— Ну-ну, извините, — сказал Садчиков по привычке и сразу же понял, как не к месту сказал он эту свою шутливую фразу.
Комиссар внимательно посмотрел на него, хмыкнул и ответил:
— Да нет, ничего…
И оба они враз засмеялись, весело глядя друг на друга.
— Слушай, — сказал комиссар, — ты думаешь, что с Сударем все?
— Д-думаю, нет.
— Почему?
— Потому что вы м-меня про это спрашиваете.
— Умный, черт.
— А к-как же иначе?
— Иначе нельзя.
— В том-то и дело.
— Ну шутки побоку. Парень к нам позвонил, футболист. Александр Пашков, с покойным Ганкиным в одном доме живет. Так он за полчаса перед убийством шофера там старичка видел какого-то. Старичок его заметил и отпрянул от окошка, а это значит — умный старичок. В электричке он ехал с футболистом, до Тарасовки, понимаешь, ехал… Вот штука какая… Проездной билет контролеру предъявлял. Как тебе это понравится?
— Очень м-мне это не нравится.
— Мне тоже.
— М-может, вызвать Читу? П-побеседуем с ним…
— Неудобно. Поздно уже… Как у вас с ним дела?
— Р-работаем…
— Ясно, что не танцуете… В группе у тебя все в порядке?
— Один мой сотрудник с-скоро с женой разведется.
— Кто?
— Костенко.
— Дама — сволочь?
— Н-нет, райжилотдел.
— Испугал. Я с райжилотделом ни черта поделать не могу, это, мил душа, выше моих сил.
— К-костенко с женой в разных квартирах ж-живет уже второй год…
— Любить будет крепче.
— Х-хорошо шутить.
— Ты меня еще постыди, Садчиков.
— Оп-пасно.
— Опасно блох ловить, шума много будет и с кровати можно упасть… Звонил я уже в исполком. Обещают к зиме дать ему жилье.
— Третью з-зиму обещают.
— Хорошо, что не четвертую. Мне важней, чтоб сначала рабочему квартиру дали. Потерпит твой Костенко, потерпит.
— К-костенко потерпит, товарищ комиссар, а дочка у него, Аришка, — ей про терпение не объяснишь.
— А Чуковский зачем с Михалковым? Пусть они ей растолкуют. «Муха, Муха-цокотуха, сейчас с квартирой заваруха». Ничего стихи?
— Г-гаврилиада.
— Дерзкий ты стал, Садчиков, не иначе как меня подсиживаешь.
— Товарищ ком-миссар…
— Знаю я вас, молодых…
— Да я уж с-седой…
— Велика важность. Седой — не лысый. Зови Читу, черт с ним, пускай потом прокуроры стружку снимают за неурочный допрос — одной стружкой больше, одной меньше, все одно плохо. Да, кстати, Самсонова взяли?
— Нет.
— Почему?
— Дома никого нет.
— Где они?
— Н-неизвестно.
— Эмигрировали, что ль?
— Вряд ли.
— Сам ездил?
— Костенко.
— Завтра забери. Сам.
— Завтра выходной день, товарищ комиссар…
— Смотри, Садчиков…
— Т-только этим и занимаюсь, товарищ комиссар. Вы в понедельник обещали быть у прокурора.
— А если откажет?
— Федерация есть.
— Ну а и она?
— Генеральный!
— Он тоже?
— Н-не может быть.
— А если?
— Н-не может быть, товарищ комиссар.
— А не фетишист ли ты, майор?
— Г-где уж нам уж выйти з-замуж!
— Смотри, в понедельник изволь мой приказ выполнить — парня забери.
— Ясно, будет сделано.
— Шутник ты, Садчиков.
— С-стараюсь.
Комиссар поднял трубку, нажал белую кнопку селектора и попросил:
— Из шестнадцатой ко мне Назаренко приведите.
Ночной разговор
Заспанный Чита вошел в кабинет боком и остановился у двери.
— Проходи, проходи, — сказал комиссар, — садись…
— Не беспокойтесь…
— Это ты беспокойся, хороший мой, мне беспокоиться нечего. — Комиссар неторопливо закурил, долго и лениво тушил спичку, а потом неожиданно спросил: — Где ваш дед, кстати, живет?
— Какой дед?
— Не играй, Чита, — сразу же включился Садчиков, — актер из тебя п-плохой, просвечиваешься сразу. Где старик?
— Какой старик?
— Который машину вам доставал…
— Прохор?
— Да.
— Я его адреса не знаю.
— Что ж ты, неполноправный какой?
— Да нет. Сударь тоже не знает.
— Уж и так…
— Точно.
— На, пей чай. С сахаром, — предложил комиссар. — В камере небось так густо не кладут?
— Что вы…
— Вон печенье. У меня от ужина осталось. Домашнее, на сливочном масле. Бери парочку.
— Благодарю вас.
— Воспитанный ты, парень, — усмехнулся комиссар, — дипломат просто-напросто… Ну а как ты думаешь, где он может жить?
— Он вообще-то за городом, мне кажется. А можно еще печеньице?
— Что, оголодал?
— Да, несколько…
Комиссар снова хмыкнул и покачал головой.
— Прямо дивлюсь на такого деликатного вора. Приятно говорить — видно воспитанного человека.
— Я не вор.
— А кто же ты? Священник? Или, может, врач-общественник?
— Я советский гражданин, товарищ комиссар, я глубоко ошибся и за это несу сейчас раскаяние.
— Нести куль можно, раскаяние — не уцепишь, это тебе не мешок с опилками.
— Нет, товарищи, — вздохнул Чита, — я ощутимо чувствую, как тяжело раскаяние.
Комиссар поморщился и сказал:
— Знаешь что, Чита? Иди-ка ты напрочь со своим раскаянием. Я вашего брата тридцать пять лет ловлю, и все одну пластинку крутят, когда ко мне попадают. Брось. Скучно, я не верю. В тюрьме посидишь, баланду пожрешь — вот тогда раскаяние к тебе придет. Вот тогда ты головой о нары биться начнешь. Выть воем будешь: «Чего мне, дураку, не хватало? Квартира была, костюм был, заработок был. Девки любили!» Ан нет, все побольше грабануть хочется. Вот тебе и отольется. Это я так говорю, если на тебе милиционер не висит. Если Копытов на тебе — вышку получишь, не иначе.
У Читы сразу же затряслись руки.
— Я не знаю никакого Копытова, я не убивал милиционера, я вообще никого не могу убить.
— Чем ты д-докажешь свое алиби? — спросил Садчиков. — Где ты был в ночь убийства?
Чита стал ломать свои длинные пальцы, поднеся их к подбородку.
— Сейчас, сейчас я вспомню. Только погодите одну минуточку. Сейчас. Ну да, конечно, я в ту ночь был у Наденьки…
— В какую? Откуда ты з-знаешь, в какую ночь был убит Копытов?
— Я не знаю…
— Врешь. Отвечай быстро! Смотри в глаза!
— Только не бейте меня!
Садчиков засмеялся.
— Д-да кто об тебя р-руки станет марать? Наслушался глупостей о нас и пошел истерику выкручивать. Т-ты лучше мне ответь на вопрос.
— Вы не спрашивайте так строго. Я не могу, когда строго.
— Чита, тебе Сударь говорил про убийство? Отвечай правду.
— Клянусь жизнью — нет! Он мне только дал пистолет.
— А какой из себя Прохор, Чита? Опиши-ка нам его…
— Обыкновенный. Старичок. С палкой ходит и говорит вроде как блаженненький. Он мне и дал…
Чита осекся, потому что понял: скажи он слово — и полетит к чертям версия о пистолете, купленном на вокзале. Садчиков, как показалось Чите, ничего не заметил, а комиссар что-то писал на листке бумаги и, казалось, вообще в разговоре не участвовал.
— Ч-чита, скажи-ка мне вот что… Старик Прохор с какого вокзала приезжал?
— Вроде бы с Курского. Он там нам встречу назначил.
— Это-то за день перед задуманным грабежом профессора и скрипача?
— Да.
Комиссар оторвался от своих бумаг и спросил:
— Именно там, у Курского, Прохор и дал тебе пистолет?
— Какой пистолет?
— Смотри в глаза!
— Я… смотрю…
— Ну!
— Ой, не надо так смотреть на меня…
— Отвечай!
— Я не знаю…
— Да или нет?
— Нет…
— Врешь! На рукоятке есть следы пальцев Прохора!
— Этого не может быть! Он в перчатках…
— Вот это другой разговор, — улыбнулся комиссар, — а то «нет, нет»!
— Дурак! — закричал Чита и стукнул себя кулаком по голове. — Осел!
— Верно, — согласился комиссар. — Давай еще себя побей, только не до синяков, а то с меня голову снимут.
— Что мне теперь будет? Расстрел? Скажите мне правду, я умоляю вас! Только скажите мне правду! Спасите меня, я буду во всем вам помогать! Я буду все рассказывать обо всех, только защитите меня!
— Заслуженный артист, — сказал комиссар, — тебе только Смердякова в театре играть. Не кривляйся! Если на тебе нет крови милиционера, если твои доводы подтвердятся, ты будешь жить.
— Вы правду говорите?
— А какой резон мне врать, сам посуди?
Чита улыбнулся белой, вымученной улыбкой и перестал ломать пальцы.
— Да, да, — сказал он, — какой вам резон…
— Ч-чита, — спросил Садчиков, — ты сможешь узнать Прохора по фотографии?
— Конечно.
— Он по ф-фене ботает?
— Нет, он как поп изъясняется.
— Матом ругается?
— Нет, я не слыхал ни разу.
— Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?
— Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?
— Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете — он же зверь, железо, а не человек.
— З-заговорит, — пообещал Садчиков, — и н-никакая он не железка. Он ржа по-одзаборная. Завтра у т-тебя с ним очная ставка будет.
— Не надо.
— Б-боишься?
— Нет, не боюсь, но все-таки не надо…
— Надо, милый, надо, — сказал комиссар, — так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?
— Усек, товарищ комиссар.
— Ну тогда молодец. И запомни — гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.
— Простите, гражданин комиссар.
А Сударь-то наглец
Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.
Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара и на Садчикова.
— Здравствуй, — сказал комиссар, — садись.
Сударь, подвинув к себе стул, сел.
— Благодарить надо.
— Спасибо.
— Что, не спится?
— Почему… Спится.
— Физиономия у тебя больно бодрая.
— От характера.
— Ш-шутник.
— А это от положения. В моем положении только и шутить.
— В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.
— Москва слезам не верит.
— Это тоже правильно. Все на себя берешь?
— Что именно?
— Все.
— Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по-человечески, прикажите, чтобы марафету дали.
— А еще чего хочешь?
— Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.
— Ч-человек, человек, — успокоил его Садчиков, — самый настоящий ч-человек.
— Что касается настоящего, — поправил комиссар, — то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?
— Тяжело.
— Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?
— И еще Дом обуви, — усмехнулся Сударь, — там калоши понравились.
— Ах, калоши… Черненькие?
— Ага.
— С рубчиком?
— С ним.
— И с красным войлоком?
— Это внутри.
— Наблюдательный ты парень.
— А как же. Врожденные способности надо развивать.
— И память у тебя хорошая?
— Хорошая у меня память, ничего не забываю.
— Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?
— Валите и Ганкина.
— Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.
— Кого, кого?
— Прохора.
— Ах, Прохорова…
— Ну какой же ты молодец, Сударь! — сказал комиссар одобрительно. — Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять — слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.
— В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.
— Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.
— К-как знаешь. А заговорить — заговоришь. Все скажешь…
— Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете — тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.
— Вот сукин сын, — удивленно сказал комиссар. — Ну и мерзавец.
— У вас сила, вы можете надо мной издеваться.
— У нас сила, это точно. А издеваться — так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется — по большому счету — издеваться.
— А по малому?
— А т-ты наглец, парень, — сказал Садчиков. — Б-большой наглец.
— Дайте марафета, я тогда отойду, гражданин начальник.
— Хорошо, — сказал комиссар, — вопросов больше не будет. За два убийства и вооруженное ограбление полагается расстрел. Это ты знаешь. Чита, конечно, вместе с тобой не убивал — у него кишка тонка. Значит, убивал ты один. Вещественные доказательства у нас есть. Все. Иди. Иди, иди, — повторил комиссар, — конвой в той комнате. Иди. И помни: наше законодательство дает тебе возможность защищаться. И самому и с помощью адвоката. Помни: суд всегда учитывает, кто бил, а кто стоял рядом. Мы тоже к этому прислушиваемся. Если у тебя есть хоть малейший намек на алиби — выкладывай, мы будем этот твой малейший намек анализировать.
Сударь продолжал улыбаться, но было видно, как сильно он побледнел.
Прохор обдумывает
Прохор лежал и курил. Он курил спокойно, глубоко, с хрипом заглатывая дым, внимательно следил за тем, как вспыхивал красный тлеющий огонек и постепенно становился пепельно-черным.
Он все понял, Прохор. Когда он два раза позвонил Сударю и оба раза к телефону подошел один и тот же мужчина, Прохору все стало ясно: мальчики провалились, в остроге мальчики…
«Чита меня видел раз, видел с палкой, видел старым. Сударь ничего обо мне не знает. Девять миллионов — Москва с пригородами — иди ищи. Но найдут. Это точно. Они мильтона не простят. Доигрался, доигрался, старик. Раньше надо было дело с профессором решать. Раньше. А связей-то у меня не было, а что без них сделаешь, без проклятых? Поди держи картины-то в сарае — сгоришь, как ракета, они на это дело ЧК бросят, а в ЧК материал обо мне имеется, ох, имеется, спаси, господи, сохрани и помилуй… Чита им все выложит сразу же — нервы у обезьяны не сильные. Сударь выложит, но попозже, недельки через две. Когда они со всех сторон зажмут, тогда он и стукнет про меня. Что он знает? Во-первых, он знает про то, что у меня водится наркотик. Это для милиции козырь — они по этой цепке пойдут. Работать им придется долго, месяца три-четыре, это уж определенно. Да и то неизвестно, выйдут ли они на меня. Они могут на Фридке споткнуться — она ведь наркотик из аптеки мне перебросила. И опять-таки через третье лицо. Нет, тут, пожалуй, бояться нечего: у Фридки срок, им придется ее тягать из колонии, а это волокита, месяц пройдет, не меньше. Ладно. Это, пожалуй, отпадает. Ну, а что про меня Сударь знает во-вторых? Да вроде бы нечего. Милиционер? Тут экспертиза меня спасет, нет во мне силы, чтоб рукой человека повалить… Здоровьишко нынче уж не то… Если он развалится, что мы вместе мильтона били, — так и пусть разваливается, я-то в сознанку не пойду… Грабеж? А — Витьки нет, сгорел Витенька. Так что все верно — вроде бы выскочил я».
Прохор затушил папиросу, прислушался. Голосили петухи у соседки. Что-то бормотали во сне хозяйкины дети — Федька и Колька. На чердаке, в теплом бревенчатом подкрышье, пел сверчок.
«Если все так, как я думаю, — продолжал рассуждать Прохор, закурив новую сигарету, — то надо сматываться через день-два. За это время мне надо найти одного верного человека и с ним взять профессора — за полчаса перед отъездом из Москвы. За десять минут до отхода поезда — деньги на бочку. Потом — в Сибирь, там человек — иголка. Погодим, посмотрим, может, и выждем чего. Хотя, говоря откровенно, навряд ли. Кто сможет пойти со мной к профессору? Вроде бы никто. Искать нет смысла, я Сударя год искал да год обхаживал. Сейчас не успею — времени мало. Хотя профессора они, возможно, под колпаком держат. Надо завтра посмотреть, нет ли поста у его дома. Вряд ли, конечно. Им надо меня знать, чтоб там пост оставить, а они меня не знают. По-видимому, не знают. Не должны бы. А может, сразу поднаточить когти? Сегодня? В ночь? Сел на поезд — и айда? Сто граммов наркотика у меня есть — это капитал, куда мне больше-то? Хватит пока, там видно будет. Нет. Нельзя. Годков на двадцать меня еще будет, счеты надо кой с кем свести. Профессор скоро загнется, иконы с Рубенсом к большевикам уйдут, ищи потом другого. А что, если Сударику в тюрьму передачку? С цианистым калием в колбаске? МУР не ЧК — могут пропустить. Кто у него из родных есть? Мамаша в Батуми. Плохо. Без паспорта не возьмут. А может, мне на чужачка проскочить? Паспорта у меня еще есть. Ромин — чем не Ромин? Дядя его, а? Тогда милиционер зависнет навсегда. Витька уже навсегда завис. Может, так и поступить? Может, переиграю их всех? А послезавтра вечерком на экспресс — и в Сибирь…»
ПЯТЫЕ СУТКИ
Снова в Тарасовке
В воскресенье рано утром около отделения милиции поселка Тарасовка остановилась серая «Волга». Из машины вышли Костенко и Росляков. Сделав несколько взмахов руками, что должно было, по-видимому, означать утреннюю зарядку, Росляков сказал:
— Слава, ты чувствуешь, какой здесь воздух?
— Дымный, — сказал Костенко, — не будь идеалистом. Такой же, как в столице.