Таким образом, я встречал Новый год на Пятой авеню в Нью-Йорке и на Елисейских Полях в Париже, 1999-й встретил на задымленной от петард Красной площади в Москве, встречал их в одиноких отелях и в тюрьмах. Бурно текущий финансовый кризис в РФ и в мире меня мало заботит: мои сбережения нематериальны — это мои идеи, выраженные в моих книгах, это мои неимоверные воспоминания («вспоминал сраженья и любовниц, видел то пищали, то мантильи», — как писал Н. Гумилев). Возможность передвижения по миру у меня давно отобрана: вначале я сам отказался от путешествий за границу, обоснованно опасаясь, что меня не пустят обратно в Россию, а недавно мне преградил путь туда судебный иск мэра Лужкова ко мне, мэру присудили мои 500 тысяч рублей, потому меня не выпустят судебные приставы. Я бы посетил мой любимый Алтай на Новый год, но с 2001 года, после моего ареста там, в Усть-Коксе поставили полк ФСБ, представляю, что там будет твориться, если я приеду.
Моя судьба, как видите, не уберегла меня ни от тюрьмы, ни от сумы. У меня классическая судьба русского героя. Но я не унываю. Высшие силы меня не оставят и обязательно пошлют мне в Новый год увлекательную юную шлюху.
Февраль: у всех сдали нервы…
Начало февраля — еще зима. В России снега глубоки. Стоят спокойные морозы. Иное начинается в последней декаде февраля. Именно тогда я родился. Я родился в один день с отцом американской государственности Джорджем Вашингтоном, 22 февраля. А еще в один день со мной родились Шопен, Шопенгауэр, великий Микеланджело. Получается, что все они имеют в фамилиях буквы «ж» и «ш», называемые шипящими. Всю мою жизнь я раздумываю над февралем, в котором в мой день родились все эти шипящие гении. Как бы моя февральская семья. У меня существуют с ними связи.
Я почти ежедневно лицезрел поврежденную «Пьету» Микеланджело зимой с 1974 на 1975 год. Я жил тогда в Риме и каждый день через холм Сан-Николо ходил в Ватикан, в собор Святого Петра. Красный луч предохранял уже разбитую фанатиком молотком скульптуру белого мрамора от нас, посетителей.
С Джорджем Вашингтоном я связывался через город его имени — столицу, основанную им рядом с его имением Маунт-Вернон, всего лишь через реку Потомак, чтобы удобнее было добираться на службу. Роскошь — заложить столицу государства таким образом, чтобы тебе было удобно, могли себе позволить только Петр I российский и Вашингтон североамериканский.
С другими членами шипящего семейства связи тоже существуют, но не прямые, а опосредованные. Так, с Шопеном я жил в Париже, правда через полтора столетия после него. А еще пианист Юрий Егоров приглашал меня в 1979 году в Нью-Йорке в «Карнеги-холл», где он исполнял сразу два «сета» этюдов Шопена. О Шопенгауэре я думал как о родственнике Шопена, ввиду долгого проживания в Германии его фамилию онемечили, предполагал я. Зная, впрочем, что это — моя выдумка.
Наш день всех шипящих обычно совпадает с началом карнавалов в Венеции и в Луизиане, после которых наступает сорокадневный Великий пост перед Пасхой. В природе, и в Европе и в Северной Америке (но не в Луизиане, конечно), цветовая палитра пейзажей в это время небогата, ограничена белым, черным и серым. Ветер уже пахнет, впрочем, не по-зимнему, пахнет тревожно только еще намечающейся весной. Ветер предвещает бури, наводнения, эффектные страсти, убийства и самоубийства. Часты в это время оттепели и последующие обледенения. Депрессии, нервные срывы и легочные заболевания неизбежны в эти дни. Бывают и революции.
Русская буржуазная началась, когда 5700 вагонов с хлебом и продовольствием застряли на пути к Петрограду, потому что 1200 локомотивов вышли из строя. На Выборгской стороне и на Васильевском острове были разгромлены все булочные. По улицам проходили народные шествия. Толпа кричала: «Хлеба и мира!» Казаки атаковали толпу и убивали рабочих. «На правом берегу Невы показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение. В действительности обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами», — свидетельствовал посол Франции Морис Палеолог. И уже на другой день он констатирует: «Окружной суд представляет из себя лишь огромный костер; арсенал на Литейном, дом министра внутренних дел, дом военного губернатора, здание слишком знаменитой «охранки», около двадцати полицейских участков объяты пламенем; тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены: Петропавловская крепость осаждена, овладели Зимним дворцом, бой идет во всем городе».
Дело в том, что толпы вдохнули тревожный ветер конца февраля, ветер беспокойства, тревоги, убийств и самоубийств, депрессий, нервных срывов и неповиновения. Толпы затянулись этим крепчайшим воздухом и нервно задвигались и побежали. Что такое революция, как не коллективный нервный срыв. В феврале, после долгой зимы и войны, у всех сдали нервы…
Апология народа
По воле российских политических обстоятельств я тут последние пару лет имею дело с либералами. Вынужденные союзнические отношения позволили мне хорошо рассмотреть союзников. То, что я увидел вблизи, меня политически не очень обрадовало, однако как литератор я сделал ряд интереснейших наблюдений.
Одно из них, крайне печальное по сути своей, — либералы, может быть, отталкиваясь от внешнего обожания «класса гегемона» советской властью, имеют крайне низкое мнение о народе. В лучшем случае они уверены, что народ подлежит перевоспитанию, в худшем — народ следует победить и навязать ему свой, «правильный» образ жизни. Кто, где, что сказал, явки, пароли я не выдам, но пусть читатели знают — проблема есть.
В 1991 народу дали по голове Беловежским соглашением. Он себе было тихо прижился после большевистских усушек и утрусок, наплодил детей и смирно жил-поживал, купаясь с удовольствием в брежневском застое. А тут нате вам, туда ехать нельзя, сюда нельзя, самые усердные — украинцы — начали устанавливать таможни. А народ привык иметь родственников кто в Магадане, кто в Алма-Ате, не говоря уже о Харьковах и Днепропетровсках. Страдающее большинство, впрочем, как всегда, пыхтело и молчало. Возрадовались зато шустрые и бодрые передовые ребята, изнывавшие от скуки и разламываемые на куски изобилием внутренних сил. Эти герои, разломав в личных целях Союз Советских Земель, занялись со рвением, понационально, в отдельности экспериментировать, то есть делать жизнь своих народов невыносимой. Союз убили в конце 1991 года, а уже 2 января 1992-го, придя в продовольственные магазины в России, народ увидел на продуктах народного потребления, вплоть до макарон, такие астрономические цены, что впору громить бы магазины, да за годы советской власти разучились. Я так и по сей день считаю, что громить и брать бесплатно было тогда самым здоровым выходом. Любой консилиум из психиатров, любой суд присяжных истории народ бы оправдал. Либералы-реформаторы неистово взялись за дело разрушения старого мира и создания нового. Народ должен был безропотно подчиняться этим гениям, потому что они утверждали, что всё делается для блага народа. Отдаленное благо даже не брезжило нигде в небе над тоскливой зимой 1992 года, производство летело вниз сорвавшимся лифтом, но упорные ребята настаивали на своем. Пытки гражданина и всех граждан сразу продолжались. На улицах появились толпы нищих, а дети подбирали объедки, соревнуясь между собой, как в худшие из Средних веков. Расплодились крысы и волки.
Пока народ боролся за жизнь, стенал, крякал и предавался эпидемии самоубийств, гении, до перестройки томившиеся в пыльных конторах, принялись делить имущество страны. Не всегда даже в свой карман. Среди них были и настоящие идеалисты. Такие, я полагаю, какие шли когда-то в Святую инквизицию. Ради идеи, сверкая очами.
В 1993-м в нашей столице прямой наводкой по парламенту работали танки. Отработали на 173 трупа. Так завершилось противостояние ветвей власти: законодательной и исполнительной. Последняя победила и ходит в победителях и сейчас. Никто не спросил мнение народа о противостоянии, но, думаю, большинство это позабавило. Народ понял, что все они ему не друзья, а враги, и с тех пор каждая семья стала крепостью.
Что было дальше, все знают. Народ опять окопался, прижился. Вздрогнул во время дефолта в августе 1998-го, но быстро залечил раны. Еще раз вздрогнул и запереживал 2 января 2005 года (реформаторы любят эту дату, 2 января), когда вступил в действие пакет законов о монетизации льгот, но тут власть оказалась на высоте интуиции и разумно откатилась назад, понимая, что если перегнуть палку, то она сломается, и куда еще концы отскочат? А если в голову власти? Бравые идиоты в форме МВД всё же не совсем забыли свои бедные колыбели, чтобы стрелять в разъяренных пенсионерок-старух…
С таким послужным списком, с такой ретроспективой в недавнее прошлое нынешние либералы имеют мало-мало-мало шансов на политическую победу. Как бы они ни принимали байроновско-ницшеанские позы оскорбленных всеобщей пошлостью суперменов; как бы они ни оскорбляли свое собственное прошлое — подвиги девяностых годов, народ им больше себя не доверит. Потому что, переоценив девяностые годы, они совсем не избавились от своего ницшеанства, от взгляда сверху вниз на тяжелых женщин с сумками, на усталых мужиков, бредущих подвыпившими с поганых работ.
С таким послужным списком, с такой ретроспективой в недавнее прошлое нынешние либералы имеют мало-мало-мало шансов на политическую победу. Как бы они ни принимали байроновско-ницшеанские позы оскорбленных всеобщей пошлостью суперменов; как бы они ни оскорбляли свое собственное прошлое — подвиги девяностых годов, народ им больше себя не доверит. Потому что, переоценив девяностые годы, они совсем не избавились от своего ницшеанства, от взгляда сверху вниз на тяжелых женщин с сумками, на усталых мужиков, бредущих подвыпившими с поганых работ.
Я разглядываю народ по утрам. Они идут на работы, запрудив улицы: худые парни, девочки в курточках, топоча по грязи каблучками, тетки. С утра все еще не выжаты производством, еще бодры, еще не устали. Народ — это огромное, вздыхающее, булькающее единое существо, этакая теплица, субстанция, грибница, огромное варево, бульон, добродушное такое теплое озеро, вдруг выбрасывающее то Моцартов, то Сальери. Из народа же, из этого бульона, появляются и безжалостные идеалисты, которые потом идут в инквизицию.
В марте этого года у меня умерла мать. После родителей остались шкафы, наполненные трогательной чепухой: старыми журналами, советскими книгами, запасом пальто и шапок. Я всё это перебирал, думал и старался понять суть народа, потому что родители мои были настоящие народные люди. Суть народа в том, чтобы поддерживать жизнь, воспроизводить ее и передавать через века. Народ вынужденно консервативен, он вынужденно традиционен, даже реакционен в некоторые времена. А в те времена, когда государственность препятствует его сохранению, он может сделаться свирепым и сверхреволюционным, исключительно в целях самозащиты. Потому что не надо его мучить.
Только что была война с Грузией за Южную Осетию. Либералы обрушились на народ, который, поддержав и радуясь победе Российской армии, якобы «оболванен» и якобы «не понимает» и нуждается в промывке мозгов. Нет, говорю я, — народ, любой, всегда хочет видеть свою страну и свою армию победившими, а не побежденными. Это в природе народов. И желать от них, чтобы они порицали свою победу, просто неумно, подобное порицание противоречило бы природе народа.
Я был ницшеанцем в 9-м и 10-м классах. После окончания школы я стал рабочим: грузчиком, монтажником-высотником, сталеваром. Мое ницшеанство в эти годы покинуло меня. Позже оно иногда возвращалось на короткое время, но только на короткое, как временная эмоция. Я люблю быть в народе, с удовольствием вспоминаю братскую атмосферу заводов, где я работал, или праздников газеты «Юманите», которые я посещал неизменно, живя во Франции, работяг с широкими твердыми ладонями, я немало пообтерся среди народа и в тюрьме. Я его люблю. Надеюсь, он меня тоже.
Король никогда не бывает голый
Для того чтобы обосновать необходимость новогоднего поздравления главы государства для нас с вами, будь глава государства одет в черный плащ-реглан, как Владимир Путин, или пальто с воротничком из нерпы, как Дмитрий Медведев, вот вам вначале самый конец сказки Ганса Христиана Андерсена «Новый наряд короля»:
«— Да ведь король голый! — сказал вдруг какой-то ребенок.
— Господи Боже, послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец.
И все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.
— Он голый! Вот ребенок говорит, что он голый!
— Он голый! — закричал наконец весь народ. И королю стало не по себе: ему казалось, что люди правы, но он думал про себя: «Надо же выдержать процессию до конца». И он выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся шлейф, которого не было».
Обычно эту сказку Андерсена трактуют следующим образом: понадобился невинный, свежий взгляд дитяти, чтобы, презрев социальные условности и инстинкт самосохранения, объявить: король — голый, никакого платья на нем нет.
Не знаю, что хотел сообщить нам этой своей сказкой страннейший человек Г. Х. Андерсен, но считаю, что безусловная мораль сказки такова: король всегда одет, даже если он голый, ибо его облекает собой не ткань, не одежды из ткани, но незримое сакральное платье авторитета. В старинные времена авторитет этот был дарован «королю» богом (богами) сверху. В наше время «королей» сакрализирует народ, отдавая за них свои голоса на выборах, то есть «король» сакрализирован снизу. «Король», таким образом, никогда не бывает голый. Ребенок у Андерсена — не социальное существо, потому он, глупый, единственный, кто воскликнул: «Да ведь король голый!» За ним раскричался и народ, повторяя детскую глупость, детский лепет. Но король «выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся шлейф, которого не было». Еще величавее, потому что, не прибегая к обычным, помпезным одеждам, нес на себе чистейшую сакральность: историческую мистику своего народа, его судьбу, трагизм его жертв и ликование его жизней. «Выступал еще величавее…»
Теперь перейдем к Новому году. Почему короли, вожди и президенты приноровились к этому не политическому, но астрономическому, планетарному празднику Земли? Вспомним, что европейский Новый год всего на десяток дней отстоит от Юла — от дня зимнего солнцестояния, самого короткого дня и самой длинной ночи. Древние племена Европы праздновали этот день и считали его самым важным в году, самым сакральным. В этот день затухал один полный планетарный цикл и зажигался новый планетарный цикл. Недаром символически на праздновании Юла прыгали наши далекие предки через костры, «зажигали» Новый год. К ним выходил вождь, он же жрец и астроном, и говорил: «Вы в отчаянии от затухающего солнца? Вы устали от тьмы? Вашему терпению приходит конец? Сообщаю вам, что ваши страдания закончены! Начинается новый планетарный цикл. Солнца и света будет всё больше и больше!»
Именно об этом обо всем стоит вспомнить в полночь Нового года, глядя на фигуру президента, поставленного телеоператорами так, чтобы он оказался «в картинке» на фоне башен Кремля. Не суть важно, какую фамилию носит президент, бледен он либо краснощек, блондин ли он, либо брюнет, либо седой. Второстепенно в эту ночь и то, какими деяниями «король» доселе отличился, а среди них могут быть и отрицательные для части народа деяния. И тем более совершенно не важно, в какую одежду он одет. Без одежды был бы, конечно, заведомый скандал, но король-то ведь всегда одет, даже в бане. Это мы одеваем его в незримую ткань своего почтения, не к нему лично, упаси боже, но к той сакральной роли, которую он играет, к роли нашего «короля».
Вот он стоит у густой, разлапистой ели, убранной магически поблескивающими игрушками и магически мигающими лампочками, и с бокалом шампанского или без, но с неизменной улыбкой вождя и жреца племени поздравляет нас в сакральную ночь смены планетарного цикла: «С Новым годом, уставшие дети мои! С Новым вас светом!»
ЗВУКИ, ЗАПАХИ, ЗВЕРИ, АВТОМОБИЛИ
Запахи и звуки
1. Духи ЕленыВ 1978 году я был безработным в Нью-Йорк Сити. Осенью мне предложили работу строителя в двух сотнях километров от Нью-Йорка. Обещали мне мизерно малые деньги, всего четыре доллара в час, как нелегальному эмигранту, но другой работы у меня не было, и я отправился в населенный пункт Глэнкоу Миллс (переводится как «Мельницы Глэновой коровы» или «коровы Глэна») в самой северной части штата Нью-Йорк. Неподалеку от городка Хадсон, что на Хадсон-ривер, или Гудзоне, в русской если транскрипции.
Регион этот был заброшенным, да, наверное, такой он и сейчас. Тыквы и астры и кукурузные початки и яблочный сидр произвела эта земля в том октябре, как и во все октябри. Мельницы коровы Глэна были когда-то, судя по многочисленным, но ныне пустым фермам, преуспевающим хутором. К осени 1978 года там осталось семеро жителей. Из них пятеро — семья странствующего проповедника и семья из двоих гомосексуалистов. Один из них, Майкл, стал моим бригадиром, еще двое рабочих приезжали из городка Хадсон. Мы занялись тем, что стали реставрировать полуразрушившуюся старинную ферму для вдовы из мира искусства. Вдова из Нью-Йорка предполагала использовать перестроенную ферму как загородный дом. Ферма оказалась огромной — центральная часть ее была о трех этажах и причудливо была связана с отходящими в стороны двумя крыльями системой лестниц, лесенок и переходов. Под ферму предстояло подвести новый фундамент; деревянные столбы, на которых она стояла уже больше столетия, пришли в негодность. Новый фундамент из «конкрит» — смеси цемента с галькой — следовало подвести под ферму, а для этого вначале подрыть ее, поставить ее на временные опоры. А еще вырыть под фермой пустоту, чтобы вмонтировать цистерну для воды — дождевой и снежной. И было много у фермы дыр, которые предстояло заделать.
Днями я в компании рабочих Джорджа и Билла и бригадира Майкла копал землю, клал кирпичи, настилал крышу. Вечерами, оставшись один, — долго ел, позже скучал, бродя по комнатам пустой фермы, посещал соседние пустые дома. Толстая вековая паутина, старые картины примитивных сельских художников, кровати с размалеванными, как иконы, спинками, рассохшиеся шкафы, старые книги и письма в связках — всё это никому не нужное и неразграбленное барахло сохранилось в этом удаленном сельскохозяйственном районе в избытке. Как-то, роясь в незакрытых шкафах фермы на самом краю поселения, я нашел в картонке из-под обуви покрытые пылью флаконы и вынес их на выжженное солнцем крыльцо. Монотонно стучала под ветром калитка фермы и заунывно орали птицы на холмах. Усевшись на выщербленные ветром и зноем ступени, я стал поочередно отвинчивать пробки. Неизвестные старые запахи когда-то сильных духов навели на меня тоску. Из последнего — пробка его, помню, была в мелкую черно-белую клеточку — вдруг опалило мои ноздри знакомым, но забытым мною запахом слабого ландыша. Тревога прошла по миру: вдруг сильнее и настойчивее захлопала калитка, птицы зазвучали хрипло, тучи мощно надвинулись на солнце. Я посмотрел на этикетку. Надпись была смыта не то дождем, не то без следа выжгло ее время. Но сильное беспокойство приносил мне этот запах. Я напрягся. Что это? Где? Откуда?