Пираты — высокие, стройные и очень черные мужчины — злобно посматривали на победителей, однако ничего не предпринимали — помнили имеющийся опыт. Поначалу один — как раз белый парень — никак не хотел сесть, орал что-то про адвоката. Получив удар тяжелым ботинком пониже колена — очень болезненная штука, — сразу все понял и более не выступал.
Кроме того, рядом с ними все время находился один из бывших десантников. А поскольку они бывшими не бывают, его автомат постоянно был нацелен на источник возможных неприятностей. И ни у кого не было никаких сомнений в том, что, случись эта самая неприятность, огонь будет открыт мгновенно.
— Что дальше будем делать? — спросил Чистов Ефима Аркадьевича, пришедшего на ходовой мостик.
— Пока не знаю, — ответил тот. Вообще, адмирал-профессор был не похож на себя обычного: ни куража, ни драйва. — Если попытаться получить выкуп за этих уродов, то надо понять, с кем связываться.
— Для этого надо допросить пленных, — резонно заметил Вадик.
— И еще для этого не надо вызывать санитарный вертолет, — не менее резонно сказал Береславский.
— Это точно, — согласился капитан «NATALY». Ведь если вызвать помощь к раненым пиратам — а она и для их кока не помешает, все же рана не такая простая, — то пленных наверняка пересчитают, и скрыть кого-то для последующего обмена уже не удастся.
— А даже если и не пересчитают — отпускать надо либо всех пиратов, либо никого.
Еще вариант — одного отпустить за большие деньги, остальных утопить — Вадик даже не рассматривал. Ни он, ни Береславский на это не пошли бы.
— Давай сходим на палубу и там решим, — предложил самый главный адмирал чуть менее главному адмиралу.
— Есть, — отозвался Чистов.
На палубе ничего не изменилось, разве что солнце, несмотря на раннее время, понемногу начинало припекать.
Лежавший до этого без сознания негр пришел в себя. Он то стонал, то тихо всхлипывал — при взрыве ракеты его обожгло топливом из взорвавшегося бака. На проступившую сквозь бинты кровь садились непонятно откуда взявшиеся черные мухи.
Другой, с оторванной ступней, наоборот, сознание потерял — Беклемишев считал, что от шока и потери крови. Противошоковые препараты он раненому ввел, но устроить на борту «NATALY» полноценное переливание крови не представлялось возможным.
На глазах тяжелел и еще один. Он вроде поднялся на борт своими ногами, но теперь быстро терял силы и постоянно слабым голосом непонятно кого звал на помощь.
Итак, выбор был небогатый.
Либо попытаться затеять игру с выкупом — ценой жизни негров и, возможно, ноги своего филиппинца, — либо вызывать вертолеты: медицинский и береговой охраны. Не везти же пиратов в королевство Мабуи-Н’Бонго!
Береславский с минуту поразмышлял, после чего принял решение.
— Вызывай вертолеты, — приказал он Чистову. — Сообщи о бое и пленных. Да, и спроси его, — он показал на смирно сидевшего европейца, — сколько их там всего было.
Вадик перевел вопрос Береславского.
Растерявший свою наглость белый торопливо ответил по-английски — пять лодок по шесть человек в каждой. Плюс он сам.
Похоже, угадали правильно: белый был внештатником, прикомандированным, так сказать. Впрочем, Береславский не этим сейчас интересовался.
Он быстро пересчитал: шесть умножить на пять, добавить одного и вычесть одиннадцать.
Итого, если, конечно, выживут все пленные, благодаря нелинейному бизнес-проекту профессора ровно двадцать человек нашли свою смерть.
Они вновь ушли на мостик — Чистов, ловко управляясь с радиоаппаратурой, вызывал помощь. Она, как выяснилось, должна была прийти не с берега, а с находящегося всего в шестидесяти милях британского вертолетоносца. Но какая им с Береславским разница.
Увидев, что бравый адмирал так раскис, Вадик счел своим долгом вмешаться.
— Вообще-то, — сказал он, — это не мы на них напали. А они на нас.
— Да, конечно, — ответил Береславский.
— И я бы на вашем месте не стал особенно переживать. Они убили двоих на «Барбре». И неизвестно, сколько бы убили еще, если бы мы их не остановили.
— Да, конечно, — тяжело вздохнул Береславский. — Конечно, ты прав.
Морской офицер Вадим Чистов и в самом деле был прав.
Но что-то ему подсказывало, что его нынешний руководитель окончательно и бесповоротно разочаровался в своем столь многообещающем и уже практически состоявшемся нелинейном бизнесе.
Да и самому Вадику — хотя вид пролитой крови, в отличие от профессора, его не сильно встревожил — тоже стало ясно: прикольное это занятие — гонять по Индийскому океану пиратов. Но вытеснить из его души родной МПК под Андреевским флагом оно не сумело.
24
Чистов с Катей покинули гостеприимный дом дауншифтера Пашки сразу после завтрака. Как и в предыдущий ужин, еда была вкусна и обильна: оладушки с медом и вареньями, только что сорванные с огорода овощи, ягоды с куста и парное козье молоко. Чистову как неофиту в сельском хозяйстве было предложено подоить козу самостоятельно, но он благоразумно отказался.
Только кофе был не домостроевский, а извлеченный из современнейшей — вся в хроме и никеле — кофемашины. И даже снабженной капучинатором, что отдельно оценила Катя, с недавних пор старавшаяся ограничить потребление чистого кофеина.
Джипчик выехал за ворота упрощенной конструкции — Пашка, кстати, рассказал, почему он не доделал их по-человечески. Оказывается, их коник еще очень молод и, когда видит сплошную загородку на месте вчерашнего прохода, пытается ее разбить. А две шершавые доски, перегораживающие проход, не вызывают у него такого желания.
Владимир вспомнил, как они вчера кормили коника ржаным хлебом. Катя сначала боялась огромного зверя — он в возрасте полутора лет уже смотрел на нее сверху вниз. Кроме того, она была уверена, что терпеть не может животных.
Однако, когда Пашка уговорил ее положить кусочек ноздреватой горбушки на ладонь, Катя была поражена мягкостью и нежностью огромных черных губищ коника.
Чистов не стал ей рассказывать, что когда коник, попрошайничая, мотался за ним, то этими самыми — мягкими и нежными — губками весьма ощутимо щипал его за плечи. Аж синяк приличный остался.
Выехать-то выехали, но ехали недолго: Чистов вспомнил, что оставил телефон. Поставил на зарядку и забыл. Развернулись и через пять минут были перед знакомыми воротами. Хозяева, увидев, обрадовались — решили, что гости задержатся до понедельника. Пришлось их немного расстроить. Зато сами не были расстроены ничуть: в первый раз уезжали в сплошной облачности и тумане, а теперь, за какие-то десять-пятнадцать минут, вышло солнце, съело туман и раскрасило окрестности, да так ярко, как малыши рисуют в своих тетрадках.
— Ох ты! — только и сказал Чистов, увидев, как сверкает Волга в его лучах.
Выехав на Селижаровское шоссе, повернули не направо, а налево: решили заехать в Нилову пустынь, раз уж ненароком оказались неподалеку.
Дорога была узкой, но вполне приличной. В нечасто разбросанных деревнях кипела жизнь, впрочем — привозная: почти все номерные знаки указывали принадлежность машин к Москве или Московской области. Местное население — как и в большинстве российских деревень, особенно близ крупных городов, — практически повывелось. О нем напоминали разве что бабушки, продающие у дороги землянику и чернику, чертовски, кстати, вкусные, — никогда не разрешавший есть в своей машине, Чистов плюнул на табу и купил по стакану себе и Катюше. Хотя, с другой стороны, философски размышлял Владимир Сергеевич, откуда взялось нынешнее городское население? Все оттуда же, из деревни. Стало быть, это не экспансия города, а наоборот — возвращение к истокам.
Места становились красивее и красивее, потому что теперь на зеленых полях и вдоль дремучих лесов все чаще голубым ожерельем вилась большая вода — то реки, то озера. И наконец, самое большое из них — Селигер, главная жемчужина этих мест. Оно показывалось то справа, то слева. Чистов с Катей даже переехали его по мосту.
И вот — поворот к Ниловой пустыни.
Путешественники настроились на встречу с седой стариной, однако прежде столкнулись с самой новейшей историей: вдоль берега Селигера были воздвигнуты временные, но от того не менее грандиозные сооружения для участников проправительственных молодежных движений. Чистов был всегда далек от политики, однако даже он вдруг подумал, что этот лагерь — прекрасное место сбора и селекции наиболее беспринципных молодых людей. Прямо как демон Максвелла в физике. А кто еще пойдет от души поддерживать «вертикальную» власть, подмявшую под себя все, включая возможность выбора? Только желающие примкнуть и тоже что-то урвать.
«Где-то мы такое уже видели…» — печально подумал Чистов. В последние десятилетия советской власти похожие граждане так же яростно стремились в КПСС, за карьерой и статусом. Советская власть — в частности, благодаря им — в скором времени гикнулась, что, впрочем, никоим образом не помешало подобным активистам мгновенно перестроиться и стать ярыми демократами. Ну а сейчас им сам бог велел — вместе с правящей партией — встать под знамена патриотизма, суверенной демократии (забавный какой термин!) и инноваций.
Впрочем, таким людям все равно, под какими знаменами стоять. Главное — чтобы было сытно и безопасно.
Все это прямым образом никак не касалось Чистова, однако он подумал, что лучше бы подобные слеты устраивать подальше от святых мест.
Что думала Воскобойникова — было не ясно. Она всю дорогу молчала, и у Владимира Сергеевича даже закралось сомнение в том, что сегодняшняя ночь действительно была.
А вот и Нилова пустынь.
С трудом припарковали машину — желающих посетить святую обитель было очень много.
Ни Катя, ни Чистов здесь ни разу не были, только слышали об этих местах от знакомых. Оба они были не слишком религиозны, но принадлежность к корням ощущали всегда. Даже Катин покойный отец, советский карьерный дипломат высшего ранга, и тот не утерял эту хрупкую связь, тайно крестил маленькую дочку, несмотря на сопутствующие реальные риски.
Они прошли по оживленной дорожке к берегу Селигера.
Навстречу то и дело попадались молодые люди с бейджами участников слета. Кто-то из них пришел в один из многочисленных магазинчиков, за пивасиком в основном. Кто-то собрался посетить монастырь: ныне религия карьере не помеха, а где-то даже подспорье.
Впрочем, гораздо больше было людей — и молодых, и старых, — не имеющих никакого отношения к вышеупомянутому съезду. Многие были нарядно одеты, с преобладанием белых или светлых тонов. Да и настроение у этих людей было тоже каким-то полупраздничным, хоть и не громким.
Петлявшая дорожка подошла к берегу и превратилась в широкий мост: в свое время Нил облюбовал местом своего отшельнического подвига совершенно необитаемый остров.
По обеим сторонам моста бок о бок стояли торговцы сувенирами. За ними далеко-далеко раскинулось озеро. По нему проносились катера, неспешно хлюпали прогулочные лодки, а у начала моста даже имелся причал для серьезных теплоходов — отсюда можно было доплыть до Осташкова.
А вот если, не замечая всего этого, посмотреть прямо, да еще немного приподнять взор, то можно было увидеть прекрасную и величественную картину: главный храм монастыря как будто парил в воздухе во всем своем каменном бело-желтом великолепии.
По мосту, перешедшему в насыпную дамбу, Катя и Владимир направились к входным воротам, точнее — к большой каменной арке. В ее тени на минуту июльское тепло сменилось осенней прохладой. Прежде чем пройти сквозь арку, остановились у каменной плиты перед входом. Текст на ней был сколь печален, столь и привычен для многострадальной России.
Оказывается, на территории монастыря содержалось более шести тысяч польских военнопленных, захваченных в 1939 году в Западной Белоруссии. Все они, согласно тем же записям, позже были расстреляны в Калинине, нынешней Твери.
Памятный знак поставили поляки в честь своих погибших собратьев.
— Зря, — сказал Чистов.
— Что — зря? — не поняла его Катя.
— Надо было нашим самим памятную плиту ставить, — объяснил он. — Без помощи поляков. Наши их убили, нашим и извиняться.
— Ну, положим, поляки не сильно извиняются за убитых русских, — не согласилась Катя. — Мне отец много рассказывал, что они в двадцатых вытворяли. В том числе — с красными пленными.
— Это ничего не меняет, — мотнул головой Чистов. — Мы должны извиняться за свои зверства. Они — за свои. Здесь не баш на баш. Здесь — вопрос национальной совести и чести.
— В политике все баш на баш, — усмехнулась Воскобойникова. — Как и в бизнесе. Да и в прочих областях человеческой деятельности.
— Ты как всегда права, — улыбнулся Чистов, — но я остаюсь при своем мнении.
Нет, ее бывший супруг определенно изменился.
Раньше она как-то не сильно задумывалась о его мнении. А здесь мало того, что оно появилось, так еще и с него не сдвинуть.
Они вошли внутрь монастырской стены и подошли ко входу главного храма. Здесь было столько народу, что войти в церковь оказалось довольно затруднительно — шла какая-то торжественная служба.
Но Чистов все же зашел.
Помолился как умел — за детей, за себя с Катей и за Россию. У него — в его самодельной молитве — всегда была такая последовательность. По крайней мере, с тех пор, как ушли из жизни его родители — раньше они тоже присутствовали в списке.
Постоял еще минутку, неумело перекрестился и двинулся к выходу.
— Ты не пойдешь? — спросил он Катю.
— Слишком много народу, — сказала она.
Они двинулись дальше, обходя остров слева направо.
Навстречу попадались монахи, священники в парадном облачении и мирские люди, но чем дальше отходили от главного храма, тем меньше народу оказывалось в поле зрения.
В итоге, когда прямо по зеленой траве вышли к дальней, еще не отреставрированной белой церкви на левом краю острова, оказались в полном одиночестве. Если не считать птиц, во все стороны расчерчивающих синее небо, и многочисленных катерков, катающих туристов по лазурной воде Селигера. Но первые не понимали человечьей речи, а вторые были слишком далеко — даже рев их мощных моторов оказывался приглушенным расстоянием.
— Хорошо, — вдруг сказала Катя. С нее наконец спало напряжение последних недель.
— Очень хорошо, — согласился Чистов. Он снял спортивную куртку, постелил на траву: — Садись, Катюш.
Они присели рядом: она на куртку, он прямо на травку, лицом к озеру. Легкий ветерок нейтрализовал силу июльского солнца, и сидеть так можно было сколько угодно.
Вдруг зазвонил телефон.
— Дочка, ты? — обрадовался Владимир Сергеевич. Потом, через паузу, радостно: — Да что ты говоришь! Вот здорово! Ты просто молодец!
На этом сеанс мобильной связи с Нью-Йорком прервался, но и сказанного уже было достаточно.
Чистов повернулся к Кате с сияющими глазами, и, схватив ее за руку, провозгласил:
— Катька, ты — бабушка! Три шестьсот — вес, пятьдесят один сантиметр — рост. — То, что их дочь ждет мальчика, они знали давно.
Катя улыбнулась, но продолжала сидеть молча.
— Ты что, не рада, Кать? — не выдержал Чистов.
— Рада, конечно, — наконец ответила она. — Только женщине не очень приятно узнавать, что она — бабушка.
— Да брось, — улыбнулся Владимир. — Для нас ты всегда молодая.
— А хочется — чтобы была просто молодая.
Улыбка на лице Чистова медленно погасла.
Они посидели еще немного и пошли в обратный путь, теперь решив обойти относительно небольшой остров с другой стороны.
Здесь везде было так же тихо и спокойно, как и около белой церкви, где они отдыхали. Но длинные, накрытые прямо на свежем воздухе столы, ожидавшие многочисленных паломников, говорили, что скоро тут будет немало народу.
— Все равно, Кать, не понимаю, — начал Чистов. — Как можно расстраиваться, что дети выросли? Это ж твои дети! Я вот седею. Но, не поседев или не полысев, точно не сможешь увидеть своих взрослых детей. И внуков тоже. А ведь это кайф. Разве не так?
— Вов, я не меньше твоего люблю Майку.
— Не сомневаюсь.
— Но она взрослая, понимаешь? И у нее своя жизнь. А у тебя — своя. И у меня тоже. И я не готова посвящать всю свою жизнь потомству. Я ж не лосось какой-нибудь.
— А я, похоже, лосось, — задумчиво сказал Чистов. — Может, ты и права. Но я по-другому не могу. Так устроен.
— Ладно, поехали домой, лосось, — сказала Катя.
Чистов обрадовался. Может, туча прошла стороной?
Хотя он все равно не понимал, как же можно не броситься на помощь своему ребенку при первом его зове? Даже если этому ребенку — давно за восемнадцать.
Он бы и на роды прилетел. Майка упросила этого не делать, сказала, что хочет пережить все сама, что ей это нужно.
Что ж, обдуманное решение — это уважаемое решение.
Но на крестины полетит обязательно.
Майка сказала — месяца через два после родов, когда окончательно придет в себя.
Они уже почти завершили круг, как вдруг услышали красивое и мощное хоровое пение. Навстречу двигался крестный ход.
Впереди несколько священников и монахов несли носилки — с мощами или иконами, необразованный Чистов не понял. За ними нестройными рядами шли не менее полутысячи человек: и церковнослужители, и миряне. Было много детей — кто шел сам, кто сидел на отцовской шее, а кто еще вообще в коляске.
Процессия шла под довольно стройное пение сотен людей, занимая все пространство между двумя рядами старых деревьев.