— Как думаешь, Дарагон, не записаться ли нам в силы обороны?
Дарагон — солдат? Невообразимо.
Совсем недавно Эдуард смотрел популярный развлекательный цикл, духоподъемную военную драму о доблестных солдатах в дни одного из мировых конфликтов середины XX века. Великий генерал смертельно ранен в самый разгар битвы, и поражение кажется неизбежным. Зная, что на карту поставлена судьба его товарищей, тихий пехотинец (который был трусом почти на всем протяжении сериала) жертвует собой, устраивая перепрыг со своим генералом, и умирает вместо него, чтобы полководец мог повести войска к сокрушительной победе. Замечательное произведение.
Однако Эдуард вспомнил, что войны XX века происходили задолго до первого обмена сознаниями. Видимо, индустрию развлечений такие исторические детали не интересовали.
— Но с какой стати мне идти в солдаты? — спросил Дарагон, искренне недоумевая. — Зачем нам воевать?
Хотя Эдуард не следил за текущей политикой, но краем уха слышал что-то о золотом экономическом веке, наступившем благодаря убедительной эффективности КОМ. Компьютерно-Органическая Матрица справлялась с ежечасными проблемами огромного города несравненно лучше, чем любые человеческие комитеты, любая рабочая сила.
Следуя дальше по улице, они с Дарагоном оказались перед оригинальным внушительным фасадом Маскарад-Клуба, ошеломляющего вихря огней, и звуков, и соблазнительных обещаний. Едва Эдуард шагнул на тротуар перед ним, как панели у него под ногами засияли цифрами ослепительной ретроимитации детской игры в «классики». Как завороженный, он уставился на входную дверь.
— Думаю, мы еще недостаточно взрослые, чтобы нас туда впустили. Не раньше, чем мы освоим перепрыг.
Глаза Дарагона тоскливо сощурились.
— Держись подальше от этого места, Эдуард. Там слишком много хаоса, путаницы из-за обмена телами с незнакомыми людьми.
Эдуард пожал плечами.
— Звучит соблазнительно. Подумай, сколько открывается возможностей!
Они сели на нагретую солнцем скамью, отчасти чтобы отдохнуть, но, главное, чтобы понаблюдать за происходящим вокруг. Эдуард смотрел через зеленую дорожку туда, где под легким ветром колыхались листья смоковницы — под деревом сидел молодой человек, всецело поглощенный какой-то игрой. Мимо пронеслась парочка на роликовых коньках. Тени мелькали под солнечными лучами, а над головой жужжало ожерелье машин.
Эдуард смотрел, как люди входят в двери высотника, друзья болтают в кафе под открытым небом, подозрительные фигуры прячутся по закоулкам или быстро перебегают из-под одной маркизы под другую. Он с любопытством следил за хорошо одетым мужчиной, который шагал осторожно и опасливо, держась поближе к стенам. То ли он еще не привык к новому телу, подумал Эдуард, то ли ему есть чего опасаться…
— Ты что-нибудь слышал про фантомов? — неожиданно спросил он, и Дарагон вздрогнул.
— Ты про этих… про бессмертных? Они же просто миф.
Эдуард плотно сжал губы.
— Про людей, которые перепрыгивают из тела в тело наперегонки со смертью. Они подбирают себе более молодые, более здоровые тела. И живут. Совершая ради этого любые преступления. Иногда они даже воруют тела. Перманентный перепрыг.
Дарагон был не столь доверчив.
— Никаких доказательств этого не существует, Эдуард. Бирюльки, уж конечно, знали бы о подобном, верно? Никто по-настоящему не верит, что фантомы существуют.
Эдуард продолжал следить за подозрительным незнакомцем, пока тот не повернул за угол, затерявшись в толпе.
— Ну а я хотел бы верить. Считается, что некоторым фантомам уже по пятьсот, а то и по шестьсот лет.
— Но это ведь дольше, чем существует перепрыг!
Эдуард не желал расставаться с надеждой.
— Ну и пусть! А что если первые фантомы научились обмениваться телами раньше всех остальных, так что им приходилось прятать свою способность, уходить в подполье? — Его глаза загорелись. — Может, они похищали другие тела, менялись сознаниями, а потом убивали свои прежние тела. Кто бы узнал?
Истинному фантому, чтобы прожить несколько веков, необходимо было вести очень скромный образ жизни, не оставлять никаких следов, не привлекать к себе внимания. Эдуарда увлекла эта идея. Такая заманчивая.
Сидя на скамье, Эдуард решил, что хотел бы стать фантомом. Эта мифическая группа взяла верх над системой, и ему захотелось пойти по их стопам.
— Словно пламя свечи переносилось с фитиля на фитиль, не угасая, сколько бы восковых огарков ты после себя ни оставлял.
Дарагон по-прежнему не верил, но не сумел найти веского возражения.
Эдуард указал на мужчину, торговавшегося с продавцом съестного на той стороне улицы.
— Если они умеют подделывать ОЛ-импланты, то как ты мог бы что-нибудь узнать? Вот тот мужчина может оказаться фантомом. Или вот она. — Он указал на женщину, садившуюся в свой планолет на платной стоянке. — Или вон тот в зеленой рубашке. Или вон те старик со старухой, которые идут, опустив головы, выжидая только случая забраться в молодые здоровые тела.
Дарагон разглядывал всех, на кого указывал его друг, но всякий раз качал головой. Наконец он сказал:
— А разве нельзя просто… ну, узнавать людей? Заглядывать в их сердца и души?
Эдуард бросил на него недоуменный взгляд.
— Даже бирюлькам для этого нужны сканеры и еще всякая аппаратура.
Дарагон сосредоточил внимание на людях по ту сторону улицы.
— Ничего не получается.
— Угу.
Уже несколько лет Мягкую Скалу тревожила неспособность Дарагона даже к простейшим упражнениям для тренировки сознания. Он настолько отстал от своей возрастной группы, что она начинала отчаиваться. Быть может, Дарагон сейчас придумывал для себя новую способность, такую, какой не было больше ни у кого.
Эдуард встал со скамейки.
— Пошли. Нам ведь нужно найти что-то для Терезы, прежде чем мы вернемся в монастырь.
Пробираясь через толпу на перекрестке, Эдуард с Дарагоном одновременно увидели цветочный рынок и сразу поняли, что именно это им и нужно для Терезы.
Рынок под открытым небом был истинным буйством красок и ароматов: букеты розовых, белых и желтых гвоздик, обернутые зеленой бумагой; длинностебельчатые розы, багряные, как кровь, и с ароматом, нежным, словно дыхание младенца; тюльпаны, нарциссы, даже экзотические орхидеи. Гладиолусы стояли подобно разноцветным копьям. Генетически модифицированные сорта предлагали многоцветное обилие неоновых и металлических красок и отборные ароматы, начиная от мятного и кончая ванилью. Возможны были любые комбинации. В воздухе кружили пчелы, не устоявшие перед соблазнительным благоуханием, отяжелевшие от изобилия.
— Но у нас же нет денег, — прошептал Дарагон. Выросшие в монастыре, где их обеспечивали всем необходимым, собственных кредиток они не имели. — Так как же мы можем купить цветы? Или кто-нибудь просто нам их подарит?
Эдуард посмотрел на приятеля с жгучим презрением.
— Мы подождем, пока нам не улыбнется случай.
Они двинулись вдоль проходов между цветами, нюхая одни, трогая другие. В монастыре во внутреннем дворе был участок, отведенный монахами под разные овощи и травы, но цветов они почти не сажали. Тереза любила работать с растениями, и Эдуард знал, в какой восторг ее приведет изящная изменчивая красота этих роз или даже астр и гвоздик. И он внимательно смотрел вокруг.
Некоторые астры подверглись силиконовой обработке, что сделало их неувядаемыми. Бархатно-синяя, как полночь, роза развернулась из безупречного бутона в пышный цветок, затем снова в течение одной минуты свернулась в бутон. День был тихий, солнечный, разговоры велись дружеские, покупатели благодушествовали.
И когда прогремел взрыв подстанции, люди настолько растерялись, что не сразу почувствовали страх. Неожиданный взрыв пробил дыру на третьем этаже здания, уничтожив подстанцию КОМ, контролирующую движение транспорта. Вниз посыпались осколки камня, стекла и раскаленного металла, люди на улице бросились врассыпную. Полосатая маркиза ресторана полыхнула огнем.
Нарушение в работе КОМ спутало воздушные коридоры, и машины заметались, словно муравьи в разрушенном муравейнике, но тут включились системы безопасности, и в качестве первой меры предосторожности приземлили большинство машин, загромождая полные народа улицы.
Система безопасности потеряла только один аппарат. В трех этажах над разнесенной подстанцией топазово-голубая машина вылетела из своего коридора, проскользнула через защитную электронную сеть и стремительно ринулась на тротуар. Она царапнула стену здания, потом влетела в таверну по ту сторону улицы от цветочных рядов.
Люди, крича, метались туда-сюда. Эдуарду был виден горящий кузов, заклиненный в нем искалеченный мужчина, пытающийся выбраться наружу. Одни прохожие бросились туда, другие обратились в бегство, а третьи стояли, как окаменелые, и смотрели.
Дарагон не верил своим глазам.
— Снова террористы!
Стремительно сориентировавшись среди всеобщего хаоса, Эдуард схватил смешанный букет из гвоздик с измененным генетическим кодом окраски, хризантем, астр с лепестками всех цветов радуги и говорящих нарциссов. Выбирать времени не было. Нагнувшись над букетом, чтобы укрыть его от глаз владельца, он крикнул Дарагону:
— Быстрей, надо уходить!
Дарагон машинально побежал рядом с ним по улице, а потом посмотрел на приятеля с ужасом.
— Ты не говорил, что мы будем красть.
— А как еще я мог бы получить их? О чем ты думал? — Эдуард не был лишен совести, но обзавелся своей шкалой ценностей. — Кроме того, цветы растут сами собой на стеблях, и торговец просто сорвет их побольше, так что не беспокойся. Вспомни, для кого этот букет.
Дарагон судорожно сглотнул, все еще возмущаясь.
— Ну ладно. Только цветы ей отдам я!
Эдуард покачал головой:
— У тебя был шанс. Ты мог бы взять букет сам. Все просто.
В конце концов они согласились разделить добычу пополам. И, принимая цветы к груди, Эдуард с Дарагоном помчались назад к монастырю.
В подвале старого монастырского здания Гарт нашел для себя уединенный приют за толстыми, давно отключенными трубами: кладовку, которая оказалась отгороженной от остального подвала, когда много лет назад была установлена новая водопроводная система — еще до того, как здесь поселились расщепленцы. Эта темная вневременная каморка оставалась заброшенной еще с того времени, когда пивоварня была на полном ходу.
Гарт отыскал ее, открыл дверцу, заглянул внутрь.
Годы и годы, бродя по зданию, Гарт изучал пустующие помещения и закутки монастыря, рисуя в воображении цеха с огромными чанами, котлами и контейнерами для сусла; бочки с солодом, сушильни, линии разливки по бутылкам, а еще склад и конторские помещения.
Внизу, в кладовке два на два метра, Гарт ощущал аромат прошлого, таинственные запахи, напоминавшие ему о романах Чарлза Диккенса, которые он прежде читал Канше, а теперь ему оставалось получать от них удовольствие в одиночестве. Гарт скрывал этот приют даже от Терезы и Эдуарда.
Но как только он завершит работу над своим проектом, нужда в скрытности отпадет.
Даже в раннем детстве его завораживали предметы искусства, картины и скульптуры, заполнявшие монастырскую библиотеку, трапезную, ниши в коридорах. Краски казались Гарту такими сочными, линии статуй такими совершенными, детали такими выпуклыми.
Он мог целый час любоваться очертаниями одной скульптуры, а Эдуарду надоедало смотреть на нее через минуту, ведь он видел только то, что бросалось в глаза, не в состоянии уловить ничего больше. Сегодня Эдуард ушел с Дарагоном и, конечно, не удержится от какой-нибудь хвастливой и дерзкой выходки.
Тереза провела день в библиотеке. Она лучше других поймет властный зов искусства, подумал Гарт, и первой он покажет картину ей.
Стремясь отплатить за доброту Мягкой Скалы и других расщепленцев, Гарт задумал расписать стены кладовки. Его воображение сотворило чудесные панно, основанные на том, что ему было известно об истории Опадающих Листьев.
Он разыскал все, что мог, о старинных пивоварнях, добавляя подробности, взятые из романов XIX века. Пренебрегая неровностями штукатурки и кирпичей, написал зимний пейзаж. Запряженные лошадьми подводы нагружались большими бочками с элем, сваренным монахами-траппистами в коричневых одеяниях, стоявшими у погрузочного пандуса. Дородные мужчины в цилиндрах пели рождественские песни под газовым фонарем возле надземной железной дороги.
Каждую деталь Гарт выписал настолько правдоподобно, насколько сумел, с увлечением истинного художника, но без практических навыков. Он работал над панно несколько недель. Вначале он задумал только одну идиллическую сценку, употребив несколько банок с краской, которые сумел отыскать. Но в процессе работы он придумывал все новые и новые подробности: совсем другие фигуры, другие здания, лишь слегка замаскированные изображения современных небоскребов, которые видел из монастырских окон. Он все время собирался наложить заключительные мазки, признать свое панно завершенным. Но тут же ему в голову приходила еще одна идея, потом еще одна.
В сиянии светочерепицы Гарт принялся за работу, макая кисти в завихрения красок. Он целиком ушел в мир своего воображения, даруя жизнь волшебной панораме. Он прямо-таки ощущал запах мокрого снега, лошадей, душистого эля, льющегося в дубовые бочонки…
— Не верю своим глазам! — произнес жесткий мужской голос, и от неожиданности Гарт выронил кисть. — Юноша, во что ты превратил эту комнату?
Гарт обернулся и увидел одного из монахов, сурового, много на своем веку повидавшего человека по имени Гикори, закаленного и сильного.
— Я заметил здесь свет, но никак не ожидал увидеть… подобное! Кто дал тебе разрешение?
— Мне просто захотелось создать что-нибудь хорошее, — сказал Гарт. — Я уже почти закончил. А тогда думал показать всем.
— Во-первых, тебе не следовало начинать. — Гикори скрестил руки на груди. — Или мы даем тебе слишком мало поручений, чтобы занять твое время? Вот пример того, что могут натворить ничем не занятые руки.
Гарт не знал, что ответить.
— Но… вы только поглядите. Это же не вандализм, а искусство.
— Ты вымазал целую стену, которая тебе не принадлежит. Вымазал без чьего-либо разрешения. Это и называется вандализмом. Идем со мной. Нам следует сейчас же сообщить Тополиному Пуху.
К несчастью, монастырский администратор тоже не знал, как поступить с этим воспитанником. Ведь обучение детей планировалось с великим тщанием и осуществлялось по строгой схеме. Старый мягкий толстячок, казалось, совсем растерялся, его лоб нахмурился от тревоги, плечи согнулись, будто под тяжкой ношей.
— Почему бы нам не позволить ему размалевать все стены до единой? — сказал Тополиный Пух с раздражением. Гарту не верилось, что оно было вызвано его проступком. — Может, тогда Бюро не прельстится этим зданием. Другого способа бороться с ними у нас нет.
— Сэр! — сказал Гикори. — Мы не можем поощрять такого рода…
Тополиный Пух взмахнул пухлой рукой.
— Ладно, ладно. Но сейчас для этого не лучшее время, Гикори. — Он вздохнул, поглядел на бумаги у себя на столе, факсы. — Предлагаю поручить юному Гарту перекрасить все стены в один цвет, чтобы помещением можно было снова пользоваться.
Услышав, на какую жестокую кару он обречен, Гарт почувствовал, что у него подгибаются ноги, хотя благожелательный администратор вовсе не считал свой приговор хоть сколько-нибудь суровым.
— Но… неужели вы даже не хотите посмотреть на то, что я нарисовал, сэр?
— В этом нет нужды, — ответил Тополиный Пух, с головой уйдя в папку с документами. — Я уверен, что все прекрасно. Ты очень талантливый юноша, Гарт, но должен считаться с некоторыми ограничениями.
Бежевая краска пахла кисло и едко. Гарт накладывал ее толстой и грубой кистью. Лошади и подводы исчезли под тускло-коричневатыми слоями. Розовощекие монахи-трапписты продолжали прихлебывать свой пенистый напиток, пока он закрашивал их лица.
Гарт перестал красить, и кисть в его руке задрожала. Он умудрялся удерживать слезы под веками, не позволял им брызнуть на щеки. Он вновь обмакнул кисть в ведро и шлепнул краску на грубую кирпичную поверхность.
Первые полчаса Гикори наблюдал за ним — без единого упрека или назидания, а просто со строгой неумолимостью. Гарт не пытался спорить с монахом, хотя и жалел, что не сможет показать картину Эдуарду и Терезе, прежде чем уничтожит ее.
— Судя по тому, что я еще вижу, это было очень хорошо, — услышал он у себя за спиной голос Мягкой Скалы.
Гарт постарался взять себя в руки, прежде чем обернулся к наставнице.
— Если бы вы пришли прежде, чем я закрасил все лучшие места…
— Но твое панно под краской все такое же.
Он стоял, и кисть роняла на пол ровные бежевые кружочки.
— Но ведь его никто не видит. Я не могу его никому показать. А разве предназначение искусства не в этом?
Она кивнула гладкой головой.
— Отчасти, дитя. Бесспорно, искусство — это способ общаться и делиться с другими. Однако не только. Вспомни противостояние процесса и конечного продукта. Тебя твое занятие ничему не научило?
Он сглотнул.
— Вы наставляли меня извлекать уроки из всего, что я делаю.
— И?
— Да, меня оно, по-моему, многому научило. И доставляло радость.
— Значит, это не полная потеря. — Мягкая Скала улыбнулась. — Художнику требуется не просто создавать изображения, приятные для глаз.
— Как так? — Он растерянно оглядел свое наполовину замазанное панно.
— Преврати искусство в объектив, чтобы рассматривать все грани жизни. Чтобы рисовать или писать краской предметы, мало просто подражать тому, что ты видишь. Прежде необходимо понять эти предметы. Подарить своему искусству его собственную жизнь.