Счастье бывает разным - Иосиф Гольман 12 стр.

С этим же курьером эта самая карта и уехала назад.

С семейным гнездом пока тоже не сложилось.

Басаргин наотрез отказался переезжать в квартиру чрезвычайного посла. Катя вообще заподозрила, что Иван так и не простил послу недоверия насчет басаргинского будущего. Именно так: не то, что Катю удержали, а то, что величия Ивана не прочувствовали своевременно.

Катя тоже не хотела жить хоть и в роскошном, но гостиничном номере.

Иван обещал подумать насчет дома. Однако дом, даже при наличии больших денег, все равно не быстрая песня. Да и ездить из загорода на работу Катерине не хотелось.

Зато секс у них был. И не просто был, а — безумный. Иван был круче, чем в молодости. Катя и на первого мужа в этом плане никак не могла пожаловаться. Скорее уж она была инициатором отложить и перенести на потом — очень уставала на службе. Но здесь сложилось все вместе. И страсть. И отложенные на двадцать лет желания. И, конечно, завоевательные наклонности Ивана.

Он же все завоевывает вокруг. А где, как не в сексе, это проявляется ярче всего?

Когда они впервые после разлуки встретились — полдня не вылезали из постели. Сейчас чуть успокоились, но все равно, на той же экономической конференции, где, не сговариваясь, оказались оба, он ей устроил бурную ночь.

Уже утром, встав пораньше, чтобы Басаргин не увидел ее со сна — с Чистовым она об этом как-то не думала, — Катя обнаружила в ванной пустую облатку из-под виагры.

В следующую встречу проследила уже специально. И ужаснулась:

— Иван, что ж ты делаешь? Ты же сердце сорвешь!

Он, спокойно проглотив последнюю пилюлю, спросил в ответ:

— А ты пошла бы за импотента?

— Не знаю, — честно ответила Катя. — Может, и не пошла бы. Но мертвый муж мне тоже не нужен. Я лучше неделю-другую потерплю без отношений.

— Я лучше буду мертвым мужем, чем живым импотентом! — заржал Иван и крепко сжал ее в своих объятиях.

Потом она некоторое время реально ни о чем не думала. Но после душа неприятные мысли вернулись. На эти чудесные ночи он берет в долг у собственной жизни. Нет, Катя не против виагры и иных научных достижений. Жизнь не должна кончаться в сорок или пятьдесят лет. Но если ты любишь своего мужа, то ты не готова получать удовольствие любой ценой. По крайней мере, Катя не готова.

Воскобойникова еще дважды попыталась обсудить эту щекотливую тему.

Ведь если они когда-нибудь съедутся, он убьет себя этими безумными дозами.

Впрочем, жизнь проистекала так, что скорый съезд новоиспеченным супругам пока не грозил. Так что и проблема хоть оставалась острой — Катя в минуты близости теперь думала о его больном сердце, — однако перестала быть чрезвычайной.

Кстати, их отношения пока не были никак оформлены. Катя официально была замужем за Чистовым, благо тот никоим образом не возражал. Басаргин же был женат на Ли Джу, к которой, похоже, стал равнодушен, хотя сам рассказывал, что в свое время влюбился как мальчишка. Но это бывает с завоевателями.

Разводиться с ней, как он сказал, несвоевременно. Так и сказал — «несвоевременно». У него с ее отцом готовится какая-то крупная сделка, связанная с обменом акций, и Ли Джу-старший, хотя знал об их фактическом разрыве, соглашался на нее только в том случае, если его единственная дочь будет официальной женой Басаргина. Это сильно уязвляло Катю. Но не будет же она просить Басаргина узаконить с ней отношения. Да еще не факт, что, если даже попросит, он пойдет ей навстречу. Сказал же — несвоевременно…

Еще он сказал, что впишет в завещание Катю и Майку, которую твердо считал своей дочерью. Катя попыталась объяснить ему, что ей, Воскобойниковой, его завещание без надобности, а у Майки оно вряд ли что-нибудь вызовет, кроме негодования, потому что она искренне считает Басаргина виновником развода родителей, который она переживает почти так же тяжело, как и свой собственный.

А еще Катя скучала по Чистову. Говорят, хорошо с тем прожить жизнь, с кем не скучно. С Чистовым скучно точно не было, но все было — как бы это точнее выразить — предопределено. Чистов был абсолютно предсказуем. Это хорошо, очень хорошо. Однако должна же быть в жизни какая-то загадка.

Вот с Басаргиным загадок — полные руки.

Начиная с того, что каждый раз неизвестно, когда и где они теперь встретятся. А заканчивая — супернеопределенностью в любой области их совместного будущего.

И тоже совсем не скучно.

Но почему-то она постоянно скучает по Чистову.

Я Катюшку давно не видела, много лет уже, а тут встретились. В дверях гастронома. Он, правда, давно уж не гастроном, а супермаркет, но мне так привычнее.

Идет на каблучках, вся ладненькая, в платьице красивом и, видать, дорогом, — никак ей ее сорока пяти не дашь.

Обрадовалась мне, остановилась — точно не из вежливости. Мы всегда друг к другу хорошо относились — может, потому, что все вокруг ею восхищались, а я — жалела.

До сих пор не забуду, как нашла ее, зареванную, в уголке спортзала, за сложенными стопкой матами. Классе в пятом она была. Точно в пятом: первый год после начальной школы. Другая девочка, из нашего же класса, шепнула: «А Воскобойникова в спортзале спряталась и ревет!»

Это была полная неожиданность. Плачущая Воскобойникова — картина представлялась невероятной. Я испугалась очень, подумала — у нее в семье что-то ужасное произошло. Прибежала. Она такая жалкая была.

Всегда причесанная, умытая, как с плаката «Будь готов!». А тут — даже ростом уменьшилась. Потом я уже сообразила, что она всегда пряменькая ходит, как на сцене. Здесь же горе переживалось без зрителей.

— Что случилось, солнышко? — спросила я.

— Ничего, — ответила она, тщетно пытаясь кулачками вытереть слезы.

Я взяла ее, как маленькую, на руки — при моей комплекции это было несложно, да и молодая была. Прижала к груди.

— Успокойся, Катюшка, — сказала я. — Сейчас во всем разберемся. — Мне уже было ясно, что проблема скорее духовная, чем материальная.

Она сначала попыталась вырваться из моих рук, а потом вдруг уткнулась мне в грудь и выплакалась с облегчением.

Я не стала тащить ее из зала. Устроились здесь же, на скамейке.

— Ну, рассказывай.

И она после короткого раздумья рассказала, что ожидала стать первой на районной олимпиаде, а стала второй.

— Не страшно, — сказала я. — На городскую едут все три призера.

Впрочем, мы обе понимали, что дело отнюдь не в олимпиаде. Это просто повод, спусковой крючок. Причина гораздо глубже и неприятнее.

— Со мной никто не дружит, — проговорила она тихо.

— Ну, ты скажешь, — не согласилась я. — Да за тобой полкласса табуном бегает. И плюс еще — из параллельных.

— Мальчишки — да, — шмыгнув носом, согласилась Катюха. — А девочки меня не любят.

— И при этом все хотят с тобой дружить.

— Вроде хотят, но мне кажется, они рады любой моей неприятности.

— Все не так страшно, — вздохнула я. Похоже, мне предстояло обсудить пусть с умным, но еще ребенком совершенно недетскую тему. — И потом, разве не ты заводила во всех классных делах?

— Они меня не любят, — повторила Катя, снова всхлипнув. — Они не настоящие подруги. Подруги должны радоваться, если у меня что-то получается.

— А ты всегда рада успехам соперниц? — осторожно спросила я. — Ну, на своих легкоатлетических соревнованиях, например. Или на танцевальных.

— Но там же спорт, — возразила девочка. — Сами говорите — соревнования.

— Катенька, милая, — улыбнулась я. — Вся наша жизнь — это соревнование.

— И папа мне так же говорит, — еще больше расстроилась она.

— Боюсь, что мы с твоим папой вкладываем в это понятие немножко разный смысл, — мягко сказала я, не отпуская от себя притихшую девочку.

— В чем — разный?

— Папа ведь всегда хочет, чтоб ты была первой?

Это стандартная болезнь всех пап, родивших вместо мальчика девочку. Но об этом я не стала говорить.

— Конечно, — не поняла Катюха. — А разве можно иначе?

— Можно, — ответила я. — Главное — быть не первой, а счастливой. Это не всегда взаимосвязано.

— То есть можно быть последней и счастливой? — не поверила она.

— А почему нет? — Я попыталась вывести девочку за грань привычных стереотипов. — Представь себе, что ты не добежала марафон, сошла с дистанции. Ужас, правда?

— Конечно, — не поняла Катюха. — А разве можно иначе?

— Можно, — ответила я. — Главное — быть не первой, а счастливой. Это не всегда взаимосвязано.

— То есть можно быть последней и счастливой? — не поверила она.

— А почему нет? — Я попыталась вывести девочку за грань привычных стереотипов. — Представь себе, что ты не добежала марафон, сошла с дистанции. Ужас, правда?

— Правда, — согласилась она. — Я никогда не схожу с дистанции. Папа говорит, надо бежать до второго дыхания.

— Твой папа мудрый, — теперь согласилась я, но продолжила свою линию: — Так вот, сошла ты с дистанции. Сидишь, плачешь. Как сейчас. А тут на велосипеде едет принц. Поразился твоей красоте, а ты — его, влюбились вы разом и все такое. Но если б ты по-прежнему бежала в толпе марафонцев, вы бы с ним просто не встретились, разминулись. Понимаешь, к чему я?

— А если я сошла с дистанции, а принц не пришел?

— Такое тоже бывает, — вынуждена была признать я. — Я просто хочу сказать, что жизнь сложнее любой модели. Даже построенной таким мудрым человеком, как твой папа. И еще хочу сказать, что ты, в своей гонке, много чего пропускаешь.

— Что я пропускаю? — спросила Катюха, но, по-моему, она уже сама дошла до ответа. И это очень меня обрадовало.

— Тебе не хватает настоящих друзей, но ты же не идешь им навстречу.

— Вы Вовика имеете в виду? Так я с ним дружу.

— Когда есть время, правда?

— Правда, — потупила она глазки.

— А он — настоящий друг. И на настоящего друга всегда должно находиться время. Машеньку Карамышеву ты тоже не замечаешь?

— Да я вижу, как она за мной ходит. Но, Вера Дмитриевна, она такая чуня! Чулки перевернуты, в очках, ни побегать, ни попрыгать. Мальчишки заденут — сразу реветь.

— А ты заступись. Я же вот за тебя заступаюсь, когда ты ревешь. Даже если вовсе не из-за мальчишек.

Катюха задумалась.

— Машка умная, — наконец задумчиво проговорила она.

— Главное не в этом, — возразила я. — Главное — что она в тебе души не чает. И уж точно не будет радоваться твоим неприятностям. В общем, друг мой, смотри по сторонам внимательнее — обнаружишь много интересного. И постарайся понять, что любая победа сама по себе счастья не принесет.

Катя уже успокоилась, мы вскоре вышли из спортзала — я отправилась проверять тетрадки с домашним заданием, она пошла домой. Я выглянула в окно — могла и не выглядывать: ее верный Санчо Панса, Вовик Чистов, уже тащил ее школьный ранец.

Да, так с чего я начала? Вот ведь, старость — не радость! Ну, конечно — я встретила Катюшку у гастронома. Она тут же отпустила водителя на огромной черной машине, схватила меня за руку и потащила в кофейню.

Мне было неловко, я знала, что платить будет Катя — там чашка чая стоит, как пять моих обедов. Но отказаться сил не хватило — так хотелось поговорить с девочкой.

Катюша заказала для себя большую чашку крепчайшего кофе, а мне, как я ни упиралась, — мое любимое какао с шарлоткой. Оказывается, помнит с наших школьных застолий. Мне было очень приятно.

— Как жизнь? Как детки? — спросила я.

— Все, в общем-то, неплохо, — ответила она. Но глаза были какие-то невеселые.

Я не стала лезть ей в душу, спросила только про Вовку Чистова — такой же он сумасшедший папашка, как раньше, или подуспокоился.

— А мы с Вовой расстались, — огорошила меня Катерина. И по ее заблестевшим глазам я поняла, что эту тему сейчас лучше не трогать.

Катенька сидела за столиком прямая, красивая, молодая.

А мне хотелось, как тогда, в полутемном пустом спортзале, обнять мою маленькую глупую Катюху, прижать ее к груди и дать выплакаться, а потом еще раз попросить внимательнее смотреть по сторонам и не гоняться за верхней ступенькой пьедестала почета.

Через полчаса мы расстались.

Я долго смотрела ей вслед и просила Бога, чтоб он открыл ей глаза и послал удачу.

12

Майка шла к месту встречи, как к месту казни.

Вроде все уже решено, все сказано. Но как вспомнит недоумевающие Сашкины глаза — и половины решимости как не бывало. Он ведь хороший, ее Сашка. Добрый. И любит ее по-настоящему — настолько, что уже третий день не ходит вечером в клуб. Правда, на лекции пока тоже не ходит, говорит — начнет с понедельника. Прямо этими словами.

Папик когда-то — еще в детстве — назвал их формулой неудачника. И надо сказать, чертовски неприятно слышать формулу неудачника от собственного мужа.

Вот почему Майка пока осталась жить на новой «старой» квартире. И вот почему на сегодняшней встрече — оценив, видать, ее судьбоносность — будет присутствовать Сашкин отец, Николай Андреевич. Майке даже слегка неудобно — она представляет его загрузку. Но вот счел нужным, выбрался из Москвы, хотя и всего на один вечер. Двадцать часов полета на два часа в ресторане. Приличное обременение для любых переговоров. Впрочем, сынок у него единственный. Однако Майка все равно испытывает уважение к поступку Николая Андреевича. Хотя, может, лучше бы он больше времени уделял Сашке раньше, тогда бы и такие перелеты не понадобились.

Сама же Майка пока живет по ею же выработанному жесткому плану.

Для начала съехала из роскошной квартиры, которую Сашка получил от отца к началу учебы и адрес которой уже известен всей русскоговорящей золотой молодежи Нью-Йорка. Вот почему заниматься там было просто невозможно — тусовка шла круглосуточно, лишь на время мажоры выкатывались на своих «мерсах» и «БМВ» в какие-то пафосные, но от этого не менее злачные места.

Однажды Майка не выдержала и предложила тусовщикам немедленно убираться восвояси, со всеми своими бутылками, сигарами и понтами. Так ее демарша сначала даже не заметили, а заметив, все внимание сконцентрировали на Сашке. Он же хозяин. А она — всего лишь его жена. Сашка, попав в неловкую ситуацию, как всегда, начал глупо улыбаться и пытался пустить дело на самотек. И лишь когда Майка сказала, что в противном случае квартиру покинет она, народ потихоньку разошелся. А любимый стал ныть и нести всякую хрень, что, мол, так себя в обществе не ведут, что это плохой пиар и что все должны жить дружно, особенно вдали от Родины. Это еще сильнее взбесило Майку, потому что настоящая Родина большинства Сашкиных друзей — в заднице. Ибо они — паразиты по определению, то есть родственники глистов.

Новое ее жилье было на порядок менее комфортным. Хотя — грех жаловаться. В стандартном двухэтажном бруклинском домике из темно-красного кирпича ей выделили комнату. Даже скорее квартиру, потому что вход в нее отдельный, со двора. Теоретически это хозяйственное помещение. Но все восемь деток Дворы-Леи уже давно выросли. У двух из них — дома по соседству. Так что площадь освободилась.

Майке там кажется очень уютно. Семь ступенечек вниз — счастливое число. Окна тоже есть, просто начинаются прямо от земли и выходят в крошечный задний дворик. Метров двадцать квадратных, не больше. Но восемь сортов замечательных роз Майка там насчитала, при том что садовника, как и любой другой прислуги, в этой весьма состоятельной семье не было.

Встретили ее замечательно.

Двора-Лея и ее муж, Исаак, очень обрадовались. Дети — тоже. Двое, которые живут рядом, уже забегали поздороваться. Двора-Лея приняла живейшее участие в ее положении, так что телефончики русскоговорящих акушеров и гинекологов, привезенные папиком, не понадобились: у Дворы были свои связи, основанные на личном богатом опыте.

Забавно, что оба врача, которым она показала Майку, были с русскими фамилиями — точнее, белорусской и украинской: Борткевич и Данько. Оба оказались евреями, Майка теперь четко разбирается в этом вопросе. В еврейских домах на косяке входной двери висит мезуза — такой цилиндрический пенал с вложенным в нее текстом из Торы: она, по мнению хозяев, оберегает дом от всех напастей.

Врачи не знали по-русски ни слова. Но когда Майка у гинеколога в его пыточном кресле вдруг слегка запаниковала, тот улыбнулся ей и чистенько пропел несколько слов из знакомой с детства колыбельной. Точнее, мотив был от колыбельной. А слова, повторяемые четырьмя — или более? — поколениями теперь уже нью-йоркских матерей, давно утратили свой украинский смысл.

Все у нее и у малыша оказалось хорошо. Майка настояла на УЗИ, хотя Двора-Лея не советовала. Но когда Майка все-таки сделала исследование, то на следующий день получила подарок от хозяев. Оказалось, что Двора, везде сопровождавшая Майку, взяла копию картинки у Данько, а Исаак оформил ее в красивую рамочку с надписью на английском «Мое первое фото».