Апология чукчей - Эдуард Лимонов 34 стр.

К моменту захода солнца за холмы я идентифицировал запах. «Кристиан Диор». Этими духами, похожими на запах простенького советского одеколона «Ландыш», душилась моя юная любовь Елена, когда еще была чужой женой и приходила ко мне, длинноволосому юноше в красной рубашке и белых джинсах, в желтую комнату на Погодинской улице, вблизи Новодевичьего монастыря. И там в 1971–1972 годах мы предавались безудержной любви на топчане из досок. И она так пахла, так пахла Диором-ландышем, примешивавшимся к запаху нашей молодой любви.

Через несколько дней я сбежал из Глэнкоу Миллс. Не вынес запаха счастливых дней своих. Его присутствия в моих несчастливых днях: шел третий год нашей вечной разлуки. Я вернулся в Нью-Йорк Сити и его грешную сильную живую вонь.

Мне организовали тогда лекционный тур по четырем университетам Восточного берега Соединенных Штатов. Стояла осень 1981 года. Я уже второй год жил в Париже и оттуда прилетел в Соединенные Штаты на заработки. «Лекционный тур» звучит более помпезно, чем хотелось бы. На самом деле знакомые слависты всего лишь организовали мои выступления в своих департментах. И за это мне заплатят по нескольку сотен долларов с университета. На пути из Нью-Йорк Сити моим первым университетом оказался Корнелльский. Туда я прилетел поздно вечером на маленький местный аэродром города Итака. В аэропорту меня встречали глава славянского департмента университета и мой приятель еще с московских времен, эмигрант профессор Жолковский. Мне предстояло назавтра выступить перед студентами и преподавателями, получить свои несколько сотен баксов и отправиться дальше.

Профессора повезли меня в мотель. Почему? Я мог преспокойно остановиться у Жолковского, он был бы только рад. Дело в том, что кончался бюджетный год, славянскому департменту университета нужно было срочно истратить оставшиеся от бюджета деньги. Если деньги останутся, на следующий учебный год им срежут бюджет.

Мотель состоял из нескольких одноэтажных бараков и был опутан гирляндами красных лампочек, словно здесь когда-то помещался бордель и их не сняли. Или же администрация приготовилась на несколько месяцев ранее положенного к празднованию Нового года? Вокруг были рощицы жалких деревьев, плохо видимые в темноте. Нафаршированные постояльцами автомобили постоянно подъезжали, и их содержимое переливалось вначале в приемный холл, а затем в легкие светлые бараки мотеля. Американская цивилизация по сути барачная: легкие помещения собираются из оштукатуренного картона на деревянных рамах, подводится электричество, отопление и канализация, и пожалте — готово для обитания. Американские небоскребы — скорее исключение, картонные бараки — правило. Профессора сопроводили меня в отведенное мне отделение хрупкого одноэтажного барака и откланялись, договорившись, что заедут за мной уже в восемь утра. За ними закрылась дверь. Я посетил туалет, понажимал некоторое время кнопки телеящика и затем лег под мотельные одеяла. Пахло скушно: дохлой пылью и стиральным порошком.

Проснулся я от шума сливного бачка в туалете через стену. Он опорожнялся, как урчащая Ниагара, этот американский вместительный бак. Долго и старательно. Затем он столь же шумно и старательно наполнялся. Я взглянул на мои часы: было пять утра. Попытался заснуть опять. Ранний отбывающий постоялец хлопнул дверцей автомобиля и завел мотор. Когда он увел свое средство передвижения от мотеля, во дворе прокаркал чей-то кашель, старческий, судя по тембру. Затем обладатель кашля сказал кому-то «Гуд морнинг!», получив взамен «Гуд морнинг, сир, хав ар ю тудэй?» …Один за одним включились уже более отдаленные, но слышные сливные бачки. Я полежал среди этих знакомых звуков, пытаясь определить, почему и откуда я узнаю их. Я никогда не жил до этого в хлипких мотелях, только в мощных старых зданиях на Мэдисон и потом на Бродвее, с толстыми стенами и глубоко спрятанными в их глуби трубами. На шестнадцатых, на одиннадцатых этажах… К тому же с весны восьмидесятого я жил в Париже… Откуда знаю? В шесть я встал, продолжая размышлять, почему так странно знакомы мне звуки мотеля в университетском городке Итака, в двух шагах от Корнелльского университета…

В восемь заехал профессор Жолковский и еще раз напомнил мне мое расписание. После ряда встреч и лекций на лужайке Славик департмента будет организовано в мою честь «пати», заключил Жолковский. Будут среди прочих лауреат Нобелевской премии по химии профессор Роальд Хоффманн и «одна забавная старушка». Она преподавала здесь во времена, когда здесь преподавал Набоков… Роальд Хоффманн сумел найти способ, как сжать молекулу углерода и, таким образом, производить мелкие алмазы для индустриальных целей… Женат Хоффманн на шведке…

Именно на жене Хоффманна, шведке, я понял, откуда я знаю звуки мотеля в городке Итака. Утренние звуки эти есть в романе Набокова «Лолита». Сцена, когда Гумберт первый раз просыпается в постели с приемной дочерью, и перед тем как Лолита «уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей». Всё это произошло в мотеле «Привал зачарованных охотников».

Вечером, после моей лекции, состоялось пати. Стоя в чуть побуревшей сентябрьской траве на подстриженной лужайке университетского славик-департментовского дворика, мы все держали бокалы с «шерри» — традиционным во всех англосаксонских странах университетским напитком. Присутствовали и нобелевский лауреат Роальд Хоффманн, и Жолковский, и несколько русских эмигрантов. Обещанная «забавная старушка» оказалась голубоглазым спортивным созданием в белых носочках, кроссовках и шляпке-панамке над загорелым печеным личиком. «Коллеги не любили Владимира, — сказала она мне, — считали его высокомерным. Он платил им тем же. Ко мне же он относился очень дружелюбно и любезно. Подарил мне свою «Лолиту» и вместо посвящения на титульном листе нарисовал для меня бабочку. Когда вышел фильм Стэнли Кубрика по его роману, он, получив гонорар за авторские права, уехал тотчас в Швейцарию. Европа была его домом. В Америке он зарабатывал деньги. А наши не любили его еще и потому, что все они считают себя писателями, а он вот прославился на весь мир фривольной книгой. Они подозревали, что Владимир намеренно создал свою неприличную Лолитку, дабы заработать на этом неприличии…» Она допила свой шерри.

«И вот еще что. Владимир писал «Лолиту» в основном летом, когда отправлялся в свои странствия за бабочками. Жил в мотелях, в Колорадо, Вайоминге, в Аризоне… писал вечерами или в дождливые дни… Пардон ми! Я должна наполнить свой бокал». И «забавная старушка» бодро направилась к бару.

В январе 1992 года, вырвавшись из разрушенного войной под корень города Вуковар на другой берег Дуная, через мост «25 мая» (назван в честь дня рождения Тито), я с остолбенением увидел охотников с собаками, мирно шагающих себе охотиться на зайцев. На той стороне Дуная, которую я покинул (у въезда на мост стояли танки и гаубицы, а на мосту лежали мешки с песком), люди упорно и злобно охотились на людей. Окоченелые трупы, запах гари, руины городов и деревень, разрушенные церкви, грязные воняющие солдаты в форме всех оттенков хаки, скрежещущая военная техника, смерть… вот что я оставлял.

В Белграде мне сказали, что мне уже месяц звонят из Черногории, зовут туда, и назавтра есть самолет в Титоград. «После ужасов фронта тебе нужно в Черногорию. Это страна неистово храбрых и ленивых мужчин. Черногорцы разбили в свое время Наполеона. Они любят русских. Там ты отдохнешь». И я полетел.

После четырех часов болтанки над Балканами (за это время можно было пересечь Атлантику) наша маленькая металлическая птица (в брюхе ее сидели солдаты, священнослужители, авантюристы и торговцы) приземлилась в аэропорту Титограда. Меня встречали местные писатели, что мне, привыкшему к обществу солдат, не понравилось. Город, сплошь из новопостроенных коробок, произвел на меня отвратительное впечатление. По главной улице города, на углу ее, расположился отель «Черна Гора», где я остановился; мёл зимний мусорный ветер. Улица была заполнена толпами мрачных албанских мужчин в кепках. Ветер, задувающий со снежных гор, гнал по улице пыль, банки, газеты и даже бутылки из-под кока-колы. Вечером первого дня состоялась моя лекция, вернее — беседа с местной интеллигенцией. По окончании ее пьяный черногорец от восторга выстрелил в потолок из револьвера несколько раз. Непонятно было, выстрелил от восторга по поводу сказанного мной или от восторга перед огненной водой — ракией. Вечер кончился массовой пьянкой в ресторане отеля, в которой мне пришлось участвовать поневоле. Не присутствовала ни одна женщина. Два ряда здоровых, сказывался естественный отбор в войнах с турками, бородатых черногорцев. И всё. Был среди них и тот, который стрелял. Еще более надравшись, он с улыбкой весь вечер говорил мне гадости. Но уже не пользовался револьвером.

После четырех часов болтанки над Балканами (за это время можно было пересечь Атлантику) наша маленькая металлическая птица (в брюхе ее сидели солдаты, священнослужители, авантюристы и торговцы) приземлилась в аэропорту Титограда. Меня встречали местные писатели, что мне, привыкшему к обществу солдат, не понравилось. Город, сплошь из новопостроенных коробок, произвел на меня отвратительное впечатление. По главной улице города, на углу ее, расположился отель «Черна Гора», где я остановился; мёл зимний мусорный ветер. Улица была заполнена толпами мрачных албанских мужчин в кепках. Ветер, задувающий со снежных гор, гнал по улице пыль, банки, газеты и даже бутылки из-под кока-колы. Вечером первого дня состоялась моя лекция, вернее — беседа с местной интеллигенцией. По окончании ее пьяный черногорец от восторга выстрелил в потолок из револьвера несколько раз. Непонятно было, выстрелил от восторга по поводу сказанного мной или от восторга перед огненной водой — ракией. Вечер кончился массовой пьянкой в ресторане отеля, в которой мне пришлось участвовать поневоле. Не присутствовала ни одна женщина. Два ряда здоровых, сказывался естественный отбор в войнах с турками, бородатых черногорцев. И всё. Был среди них и тот, который стрелял. Еще более надравшись, он с улыбкой весь вечер говорил мне гадости. Но уже не пользовался револьвером.

На следующее утро мои новые друзья позвонили ко мне в номер в семь утра. Чертыхаясь и ругаясь, я оделся и вышел в холл. Вся компания» в полном составе с прилизанными волосами и расчесанными бородами сидела в ресторане. Все они пили крепкий кофе из маленьких чашечек, трогательно выглядевших в огромных руках этих разбойников. Я вспомнил, что еще в середине XIX века у черногорцев, как у каких-нибудь полинезийцев, существовал обычай украшать частоколы головами врагов-турок, за что их тогда осуждала «прогрессивная» Европа. Юноша в черногорском обществе до самого конца прошлого века не мог считаться полноценным мужчиной и воином до тех пор, пока не сбрасывал однажды с копья отрубленную голову турка. Ими тогда управляла династия Негошей, одновременно их духовные патриархи и светские владыки. Один из Негошей присутствовал на похоронах Пушкина.

Мои разбойники ждали меня, чтобы на трех автомобилях отправиться в древнюю столицу Черногории — Цетинье. Там находится и патриарший дворец владыки. Туда они меня и везли.

Могучие серые (а не черные), растрескавшиеся горы. Снежные вершины, мрачные озера, спрятавшиеся в расселинах, мощные утесы. Наши игрушечные автомобильчики преодолевали, урча, с натугой, высокую дорогу. Наконец мы въехали в совсем деревенское каменное Цетинье и подкатили к дворцу патриарха. Мы вышли из автомобилей. В лица нам пахнуло высокогорной деревней. В чистом воздухе там и сям подымались дымкИ: синие и розовые. Они ароматно пахли, и к ним, экзотическим, примешивался еще запах теплого скота или его чистого вегетарианского навоза. Я попытался понять ароматные дымкИ и решил, что топят старыми спиленными фруктовыми деревьями. И я тотчас нашел источник и автора. Леонтьев! Константин! Дипломат и философ, русский Ницше, как его часто называют, был помощником консула не так далеко отсюда, на Балканах в Андрианополе. «О дымок мой, дымок, сладкий дымок мой над серыми садами зимы!» — это импрессионистическое экзальтированное восклицание принадлежит его перу. Так вот он о чем!..

Поднявшись в покои патриарха, мои разбойные спутники, робкие, целовали руку владыки. Отлично образованный, красивый, смоляная с седью борода, говорящий и по-русски, владыка долго и любезно беседовал с нами. Угостил нас водкой в серебряных стаканчиках, ее принес на серебряном старом подносе служитель. К моему удивлению, разбойники все как один от водки отказались. Владыка подарил мне пахучий кипарисовый крест. Для нас особо открыли и показали нам мощи святого князя Петра Негоша… Когда мы вышли к автомобилям, старая твердыня Цетинье была всё так же наполнена леонтьевским дымком. Спустившись с гор, мы остановились у ближайшего ресторанчика, и разбойники, оставив благость, опять превратились в разбойников. Они пили, кричали, и тот, что стрелял на моей лекции, стрелял опять. А я размышлял о юнаке, скачущем с головой турка на пике в город нежного восточного дыма. В родную каменную нирвану.

В феврале 1993 года я пробирался в старом автобусе, набитом солдатами, через все Балканы по страшной дороге, по знаменитому «коридору» отвоеванной сербами земли. Иногда коридор сужался до пяти километров и обстреливался со всех сторон. Из Белграда через Брчко и город Банья Лука, где заночевали, мы добрались через двое суток до горной столицы Сербской Книнской Республики, до городка Книн, а оттуда выехали в городок Бенковац, куда я был определен на службу. Дело в том, что, устав от нападок и белградской, и французской прессы (меня обвиняли, что я — журналист — беру в руки оружие и участвую в войне), я в тот раз официально оформился добровольцем в армию Книнской Сербской Республики.

Поместили меня в старую, еще австро-венгерской постройки, казарму. На первом этаже располагались солдаты. В некоторых комнатах были многоярусные койки, в других солдаты спали на полу, на матрасах и матах. На втором этаже помещалась офицерская казарма. Там комнаты, узкие и напоминающие клетки, были населены, как правило, двумя офицерами каждая. В моей клетке кровать была одна (вторую хозяева любезно вынесли, как оказалось, накануне), железный шкаф — из тех, что стоят в душевых и спортивных клубах, карта на стене, железная печка с оцинкованной трубой, уходящей в потолок. Окно выходило во двор казармы. Вместе с сопровождавшими меня ребятами из Книна мы пошли получить мне оружие. Идти было недалеко, в конце коридора на моем же этаже казармы жил начальник местной военной полиции, и он же по совместительству распоряжался оружейной комнатой. Я получил «Калашников» югославского производства и несколько рожков к нему. И расписался за оружие в бухгалтерской книге. Карандашом. Старый холостяк начальник полиции и жил в смежной с оружейной комнате, и там же принимал посетителей, рассаживая их на двух кроватях, застланных солдатскими одеялами. В его комнате крепко пахло машинным маслом и какой-то едкой ваксой для обуви.

В компании книнских офицеров я посетил солдатскую столовую. В этот вечер давали остро-кислую прижаренную слегка капусту с клочками баранины. Ужин на самом деле давно закончился, и мне и моим спутникам достались остатки. Мы съели их, сидя за оцинкованным длинным столом, таких в огромном высоком ангаре столовой было с десяток, от стены до стены. Затем они проводили меня в мою комнату. Внизу тихо беседовали двое часовых и несколько покуривающих солдат. У лестницы на моем офицерском этаже стоял еще один часовой с автоматом. Я пожал книнским офицерам руки, потом мы обнялись, ведь на войне все расставания могут быть последними, навсегда, и они ушли. Я закрыл дверь и уснул.

Проснулся я от ощущения покоя и уюта. Еще светила за окнами луна. В коридоре, слышно было, тихо разговаривал с кем-то часовой. Показалось, что с девушкой. Прислушался. Вероятнее всего, с девушкой. Вечером я видел несколько солдаток. Я потянул носом воздух. Пахло оружием, пах мой автомат, только что из каптерки, с большим, чем необходимо, количеством масла. Благоухал мой пистолет, привезенный мною из Белграда, подарок с прошлогодней войны в Боснии, от коменданта округа Вогоща в Сараево. Пистолет типа браунинг, изделие завода «Червона Звезда». Неистово пахли мои ботинки, я пропитал их водозащитным дегтем сам. Висело и пахло складом на спинке стула мое обмундирование, полный комплект, даже военное пальто с подстежкой. Я поворочался, повздыхал и с помощью знакомых запахов спустился далеко в толщу времени. В послевоенный Харьков спустился я, на Красноармейскую улицу, где в случайно уцелевшем под бомбежками немцев здании у вокзала помещался штаб дивизии и казарма комендантской роты, а на двух этажах жили мы — иждивенцы, дети и жены офицеров. Там пахло сапогами, портянками, оружием. В знакомых запахах я сладко уснул опять.

Разбудил меня стук в дверь. Красная физиономия крестьянина в форме, без знаков различия, появилась в щели двери. На пороге стоял денщик, из местных, мобилизованный в армию: «Хладно, капитан?»

«Да, хладно», — ответил я. Капитаном был предшествующий мне обитатель клетки. Его убили несколько дней назад. Его имя до сих пор значилось на бумажке, приколотой к двери. Бумажку просто забыли снять.

Солдат опустился на колени, открыл печь и стал заталкивать туда дрова. Я вскочил. Подрагивая от холода, я проследовал в туалет. В тельняшке и брюках. Там скребли намыленные белые щеки сербские офицеры. Я поздоровался и стал брить свои щеки. Когда я вернулся, в моей комнате вовсю гудела печка и стоял душераздирающий запах детства. Ибо дом на Красноармейской отапливался после войны печами.