— Боже мой! Как, ты сказал, зовут этого малого? Карпатчер?[22] Не так ли? Приберег его под конец, считаешь главной жемчужиной? Знаешь, лучше бы твой Карпатчер держался своей профессии. Работал, наверное, смазчиком на этих европейских паровых поездах… — Мистер Рейси был вне себя, и остроты его были чуточку ниже обычного уровня. — Ну а этот вояка из золота, в розовых латах, — хоть вешай на елку, — этого кто написал? Как ты сказал, Анджелико?[23] Вот тут ты попался, мой мальчик. Никакого Анджелико нет, а есть Анжелика Кауфман,[24] женщина-живописец. И мошенника, вора, который выдал эту мазню за ее полотно, колесовать его надобно, четвертовать, и я его еще четвертую! Если есть на свете закон, он вернет мне все, что уплачено, до последнего медяка, не будь я Холстоном Рейси! Удачно купил, говоришь? Эта картина пяти центов не стоит! Боже мой, да понял ли ты, что я доверил тебе крупные деньги?
— Разумеется, сэр, конечно. И вот я подумал…
— Хотя бы сообщил, написал…
Льюис не мог сказать правду: «Если бы я написал, вы не дали бы мне их купить». Потому он нерешительно мямлил: «Я писал… намекал… Переворот во вкусах, в оценках… новые имена».
— Переворот в оценках? Новые имена? Да откуда ты взял это? Только на прошлой неделе я получил письмо от комиссионеров из Лондона, тех самых, которых я рекомендовал тебе так настоятельно. Они сообщают, что этим летом выставят на продажу полотно Гвидо Рени.
— Комиссионеры!.. Что они смыслят?
— Комиссионеры? Не смыслят? Кто же смыслит тогда? Уж не ты ли? — Мистер Рейси презрительно усмехнулся, белея от бешенства. Льюис, тоже белый как мел, не сдавался.
— Я писал вам, сэр, о своих новых знакомых. Мы вместе были в Италии, потом снова виделись в Англии.
— Да черт их всех побери! Никому не известные люди вроде художников, которых ты накупил. Я дал тебе список людей и обязал тебя с ними советоваться; я назвал имена художников, которых ты должен купить. Сделал все, послал на готовое. Не оставил ни малейших сомнений.
— Вот и эти картины, я думал, не оставят ни малейших сомнений. — Льюис нерешительно улыбнулся.
— Картины? Не оставят сомнений? Что ты хочешь этим сказать?
— Что картины защитят себя сами. Покажут, что их творцы много выше иных, кто снискал себе шумную славу.
Мистер Рейси зловеще захохотал.
— Много выше иных?.. Чье же это суждение? Надо думать, твоих друзей? Как зовут того малого, с кем ты подружился в Италии, кто искал для тебя картины?
— Джон Рескин, — ответил Льюис.
Хохот мистера Рейси становился все более глумливым.
— Всего-навсего Рескин. Джон Рескин, и все. И готов поучать всех на свете, до Господа Бога включительно. Кто отец твоего великого Рескина?
— Почтенный лондонский виноторговец.
Смех мистера Рейси вдруг оборвался. Его взгляд выражал теперь крайнее отвращение.
— Розничный?..
— Кажется.
— Тьфу!
— И не только Рескин, отец. Я писал тебе и о других английских друзьях, с которыми я познакомился на обратном пути. Все видели эти картины, и все согласились, что придет такой день, когда они будут стоить огромные деньги.
— Придет день?.. Жаль, они не назвали число, месяц и год. Ты писал о них, помню, Браун, Хант и Росситтер; кажется, я не ошибся. Нигде не встречал их имен. Разве только в торговом справочнике.
— Не Росситтер, отец. Его зовут Данте Россетти.[25]
— Ах, Россетти, прошу прощения. Интересно, чем промышляет отец мистера Данте Россетти? Продает макароны?
Льюис ничего не ответил, и мистер Рейси продолжал свою речь упорно и неуклонно.
— Мои друзья, к кому я направил тебя, — знатоки в вопросах искусства; люди, знающие цену картине; в тысяче безвестных полотен они найдут настоящего Рафаэля. Что же, приехав в Англию, ты не застал их на месте? Или они отказались тебе помочь? Только не лги, — сказал мистер Рейси, — потому что я точно знаю, что сын Холстона Рейси всегда найдет у них должный прием.
— Разумеется, сэр… Они были очень любезны…
— Без сомнения. Но это тебя не устраивало. Ты отверг их советы. Ты решил показать свою прыть перед кучкой невежд, таких же невежд, как и ты. Ты хотел… Да кто тебя знает, чего ты хотел!.. Ты забыл, что выполняешь данное тебе отцом поручение, что я твердо и ясно сказал, что делать и как поступать. И деньги! Великий боже! Все деньги пошли на покупку этих картин? Да никогда не поверю…
Мистер Рейси с трудом поднялся, опираясь на трость; он глядел на сына в упор яростным взглядом.
— Начистоту, Льюис! Деньги потеряны за игорным столом? Все эти Рескины, Росситтеры, Брауны — игроки, шулера, в том нет никакого сомнения. Ты, я думаю, не первый американский мальчишка, попавший к ним в лапы. Что?.. Не играл с ними в карты?.. Значит, женщины, Льюис? Потратил деньги на женщин. Да, господи боже!.. — вскричал мистер Рейси, нетвердым шагом ступая навстречу сыну. — Я не ханжа-пуританин и прямо скажу, мне приятнее знать, что деньги ушли на женщин, чем думать, что тебя обвели вокруг пальца, как последнего простака, и всучили тебе эту дрянь. Да это вырезки из Фоксова «Жития мучеников»,[26] а не картины для фамильной коллекции! Я тоже был молод, Льюис, где молодость, там и проказы… Начистоту, сэр, смелее! Деньги ушли на женщин!
— Нет.
— Не на женщин, — простонал мистер Рейси. — Деньги ушли на картины… Больше ни слова… Домой… Я еду домой. — Он обвел комнату налитыми кровью глазами. — Так вот она, коллекция Рейси. Мишура и скелеты. Ни одной женщины с нормальными женскими формами… Я скажу тебе точно, Льюис, на кого походят твои дурнушки-мадонны. Копия Триши Кент… Ты созвал маляров из всех стран Европы и заказал им ее портрет: только вот зачем — не пойму… Нет, не касайся меня… я сам… — прорычал мистер Рейси, тяжко шагая к выходу. С порога он бросил на сына испепеляющий взгляд. — И для этого ты превысил кредит? Нет, я еду домой один.
7Мистер Рейси скончался почти через год, но все в Нью-Йорке считали, что его убила эта история с картинами. Назавтра, после того как он увидел их первый и единственный раз, мистер Рейси призвал своего юриста и переписал завещание. После чего слег с подагрой и так занемог, что никто не счел странным, что Рейси откладывали осенний прием, которым они хотели отметить открытие фамильной коллекции. И никто не докучал им расспросами по этому поводу. Но зато в их отсутствие во всех нью-йоркских гостиных коллекция Рейси была всю зиму предметом оживленных и пикантных бесед.
Кроме мистера Рейси только два человека видели эти картины. Мистеру Кенту их показывали, поскольку и сам он бывал когда-то в Италии; вторым, кто их видел, был Риди, экспедитор мистера Рейси, который занимался распаковкой картин. На расспросы родных и знакомых мистера Рейси мистер Риди скромно ответствовал, что единственное, о чем он берется судить в картинах, — это размер: одни бывают побольше, другие поменьше; что эти невелики: «Маловаты, я бы сказал».
Мистер Кент, как стало известно, напрямик изложил свое мнение мистеру Рейси, открыто сказал, что в Италии подобных картин не встречал и где мог добыть их Льюис, не представляет. На людях он отзывался о картинах уклончиво, и это сходило за дипломатичность, хотя проистекало скорее из робости мистера Кента. «Ничего неподобающего в сюжетах картин я не заметил» — вот и все, что любопытствующим удавалось узнать от него.
Что до Гуззардов, то, как все полагали, мистер Рейси просто боялся узнать их суждение; молодой Джон Гуззард только что привез Рафаэля. Неизбежны были сравнения, причем самого нелестного свойства. Потому мистер Рейси не вел бесед о фамильной коллекции ни с ними, ни с кем другим. А когда огласили его последнюю волю, оказалось, что он завещал все картины Льюису. Деньги, все до последнего цента, завещал дочерям. В большей части семейное достояние принадлежало супруге мистера Рейси, но это ничего не меняло. Как и всю свою жизнь, миссис Рейси точно следовала директивам супруга; среди них было, видимо, также и молчаливое указание тихо почить через полгода после него. После того как ее положили в могилу рядом с мистером Рейси на кладбище Тринити-Черч,[27] прочитали ее завещание: оно оказалось составленным в те же самые дни, что и духовная мистера Рейси, и явно им продиктовано. Льюису мать назначала пять тысяч долларов в год; остальное (а ее капитал под управлением мистера Рейси стал одним из крупнейших в Нью-Йорке) оставляла двум дочерям. Одна из них тотчас же вышла замуж за Кента, другая — за Гуззарда. Эта последняя — Сара-Энн (брат ее никогда не жаловал) — не упускала в позднейшие годы иной раз ввернуть в разговоре: «Я никогда не завидовала бедному Льюису, что ему одному достались эти смешные картины. У нас, вы ведь знаете, свой Рафаэль».
Дом стоял на углу Третьей авеню и Десятой улицы. Он перешел к Льюису Рейси от некоего кузена, составившего свое завещание «в старом нью-йоркском духе»: каждый наследник получал свою долю в зависимости от близости родственных уз, связывавших его с завещателем. Район был отдаленным, и дом был запущенным. Но Льюис с женой тотчас же туда переехали. До того они жили в Тарритауне отшельниками.
Их возвращение в Нью-Йорк прошло незамеченным. Льюис женился на Триши через год после смерти отца. Мистер и миссис Кент отнеслись к браку Триши скептически, даже сказали, что их племянница могла бы сделать и лучшую партию. Однако, поскольку один из их двух сыновей (с детства к тому же питавший нежные чувства к Триши) оставался пока неженатым, родители здраво решили, что лучше ей выйти за Льюиса, чем оставаться у них и ловить в свои сети Билла.
Пробежали четыре года со времени их женитьбы, и нью-йоркское общество так и позабыло о Триши и Льюисе, как если бы с той поры минуло полвека. Да и кто они, собственно? Триши знали как Золушку в доме у Кентов. Льюис действительно — было такое время — должен был унаследовать миллионы Холстона Рейси, но после известной прискорбной истории остался ни с чем.
Молодые Рейси свыклись со своей замкнутой жизнью, и когда Льюис сообщил жене, что к ним перешел по наследству дом дядюшки Эбенезера, Триши всего только чуть подняла глаза от работы: она рукодельничала — украшала вышивкой одеяльце для будущего младенца.
— Нью-йоркский дом дядюшки Эбенезера?
Льюис перевел дыхание.
— Теперь я выставлю наши картины.
— Ах, Льюис! — Она выронила из рук одеяльце. — Ты хочешь туда переехать?
— Ну конечно, это очень просторный дом. А в двух угловых залах я размещу галерею. Отличное освещение! Помнишь, где дядюшка Эбенезер лежал в гробу?
— Ах, Льюис!
Если что утверждало Льюиса Рейси в мысли, что он волевой человек, это «ахи» его жены. Принимая от Триши дань беззаветной покорности, он даже испытывал нечто вроде отцовской тяги повластвовать, но, конечно, без всяких недобрых намерений.
— Там нам будет получше, Триши. Я ведь знаю, ты здесь скучаешь.
Она вспыхнула.
— Я? Я с тобой нигде не скучаю. И там, на Десятой улице, нам тоже будет житься прекрасно. Но нужен ремонт…
Он кивнул озабоченно.
— Да, придется взять деньги взаймы. А не хватит, — добавил он тише, — заложим картины.
У нее навернулись слезы.
— Не надо! Я смогу сэкономить.
Он взял ее за руку, повернулся к ней боком; он знал, что лицо его в профиль выглядит тверже. Он был не уверен, что Триши поняла его замысел, но пока оно, может, и лучше. Льюис стал теперь часто отлучаться в Нью-Йорк, ушел с головой в очень важные планы, корпел над бумагами непонятного содержания; а Триши все эти томительные летние месяцы просидела в Тарритауне, ожидая ребенка.
К концу лета появилась малютка, ее назвали Луизой; а когда ей исполнилось полтора или два месяца, семейство в полном составе переселилось в Нью-Йорк.
«Вот он, желанный час», — думалось Льюису, когда экипаж, подскакивая на неровностях мостовой, катил по Десятой улице к дому дядюшки Эбенезера.
Лошади стали, он помог выйти жене, нянька несла младенца, все подошли к подъезду.
— Ах, Льюис! — вскричала Триши, и малютка Луиза издала сочувственный вопль.
Над входной дверью дядюшки Эбенезера, респектабельной дверью, ведущей в почтенный дом, красовалась большая вывеска. Золотыми литерами по черному полю на ней было начертано:
ГАЛЕРЕЯ ХРИСТИАНСКОГО ИСКУССТВА
Открыта по будним дням от 2 до 4
Входная плата — 25 центов. Для детей — 10 центов
Увидев, что жена побледнела, Льюис крепко взял ее за руку.
— Поверь, это единственный способ, чтобы картины получили известность. И я добьюсь этого, несмотря ни на что. — В его голосе послышалось что-то от прежнего Льюиса.
— Хорошо, дорогой. Но ты хочешь пускать всех желающих?.. Даже случайных прохожих?..
— Если мы позовем только наших друзей, ничего не изменится. Они видели эти картины, и мы знаем, что они скажут.
Триши вздохнула, признавая его правоту.
— Ну, а… плата за вход?
— Позднее, если удастся, мы ее упраздним.
— Ах, Льюис, я так тебя понимаю.
Храбро взяв его под руку, она переступила порог под этой ужасной вывеской. Протестовавший младенец вопил в арьергарде.
— Наконец я увижу картины при ярком свете! — воскликнула Триши, входя в вестибюль, и остановилась, чтобы горячо обнять мужа.
— Теперь им отдадут должное! — откликнулся Льюис, осчастливленный поддержкой жены.
Когда, покинув Нью-Йорк, они затворились от мира, Льюис решил не читать ежедневных газет. Триши охотно его поддержала, и они стали жить у себя в Тарритауне, как если бы домик их был наглухо заперт или стоял бы вообще на иной, более счастливой планете.
Однако наутро, в назначенный день вернисажа, Льюис нарушил свое строгое правило и тайно отправился за свежими выпусками главных нью-йоркских газет. Вернувшись, он прошел прямо в детскую, где Триши в этот час обычно купала ребенка. Но он опоздал — купание было закончено, малютка дремала в своей скромной кроватке, а Триши, закрыв руками лицо, сидела одна у камина. Было нетрудно понять, что она обо всем уже знала.
— Полно, Триши, не принимай близко к сердцу, — сказал Льюис нетвердым голосом.
Она подняла залитое слезами лицо.
— Ах, дорогой мой… А я-то уверена, что ты не читаешь газет…
— Сегодня особый день, Триши.
— Конечно, особый. И ты совершенно прав. Какое это имеет значение?
— Никакого решительно. Все, что нам с тобой нужно, — это терпение и немного настойчивости…
На минуту она задумалась. Потом обняла его и склонила головку к нему на плечо.
— Дорогой мой, я все подсчитала, и, поверь, очень старательно. Пусть мы даже сэкономим на топливе, станем топить только в детской, все равно нам не хватит на смотрителя и на швейцара. Ты ведь хочешь, чтобы галерея была открыта все будние дни.
— Я подумал об этом, Триши. Я сам буду смотрителем, и я сам буду швейцаром.
Он посмотрел ей в глаза. Как она это примет? Она побледнела и еле сдержала слезы.
— Ах, как занятно! — сказала она весело. — У тебя будет случай, Льюис, послушать, что они там говорят. Ведь стоит им раз присмотреться к картинам, понять, почувствовать их, и у них появятся преинтересные мнения… Скажи, я права? — Она отвернулась от мужа и подняла из кровати спящую девочку. — А ты как считаешь, малютка?
И Льюису тоже пришлось на минутку отвернуть лицо в сторону.
«Найдется ли во всем нашем городе другая такая женщина?» — спросил он себя. О, нью-йоркское общество сумеет насытиться этим новым скандалом: Льюис Рейси — швейцар и смотритель собственной галереи. Каково будет бедной Триши! Она ведь более чувствительна к грубым насмешкам, чем он, и она не захвачена его апостольским рвением. Каково будет ей терпеть их глумление и шутки? Но Льюис тут же прогнал свои невеселые мысли. Пробил час! Он докажет им всем, что это великая живопись, — ни о чем другом он не станет сейчас и думать! Ухмылки невежественных газетчиков его не тревожат. В его галерею придут просвещенные, разумные люди. Они увидят, поймут… И он им в этом поможет.
8Вначале посетителей было достаточно, но голос картин оставался для них невнятен — не помогли и старания Льюиса. Поскольку считалось невиданным, чтобы человек в своем собственном доме показывал картины за деньги, и газеты язвили по этому поводу, то в самые первые дни галерея подверглась набегу охотников до шумных сенсаций. Эти гости вели себя дурно, и однажды, чтобы выставить их, пришлось даже позвать полисмена, который впервые за всю свою профессиональную практику столкнулся с подобной задачей. Вскоре, однако, само название на вывеске — речь ведь шла о «Христианском искусстве» — охладило этот класс посетителей, и их сменили другие, тупо-благопристойные. Они с рассеянным видом бродили по залам и, покидая выставку, говорили, что деньги потрачены зря. Позднее и этих не стало — наступил полный спад. От двух и до четырех каждый день Льюис, ежась от холода, сидел, окруженный своими сокровищами, или мерно шагал по пустынным, покинутым залам. Но он не считал сражение проигранным: вот-вот откроется дверь — и войдет посетитель. Тот самый, кого он так ждет.
Был вьюжный февральский денек, и Льюис уже более часа шагал по своей галерее, когда к дому подкатил экипаж. Он спешно распахнул двери; под шуршание шелков вошла Сара-Энн Гуззард, его сестра.
На мгновение Льюис опешил — так случалось в былые дни, когда он представал перед мистером Рейси. Годы замужества и миллионы придали его круглолицей сестре нечто от устрашающей фамильной величественности. Но Льюис встретил отважно ее пустой взгляд.