Какой-то странный голос у нашего «большого» колокола: тягучий, низкий и сдавленный. Доплывают ли его звуковые волны до города, где живут люди со своими радостями?
Верстах в пяти от кладбища, на горе, виднеется село Знаменка. Жители этого села считаются нашими прихожанами. Папа крестит их и отпевает, словно замыкает начало и конец мужицкой жизни. И на этих людей я привык смотреть какими-то особенными глазами, как будто у них нет жизни, а только рождение и смерть, начало и конец…
Как-то раз в воскресенье к нашему кладбищенскому двору подъехали две телеги, и в каждой телеге сидело по мужику и бабе, и у каждой бабы по ребёночку. Внесли бабы детей в церковь, и — я помню — пока шло богослужение, ребята орали на всю церковь, мешая взрослым, благоговейно настроенным. Матери старались успокоить их, совали детям в раскрытые глотки соски белых грудей, а дети продолжали орать.
Когда отец крестит детей, погружая в купель красненькие маленькие тельца, мне кажется, что крестят мёртвых.
V
Помнится, как-то раз у нас в детской разыгралась целая трагедия с криком и слезами.
Пьяный дьякон напугал нас всех. Что-то своё, пьяное и бредовое, говорил он о жизни и почему-то уверял и меня, и сестру Лиду, что, как только мы вырастем, то непременно сделаемся свиньями.
— А из свиней превратитесь в оборотней. А из оборотней уж прямо вам в мертвецы попасть, потому — кто душу свою с измалетства предаст свинье и сам станет свиньёй, тому и до мертвеца недалеко!..
Глядел на нас посоловевшими пьяными глазами и говорил:
— Так вот, милые мои… А души покойников, которые если не привечены в раю, не находят себе покоя и на кладбище: холод и сырость гонят их к жилью живого человека. Особливо вот в этакую ночь, когда зги не видно и холодно. Мотри-ка, и к вам ноне ночью пожалует их десятка два…
Мы все переглянулись и притихли. И о. Иван притих и задумался, а сам всё косится на тёмное окно.
— Неужели, папа, это правда? — первым очнулся дьяконский сын Алёша.
— Отец говорит — значит правда, — сказал о. Иван тихим голосом и опять покосился на тёмное окно.
— О, Господи Иисусе. Упокой души рабов твоих!..
Лида перекрестилась, и я заметил, как бледно было её лицо.
Когда мы шли тёмной лестницей, Лида цепко держалась за рукава моей куртки, и я чувствовал, как дрожали её руки.
И мне чудилось — идёт за нами ещё кто-то третий, поднимается по лестнице, дышит тяжело… Хочу оглянуться и боюсь.
— Всё вздор! — сказал я громко.
— Молчи, молчи! — прошептала Лида и крепко ухватилась за мою руку, почти повисла на моём плече.
Когда я отворил дверь в прихожую нашей квартиры, она бросилась вперёд и крикнула:
— Ай! Боюсь, боюсь!
И был страшен её крик.
Мама выбежала из кухни. Лида бросилась ей на грудь, спрятав бледное личико.
— Что ты, с ума сошла? — выкрикнула мама сердитым голосом, стараясь оторвать от груди лицо Лиды.
— Боюсь! Боюсь! — кричала Лида.
Из кабинета вышел отец. На нём был светлый подрясник, и он казался призраком. Волосы головы его были зачёсаны в косичку, и он казался мне похожим на тётю Сашу, которая года два умерла у нас в доме.
— Чего ты боишься, Лидочка? — спросил он.
— Боюсь! Боюсь! — кричала Лида и, оторвавшись от мамы, бросилась к отцу и запуталась руками в длинной серебряной часовой цепочке, которая висела у него на груди.
— Да чего? Чего боишься?
И в голосе отца я услышал нотки неудовольствия, хотя в глазах его была только нежность.
Лида ответила не сразу, и в тишине комнаты мне явственно послышались чьи-то шаги. Чья-то душа шла за нами, когда мы поднимались по лестнице. Когда мы отворили дверь, она вошла к нам вместе с нами и вот теперь ходит по залу… Вот она проходит в кабинет отца, вот сейчас войдёт в столовую…
— Ай, ай! — закричал я и бросился к отцу.
— Боюсь, боюсь, папочка! — кричала Лида.
И все мы четверо — отец, мать, Лида и я — сцепились руками и дрожали.
— Никак они с ума сошли. Да чего вы боитесь-то? — громко выкрикнула побледневшая мама, и я заметил, что вместе с этими словами из её глаз исчезли и нежность, и любовь к нам.
Она резким движением руки оттолкнула от себя Лиду, а папа сжал пальцами мои руки повыше локтей и говорил:
— Расскажи, кто вас напугал? Чем?
Заплетающимся языком я рассказал всё, о чём говорил о. дьякон, и, когда кончил свой страшный рассказ, отец засмеялся и сказал:
— Какой дурак этот дьякон!
— Конечно, дурак! Детей пугает, — согласилась и мама и принялась ласкать и целовать меня и Лиду.
И опять её лицо сделалось ласковым как всегда.
VI
Этот странный человек пришёл на кладбище часов в пять вечера.
Высокий, в длиннополом пальто и широкой шляпе, он показался нам издали похожим на священника. Сходство это ещё больше добавлялось тем, что неизвестный носил длинные тёмные и слегка вьющиеся волосы как у папы или как у отца Ивана. И бородка была у него священническая — небольшая, но окладистая.
— Смотри, соборный ключарь пришёл! — крикнул Лёша.
Неизвестный, действительно, походил на ключаря, но мы скоро убедились в своей ошибке. Когда неизвестный распахнул пальто, мы увидели на нём тёмный пиджак, жилет с золотой цепью и брюки.
— Какой же это ключарь? Ха-ха! Прихожанин, — говорил Лёша.
— Прихожанин? — усмехнулся я. — На кладбище прихожане — мертвецы.
Это также сказал о. дьякон. Часто в речи отца Ивана не было смысла, но на меткие слова он был охоч.
Строя балаган у борта аллеи и мечтая об осеннем улове щеглов и чижей, мы заняты были своей работой, но всё же следили и за тем, что делал неизвестный.
Повернув в боковую аллею, он всё всматривался по сторонам, приостанавливался и опять шёл вперёд. Иногда наклонялся над могильными памятниками и крестами и читал надписи — и опять шёл вперёд и осматривался. Особенное внимание он останавливал на крестах.
— Могилу своей невесты ищет! — сострил Лёша и нехорошо усмехнулся.
— А, может быть, отца, матери или сестры, — сказал я, желая смягчить шутку друга.
Мне всегда жаль тех людей, которые появляются у нас на кладбище, ходят около могил и ищут крест или памятник на дорогом холмике. Что-то жалкое в живых людях, когда они ищут утешения среди мёртвых!..
А неизвестный, между тем, всё ходил по кладбищу и искал какую-то могилу. Судя по его движениям, можно было догадаться, что он запомнил участок кладбища, где погребён кто-то, ему близкий, но он не мог отыскать нужную могилку.
Молодой, красивый, здоровый, в каком-то нездешнем пальто и нездешней шляпе, он затронул моё любопытство, и я не мог оторвать от него глаз.
— Пойдём, Лёша, посмотрим, какую могилку он ищет, — предложил я.
— Вишь, нашёл!.. Чего ходить-то?.. Нашёл и шляпу снял, перекрестился…
— Вовсе не перекрестился… Очки на носу поправил…
— Очки… Разве не видишь, что перекрестился?..
Мы с Лёшей заспорили и пошли в сторону неизвестного.
— Все люди на могилках крестятся, а ты — очки, — оспаривал Лёша.
Неизвестный, действительно, сошёл с аллеи в сторону, снял шляпу и опустился на скамью… наверное, на скамью, а, может быть, и прямо на соседнюю могилу. Уставившись печальными слезящимися глазами в «дорогую» могилку, люди часто садятся на соседние «чужие» могилы как на скамью. Придут к своему близкому, а садятся на чужие могилы!.. Меня всегда сердила эта небрежность людская. Странные люди!..
Неизвестный сидел на скамье за старой оградой. Могилка была обложена дёрном, но без цветов. Старая, забытая могилка. И крест на ней стоял ветхий, покосившийся, и жестяная дощечка на кресте стёрлась, слиняла и заржавела, — и чуть заметно темнела на ней какая-то надпись.
Тихий ветерок ясного летнего дня пошевеливал тёмные пряди волос головы неизвестного, а он, задумавшись, сидел, скрестив на груди руки, и смотрел куда-то вниз на могилку… На носу его поблёскивало золотое пенсне с тёмным толстым шнуром, прицепленным к петлице пиджака.
Мы прошли недалеко от неизвестного, но он нас не заметил: так велика была его печаль о близком. Мы прошли за высокую новую ограду купца Лудейникова. В этой ограде густо разрослась бузина, и частая листва кустов скрыла нас от неизвестного. Мы смотрели на его красивое, задумчивое лицо, и безмолвные и подавленные какой-то новой грустью, боялись пошевельнуться… Вот неизвестный снял пенсне и отёр платком глаза… Мы с Лёшей глубоко вздохнули, храня молчание… Есть что-то глубоко-скорбное в скупых, сдержанных слезах, когда этих слёз хватает только на то, чтобы оросить ресницы.
— Пойдём тихонько… Пусть он плачет один, — сказал Лёша.
И мы пошли…
— Дети! Дети! — вдруг окрикнул нас неизвестный.
Мы остановились, глядя в его сторону.
— Дети! — повторил он и встал и, всмотревшись в нас близорукими глазами, добавил. — Господа, не могу ли я попросить вас зайти сюда?
Мы остановились, глядя в его сторону.
— Дети! — повторил он и встал и, всмотревшись в нас близорукими глазами, добавил. — Господа, не могу ли я попросить вас зайти сюда?
Нерешительно, но мы пошли на его зов.
— Пожалуйста, господа, на минутку…
Он вышел из ограды и медленно двигался нам навстречу. Протянул руку, здороваясь, и негромко назвал себя.
— Вы, наверно, здешние, кладбищенские? — спросил он, одевая шляпу. — Я хотел бы обратить ваше внимание вот на эту могилку… Идёмте-ка.
Мы вошли за ним в ограду забытой, заросшей бурьяном могилы с ветхим крестом, стояли у входа и молчали как в гостях, когда не знаешь, как примет таинственный хозяин.
Неизвестный посмотрел на нас пугающим взглядом, поднял кверху руку и быстро заговорил:
— Здесь схоронен мой друг, поэт Иван Великорецкий… Он был поэт… Ему было только двадцать лет, когда он умер.
Неизвестный снова опустился на скамью, как будто память о друге давила его к земле. Вот он опять провёл рукой по лицу как будто с желанием убедиться — тут ли оно, его лицо. И продолжал:
— Ровно десять лет назад мы с ним путешествовали по Волге… Тогда студентами мы были… Он простудился на пароходе, заболел тифом… Нас обоих осадили с парохода в ваш город. В больнице на моих руках он умер…
Он провёл рукой по лицу и продолжал прерывающимся голосом и тяжело дыша:
— И вот, я схоронил его здесь, на чужом кладбище чужого города. Мы никогда с ним не были в вашем городе. А вот судьба привела, — и он умер здесь, на чужбине… У него никогда не было родных, он был один… И в своих стихах он пел об одиночестве…
— После смерти мы, его друзья, собрали все стихотворения и издали в отдельной книжечке и назвали эту книжечку «Искры сердца». Я пришлю вам её, дети…
И он опять смолк и опустил лицо…
На кладбищенской церкви ударили в большой колокол. Разлились над полем смерти печальные звуки старинного колокола, а неизвестный тихим голосом сказал:
— Поёт, стонет на кладбище старинный колокол и вещает людям о краткости жизни, о вечности умирания…
Стояли мы с Лёшей у могилы поэта и молчали.
VII
Ветхую, прогнившую ограду на могиле поэта сломали. Наш кучер Гаврила и могильщик Епифан обложили могилу новым дёрном. Неизвестный привёз из города много цветов — голубых, жёлтых, красных, — и могила утонула в цветах. Плотники обнесли могилу новой изгородью, окрасили её в зелёный цвет. К кресту припаяли дощечку, на которой было написано: «Здесь покоится прах поэта Ивана Великорецкого. Родился 20 августа 1860 г. Скончался 7 июля 1880 г. Жития его было 20 лет». А внизу дощечки курсивом было добавлено: «Кто там одиноко идёт в тёмном поле?»
Папа и дьякон о. Иван отслужили на могиле поэта панихиду. Дьячок Корнелий Силантьич пел, и тихая грусть слышалась в его голосе. На панихиду собрались все мы, живущие на кладбище: мама, Анна Степановна, Гаврила, Епифан, наша кухарка Марьюшка, кухарка дьяконицы, рябая Аннушка… Горели свечи, мы с Лёшей стояли рядом с дьячком Силантьичем и пели: «Со святыми упокой», а сестра Лида рыдала.
Прощаясь, неизвестный пожал нам всем руки и сказал:
— Не забывайте могилки моего друга. Не знаю, приеду ли я ещё когда-нибудь сюда…
И пошёл, пряча от нас своё печальное лицо.
VIII
И мы, все, живущие на кладбище, не забываем о могиле поэта. По воскресеньям мама присылает на могилу цветы. И мы с Лёшей и Лидой несём по букету цветов и кладём к подножию креста, на дощечке которого написан этот странный вопрос:
«Кто там одиноко идёт в тёмном поле?»
Как-то раз в августе, в Иванов день, когда мы после обедни сидели в столовой и ели пирог с визигой, вошёл дьякон о. Иван. Поздоровался дьякон со всеми, потрепал Лиду по волосам и, обращаясь к отцу, сказал:
— Отец Ипатий… Сегодня Иванов день… Надо бы отслужить панихидку на могилке нашего поэта…
И каким-то особенным голосом сказал дьякон слова: «нашего поэта». Сказал и ласково и любовно посмотрел на меня и на Лиду.
Он, действительно, наш — этот поэт, схороненный на нашем унылом кладбище. Кто он — мы не знаем, мы никогда не видели его. Мы видели только его друга, но и друг его случайно прошёл мимо нас с именем «Неизвестный»… Есть там где-то у нашего поэта книжечка стихотворений, но мы не видели этой книжечки. Друг поэта обещал прислать нам эту книжечку, но не прислал… Мы долго ждали. Он, верно, забыл о своём обещании… Но мы все верим, что после нашего поэта осталась книжечка стихотворений, и что эта книга связывает нас с вечностью… Мы все умрём, забудется могила поэта, а книжка нашего поэта останется и будет связывать нас с вечной жизнью. Ещё вчера об этом долго говорил дьякон о. Иван. Он повторял то же, что говорил и неизвестный. Он повторял чужие слова и верил в них как в свои собственный…
— Что же, о. Ипатий, отслужим, что ли?.. — повторил дьякон, выводя папу из какой-то меланхолической задумчивости.
Отец торопливо доел кусок пирога, потом оба они одели светлые ризы, — и мы все пошли на могилу служить панихиду. И опять собрались все у могилы. Мама и дьяконица Анна Степановна стояли у самой калитки, за оградой разместились Епифан и Гаврила и кухарка наша. Я и Лёша, мы с дьячком Корнелием Силантьичем пели, а Лида плакала. А в кустах соседней могилы купца Лудейникова попискивали синицы.
Вечером, когда на колокольне нашей кладбищенской церкви гудел колокол, сзывая прихожан ко всенощной, мы с Лидой сидели у могилы поэта. Лида примолкла, и в глазах её отражалась грусть. Я всматривался в странные слова на могиле поэта: «Кто там одиноко идёт в тёмном поле?» и силился разгадать их смысл. Загадочной тайной казались эти слова, и душа моя была печальна.
Солнце село за грани лесов. Синицы смолкли. Хмурилось небо. Я осмотрелся, окинул глазами пустынный выгон, окружавший наше кладбище. Кто-то шёл по дороге от города к нашему кладбищу.
Гудит, поёт, стонет старинный медный колокол на нашей кладбищенской церкви и вещает людям о краткости жизни, о вечности умирания… И не слышат его гула мёртвые, и слышат его призыв живые.
Гудит, поёт, стонет медный колокол…
«Кто там одиноко идёт в тёмном поле?..»
1915