельно принадлежали Виктору. Он один был тут хозяином. Он один был тут работником. В эту ночь он один должен был сработать за восьмерых.
Ну что ж! Он стал на колени перед угольной стеной и включил молоток. По его рукам, а потом и по всему телу прокатилась знакомая, радостная дрожь. «Ну, вот! — довольно подумал он. — Совсем другое дело, когда весь воздух идет в один, а не в восемь молотков!» И то ли оттого, что воздух в молотке был хороший, упругий, сильный, то ли оттого, что мечта сбылась и вся лава покорно лежала перед ним, забойщику было где разгуляться, иль оттого, что волнующе близко придвинулась к нему стена черного, как тайга, дремучего нерубаного леса и уже манила, заманивала, — но только вдруг почувствовал Виктор Абросимов, как удалой, дотоле незнаемой силой наливаются его мускулы, а сердце загорается дерзкой отвагой, и он поверил, что в эту ночь он все сможет, все одолеет и всего достигнет. Словно были у него не одна, а восемь пар рук, восемь сердец. Словно каким-то таинственным образом уже вошли в него опыт и сила восьми забойщиков. И он понял, что сегодня дается ему необыкновенное для человека счастье — прожить восемь жизней в одну. Тогда-то он и закричал на всю лаву, да так, что все услышали:
— Ну, теперь держись, Алексей Стаханов, друг дорогой! — и бросился вперед, держа пику наперевес.
Облако угольной пыли взлетело над ним и ударилось о низкую кровлю: посыпался уголь. Тишины больше не было — вся лава, от верхнего вентиляционного штрека до нижнего, откаточного, заполнилась рокотом отбойного молотка, сперва лихорадочным, обрывистым, нервным, а потом все более и более ровным и уже похожим на мерную песню авиационного мотора в дальнем, рекордном перелете. Это к Виктору вернулось его обычное рабочее самочувствие, не спокойствие, не равнодушие, — покоя нет там, где горит пламя подвига, — а именно рабочее хладнокровие, мудрое и расчетливое, какое является только человеку, безупречно владеющему техникой своего дела, своей машиной, конем, инструментом или оружием и понимающему свою власть над ними, а стало быть, и свою силу. Праздные мысли исчезли, даже мысль о рекорде отодвинулась куда-то на задний план. Движения стали скупыми и точными, каждая минута — полновесной, каждый из тысячи ударов молотка — верным, нацеленным.
Держась левой рукой за стойку, Виктор сделал сначала неглубокий подбой, потом разрезал верхний куток и погнал пласт вниз. Он снимал сначала верхнюю пачку угля, потом возвращался — отдирал земник. И при этом все время зорко следил за тем, не тупится ли пика, не пересыхает ли молоток; пику менял, молоток смазывал маслом через футорку и все гнал да гнал уголь вниз, метр за метром приближаясь к заданной цели... Вот так, вероятно, и Чкалов, оторвавшись от аэродрома, уже не думал о славе и рекорде, а хладнокровно рассчитывал высоту и скорость, следил за приборами, за маслом в маслопроводе, за расходом горючего и чувствовал свое полное слияние с машиной, крылья самолета как собственные крылья, мотор как собственное сердце, так и для Виктора отбойный молоток был сейчас только продолжением его необыкновенно сильной правой руки.
Стало жарко. Виктор снял майку — уже не голубую, а черную, обтер ею вспотевшее лицо, потом отшвырнул куда-то в сторону и снова стал рубать. Сзади лежала Даша, но он совсем не замечал ее присутствия. А она восхищенно следила за его работой, как следят с земли за полетом самолета. И видела только красоту полета.
Виктор сейчас был действительно красив. Каждое движение его большого, сильного тела, собранного в тугой увел мышц, было и красивым и умным. Все его тело, смуглое, мускулистое, трепетное, чуть покрытое легким, блестящим лаком пота, было прекрасно, как вообще прекрасно тело человека в труде — мудрое и одухотворенное. Был сейчас Виктор похож и на фехтовальщика, когда, прикусив нижнюю губу, делал он выпад за выпадом и наносил пикою меткие удары прямо в грудь забоя; и на пулеметчика, когда, нажимая на рукоятку, как на гашетку, длинными очередями расстреливал он пласт (при этом треск отбойного молотка был подобен пулеметному треску); и на матроса, когда проворно, по-обезьяньи полз он по крепи, как по реям, ловко цепляясь и руками и ногами за сосновые стойки; и на танцора — на танцора даже больше всего: его полуголое, смуглое тело все время содрогалось в бешеной, но ритмичной пляске, в такт музыке отбойного молотка. И оттого, что работал Виктор без сопения, кряхтения, легко и весело, казалось, что он не работает вовсе, а лихо по-шахтерски пляшет, и для него это не труд, а праздник.
Даша так и принимала это. Все, что происходило в эту необыкновенную сентябрьскую ночь в третьей восточной лаве, глубоко под землей, под низкими сводами, где, как факелы во тьме, блуждают огоньки лампочек, и поет, не умолкая, отбойный молоток, и с грохотом падает уголь, низвергается вниз веселым, шумным водопадом, — все казалось Даше праздником, небывалым, сказочным праздником «Крутой Марии», где единственным героем был ее Виктор. По ее лицу текли не то слезы восторга, не то ручейки пота, — она не отирала их. Было очень жарко в уступе и душно, облако мелкого, колючего штыба почти неподвижно стояло над головой; все горло Даши было полно угольной пыли. Но она с детства привыкла к вкусу угольной мелочи на зубах и уже не замечала ее. Она вся была захвачена азартом, вероятно даже больше, чем сам Виктор. И она ползла вслед за ним по уступам и шептала: