Из темного кислого мира другой невидимый голосок подруги лепетал в низком регистре:
- Ах, у меня, у меня - какая вот уха!
Что за "уха"? Может быть, "ухо"? "Потроха"? "Чепуха"? "Шелуха"?
Этого списка рифм не расшифрует теперь никто.
Вообще-то Евгения больше всего походила на черно-белую фотографию невесты. Особенной невесты, которая еще и не жена, но уже вдова, как-то одномоментно. Ее словно сняли в гордом одиночестве. Стоящую в полный рост, облокотившуюся на высокую спинку пустого конторского стула. Словно на прошедшее время, которое каким-то непостижимым образом одеревенело в виде седалища. На фоне романтических складок вульгарного тюлевого занавеса. В некоем волшебном ателье.
Я ведь только теперь понял ее особенный брачный статус.
Я только сейчас догадался, в каком она пребывала супружестве.
Она была замужем за пустотой.
Так как ей вообще-то никто не был нужен.
Никогда.
И, в сущности, она пестовала пустоту.
Ее отпрыск подрастал, матерел, становился яростным красавцем и готовился к более серьезным испытаниям, чем те, что предлагала ему простая жизнь простых учебных заведений.
Он с наслаждением поворовывал, превращая реквизированный у многочисленных соседей товар в мелкие деньги. Может быть, так и следовало поступать, ведь даже на мой взгляд воспитанного терпеливого "хорошего" мальчика, этих соседей и их всяческих вещиц, вещей и предметов был явный переизбыток.
Помогала ему и руководила им, как выяснилось гораздо позже при трагических и диких обстоятельствах, инвалидова вдова, разъезжавшая по стихийным барахолкам на не отданной гнусному государству "таратайке" покойного ветерана.
В слезах раскаяния она, размазывая сопли вперемешку с павианьим гримом, люто причитая, она отчаянно орала оперным речитативом, что всю свою жизнь, всю свою жизнь люто, ой как люто ненавидела эту Евгению. И прощения ей за эту нечеловеческую ненависть и лютость не будет. Ненавидела эту успешную молодую стерву, девку, блядь, соперницу, двенадцатилетнюю одалиску на ложе своего усеченного безмерно любимого прекрасного императора, царя, повелителя, Ксеркса. А ведь он был таким человеком, таким мужем, когда-то целым, когда-то с руками-ногами. Ведь он мог все, и это всем известно. И был добр. Ой как добр он был! О!
И потому-то она втихую развивала в крохе самые наилучшие качества.
Это была ее месть, женская жестокая безжалостная растянутая на долгие годы месть, полная мстительной сласти и не выразимой словами отрады!
Но раскаяние к вдове пришло слишком поздно.
Когда по-настоящему все пропахло жареным.
Так что платить за ту самую плюшевую материну "подъ...шку" пришлось Евгении - в кредит, долго и дорого.
Когда прекрасный белокурый эфеб возвращался из интерната на вакации, соседи в тусклой тоске перед неумолимым пересчитывали и помечали предметы добра.
Но на этот раз процарапанный и подписанный кухонный скарб оставался цел, а исчезал заграничный галстук с мартышкой, любимый, дорогой, единственный не только на всю улицу, но и на город, да и - бери шире - на страну.
Или хуже того, вообще ни в какие ворота, - еще приличный, лишь однажды перелицованный пиджак из немецкого трофейного габардина "цельволь" и не очень старый прорезиненный тоже импортный плащ-дождевик.
На них ведь не процарапаешь номер квартиры и не подпишешь тупыми инициалами с точками, как ведро, чайник, выварку или горшок.
Я видел сам, как бесстыдно снятый с гвоздя и унесенный, синий, как море, замечательный дождевик при передаче некоему поганому типу возле самых наших ворот выпрастывал будто в тоске сухие рукава и с бумажным хрустом норовил вывернуться из скатки, как эпилептик.
Мне видится до сих пор выразительная сцена. Выразительная настолько, что я не знаю, видел ли ее на самом деле.
Купюра, перешедшая в руки красавца, разглажена, перегнута и погружена в тесный карман наимоднейших клешей. Самым бесшабашным естественным жестом. Зажатая двумя пальцами. Между средним и указательным.
На голословные обвинения, возмущенные крики и зычные отчаянные угрозы народа Евгения мирно ответствовала неудовлетворительную ерунду, не смотря в яростные глаза толпе, извергающей проклятия. Она понуро обращала свой лик в темный угол низкой загаженной кухни. Там в синей жестяной коробке обитал электросчетчик, как боженька, взирающий на растрату энергии нашей наиглупейшей жизни.
- Господи, и чего ж только на белом свете не бывает.
Она не зря молвила "на белом", ибо, вероятно, уже догадывалась своим мутным умом и о свете совсем другого колера.
- Этого на белом не быват!!! - шамкая, орала ей древняя, как рок, как экстаз наказания, Граня, вырулив на полколеса вперед, как корифейка античного хора. Она сглатывала жестоко гласные в глагольных окончаниях, как положено в южных, прожженных солнцем краях.
- Не бывает! Не бывает! Не бывает... - скандировал нестройный амфитеатр опозоренных, несколько лучше образованных дураков-соседей.
Парень стал лютовать.
До нас доползали низким дымом глухие темные слухи.
Словно жгли помойку на соседней улице.
Но вот вопрос: смывал ли он с острейшего лезвия финки засохшее пятно крови?
Где-где смывал?
А под пипкой медного крана на нашей кухне.
Инвалидова вдова сама видела.
Чьей-чьей такой красной засохшей крови?
А безвинной жертвы, конечно.
Или вот еще один вопрос, пострашнее первого: не оттирала ли во дворе Евгения тряпицей обшлага и лацканы его битловского пиджака от липкого мозгового вещества невинно укокошенных обухом или кувалдой? Добрая мать способна ради дитятки и не на такое. Одна так все замыла-застирала-затерла, что ни-че-го так и не нашли. Ушли ни с чем.
Вообще-то вряд ли, - рассудили соседи. Не очень-то похож наш фраер-фраерок на смертоубийцу. Они-то совсем другой, уж совсем звериной породы. А этот хоть к матери иногда приходит. Носит ей то да сё.
Но ведь восхитительная финка, гордость и краса мужчины, которая всем была хороша, еще с той войны, и топор железный, которому вообще триста лет, точи не точи сноса не будет, и абсолютно незаменимая в хозяйстве пудовая кувалда пропали.
Просто в один миг.
Вот - были еще вчера в среднем ящике буфета, в углу сарая, в бардачке для инструментов.
А вот и ищи-свищи - нет...
Но водку с полустертым чернильным штампом какого-то там буфета по дешевке или там немножко самую чуточку мокренький сахарок небольшими такими комочками в газетных кульках примерно по кило Евгения, бывало, и предлагала добрым соседям.
А кто же из нормальных людей откажется от недорогого хорошего товара?
Ведь сахар, он и комками сахар, а водка водка и есть.
И в скором времени, посреди холоднющей зимы, когда побелела инеем верхняя петля входной двери, прекрасный статный белокурый парень, никогда не носящий шапку, исчез из поля зрения на два с половиной года.
Жизнь насельников нашего дома снова потекла в привычном русле. От выходных к выходным. От зимы к лету.
Сидельцу даже собирали сердобольные посылки всей кухней. Папиросы, пряники, исподнее, пластмассовую расческу, книжку почитать, чай, конечно. Жалко ведь. Тоже человек все-таки.
Фанерный ящик с добром отдавали Евгении.
Она якобы посылала все это в дальнюю исправительно-холодную даль.
Но собранные, пожертвованные предметы иногда возвращались.
Ведь зачастую люди не догадываются, что все жертвы совершенно напрасны.
По большому счету.
Но кто же считает по большому?
Возвращались не по почте, конечно. А совершенно другим путем, когда о них, пожертвованных, и позабывали. Словно видения - то выразительной зеленой расческой в руках очередного Евгеньиного ухажера-хахаля. То мужскими постиранными трусами на Женькиной веревке. Происхождение трусов, так сказать, порт приписки вдруг признала Граня, сорвала с прищепок синий сатиновый флажок и утащила к себе.
Женя, сидевшая с кулечком тыквенных семечек на лавочке, не сказала ей при этом ни слова.
Будто ничего не случилось. Даже лузгать не перестала.
2
Ровно в срок посреди лета он вернулся.
Уже не человеком, а белокурым, но потемневшим с исподу неистовым гением.
Полным неуемных сил, как заведенная на сто оборотов пружина в жестяной детской тарахтелке.
Но было как-то ясно, что изнутри он стал совершенно темен, может быть, даже черен.
Что он вот-вот сорвется. Так как, невзирая на прекрасный облик, совершенно изношен изнутри.
Закружится, как дервиш, все быстрее и быстрее.
В сумерках кухни, куда он изредка заходил, от него исходили тусклые, еле видимые лучи и медленно стекали скользкие пунктирные искры.
Граня поскользнулась, неся сковородку с шипящей глазуньей, объезжая его на совершенно ровном, хоть и не очень чистом полу.
- Ай, суки! Ай, пшли! - шипела она в телефонную трубку, поднятую на звонок. Только совсем не тем, кто звонил, а усам таракана, вылезшим из заплеванной черной решетки тяжеленной трубки. - Нету его, нету, начадил тут нам, Ихтиандр херов... - тихо бурчала она заклинание уже не в телефон, а жирной тьме короткого коридора. Глаза ее за линзами в плюс сто пятьдесят диоптрий прожигали шкафы.
Граня поскользнулась, неся сковородку с шипящей глазуньей, объезжая его на совершенно ровном, хоть и не очень чистом полу.
- Ай, суки! Ай, пшли! - шипела она в телефонную трубку, поднятую на звонок. Только совсем не тем, кто звонил, а усам таракана, вылезшим из заплеванной черной решетки тяжеленной трубки. - Нету его, нету, начадил тут нам, Ихтиандр херов... - тихо бурчала она заклинание уже не в телефон, а жирной тьме короткого коридора. Глаза ее за линзами в плюс сто пятьдесят диоптрий прожигали шкафы.
Красавец походил челом и гибкой изысканной статью на молодого киноартиста Коренева. Только тот - брюнет, а этот наш - блондин. Влажные зализы шевелюры, подбритые в косой угол баки, развратные мутные глаза блаженного без зрачков, ленивая, но целеустремленная походка на розовом легчайшем кошачьем ходу, ну и т.д.
Папиросу он действительно никогда не выпускал из нарисованного гнутого рта, как дыхательную трубку акваланга. Словно не мог уже дышать иным способом в нашем презренном, совершенно чуждом ему ядовитом убожестве.
Все соседи как-то приумолкли, перестали ссориться и ябедничать друг на друга.
Они словно почуяли какой-то тайной железой, которая глубоко есть в каждом человеке, но до поры до времени спит, что жить ему в людской среде оставалось совсем недолго.
Что ему вообще вышел срок.
И нужен лишь особый день и час, чтобы все сложилось или умножилось.
Чтобы он окончательно перешел в другую среду, непредставимую обычному людскому ограниченному уму.
А пока его надо просто терпеть.
Он по-прежнему где-то там туманно обитал, заявляясь редкими вечерами к матери якобы лишь затем, чтобы провести с ней по-сыновнему, по-прежнему ночь в тесноте. И чтобы все констатировали, что по большому счету ничего не изменилось, и его конец не за горами.
Поздно вечером я вышел на кухню поставить чайник на огонь.
- Если баба, погодь, дай ополоснусь, - молвило его тело, обращаясь к нашей хлопнувшей двери.
Я вошел в кухню.
Он мылся, широко расставив гончие ноги, отклячив белые блестящие ягодицы, прогибая сигмой тощий стан, чтобы как-то залезть под струю ледяной воды, текущую из крана. Лужа мыльной воды бесстыже растекалась по всему полу. Стоя ко мне спиной, он неторопливо вытирался белым вафельным полотенцем. С таким стягом можно было капитулировать. Гладко зачесывал назад кучерявые волосы. Одевался.
- Женька уберет, - сказал брезгливо он, преступая мокреть. Через некоторое время, попадая во второй носок, поправился: - Мать подотрет.
- Мать, говорю, - как-то странно каркнул он, будто уже не мне, а себе самому.
Со мной он уже не разговаривал, только здоровался. Надменно протягивая узкую ленивую немужскую ладонь, говоря всегда одну и ту же фразу: "Зяма, пять". Я стал зямой.
От дымчатой, словно размытой татуировки, видимой в вырезе его наимоднейшей в стиле "либерти" рубахи, шел темный манящий свет.
От зрелища звездного каталога, испещрявшего его гладкую, тускло блескучую эпидерму, было невозможно оторваться.
К его коже хотелось прикоснуться.
Как к раскаленной подошве утюга, сплюнув на палец, чтобы тут же отдернуть руку от зашипевшего, какого-то не плотского тела.
Когда он приходил, точнее, заявлялся откуда-то как укор всему живому, Евгения затихала, ожидая, как поется в тревожной русской песне, чего-то. И ее страшное молчание разливалось темной еще непроявленной угрозой.
В эти дни она оставляла везде тяжелые незримые следы, когда обычное ее существование виделось мне абсолютно бесследным.
Она с трудом проживала день.
Она будто в нем увязала, как пчела в патоке.
- Господи, если б я знала, если бы я это знала, - услышал я, проходя сквозь кухонный чад, обрывок ее темных бормотаний.
Она не могла никак дождаться закипания чайника,- вода в нем никак не хотела даже гудеть.
Гнетущая тишина стекала из их окошка со второго этажа во двор, становящийся от молчания войлочным. И эта тишина все вытаптывала, как отара немых овец.
Казалось, что дню, насилу подбирающемуся к вечеру, не будет конца. Так как все уже проживали его когда-то, во сне ли, наяву, просыпаясь в ужасе и холодной испарине. Проживали, не оставляя в нем следов своей жизни. Когда и как? Зачем? Бог весть.
То, что произошло в ночном времени, не поддается описанию, обитает в тени кошмарных догадок и нелепых домыслов; досужих случаев из жизни других людей, абсолютных чужаков, каковых я не наблюдал рядом с собою никогда.
То, что я услышал своими ушами, принадлежит к разряду диверсии и попранию основ жизни.
После этого что-то происходит.
Хотя бы должна была опасть вся листва с вяза, что выпрастывал свои мощные старые ветви к ним в окно.
Я вышел выгулять нашего пса. На старости лет верткий Тобик стал толстой хриплогласой капризной дворнягой с развившимся косым хвостом. К тому же слабым мочевым пузырем. Но самое главное - очень грустным.
Вот простой диалог, не значащий почти ничего.
Он стекал мутным киселем из их распахнутого единственного окна во двор, прямо на Тобика, брезгливо нюхавшего жалкую траву, и на меня, стоящего рядом со старым Тобиком.
Она в полной темноте просила его о чем-то.
Он сонно или томно что-то тихо отвечал.
Она говорила громче и раздраженней, требовательнее, неумалимей, жарче.
- Да на, Женька, ты меня достала, я с тобой о...ел, ты мне подрыхнуть не даешь. Ты для чего меня выродила? А, отвечай-ка, ты, сучка, для чего? Для по...ни? Значит, для по...ни...
- Ну чё тебе-то? Ну чё? Ну щё раз...
Дальнейшая карусель звуков не оставляла сомнений в том, что между ними происходило.
Кем они были друг другу.
Да и могли ли они быть кем-то другим, чем были.
Что еще целое могли они составлять.
И мой ум, в отличие от моего сердца, не обвиняет их, не осуждает их союз, находящийся там, куда не простираются ни грех, ни кошмар, ни ужас.
3
Большая, запахнутая в розово-синий фланелевый халат со сковородой в руке, в кожаных шлепанцах на босу ногу, она пробирается через притихший двор, угрюмо глядя себе в метре перед собой.
За ней- с прикушенной сигаретой, в тугих клешах и яркой рубахе, распахнутой на татуированной груди, с кастрюлей в руках следует он.
Прищурившись, он оглядывает двор.
Как страж.
Как непомерная прекрасная цена, которую она платит неизвестно за что.
Оба они красивы, но так по-разному.
Она, как безмолвная модель, покинувшая мастерскую скульптора, где ее только что вылепили. Как горький слепок с себя вчерашней, полной звуков, смешков. Как выемка или полость, которую уже ничем не удастся заполнить.
Он - просто чистейшая плоть, формула вещества тела, неизъяснимо содержащего в себе что угодно - страсть, муку, происшествие, угрозу, но очень мало субстрата жизни, будто что-то из него изъято. Или у него. Он - словно бумага, свернутая в тугой жгут, могущий загореться сам по себе.
Он выходит из кухни и садится на лавочку. В углу его рта тлеет папироса.
То, что произошло дальше, некому подтвердить или опровергнуть, так как свидетелей не было.
Я видел только коробок спичек, некрупное горелое пятно на лавке и загаженную непонятно чем почву.
Одним словом, она сожгла его.
Спалила.
Хватило литровой банки бензина.
(пауза)
Совершенно излишняя смешная мизансцена.
Разворачивается в низкой похабной кухне, опять-таки почти без свидетелей.
В кухне всегда горит глупая жирная лампа в сорок пять ватт.
Так что время суток совершенно не важно.
Длина мизансцены измеряется несколькими ненужными репликами и имеет ширину одного яростного неоправданного действия, произведенного двукратно.
край того же дня
Граня на удивление внятно говорит свистящей конфорке:
- Ну он небось сам по себе аж заполыхал.
Вдова тихо и язвительно шипящему крану умывальника:
- Я бы на Женькином месте прям белые руки на себя тут же б и наложила.
Вдова и Граня разворачиваются на сто восемьдесят градусов и неотрывно поедают друг друга глазами.
Проходят тридцать лет и три года.
Но задом наперед.
- Ты уже наложила, ох и наложила! Ох как долго гореть будешь!
Наконец, набрав полную грудь горючего воздуха, волшебно помолодевшая прекрасная юная Агриппина плюет в раскрашенную кошмарную харю исчадия, будто хочет погасить ее пылание или разжечь еще сильнее.
Расстояние между плитой и умывальником - обычно менее двух с половиной метров - не может больше оцениваться в привычной посюсторонней метрической системе.