— Ты черствый человек, старина.
— А ты сегодня что-то слишком, как я погляжу, радостный.
— В самый корень смотришь.
— Ну извини…
— Да нет, ничего.
— Как я понимаю, проблема личной жизни тебе сейчас не кажется такой унылой, как позавчера?
— Зоркий ты человек, Костенко… Беркут… Насквозь видишь…
Они вошли в отделение, и Костенко ворчливо заметил:
— Прямо как из рая в ад. Слушай, ну почему в наших помещениях такая тоска? Я раз в «Известия» попал. Вот это да: светло, красиво, модерново! Я б, если там работал, и ночевать оставался — так у них здорово. А тут штукатурка сыплется…
— Так мы ж не газеты… И даже не детский санаторий… Мы — карательные органы.
— А полы в карательных органах подметать надо?
Дежурный по отделению мельком взглянул на них и продолжал отчитывать здоровенного детину.
— А мне не важно, что ты испытываешь, молодой отец. Напился? Напился. Песни ночью орал? Орал. Достаточно. Тебя прости, потом другого прости, а где порядок? Указ знаешь? Ну и все. Вот отсидишь, поумнеешь, тогда и поговорим.
— Да ведь с радости я. Сыночек родился, ну и выпил. Я песни хорошие пел. Ну а узнает она, что меня на пятнадцать суток посадили? Товарищ лейтенант, я какое угодно наказание приму, только не пишите на работу… Лучше уж штраф.
Костенко подошел к дежурному и спросил:
— Что этот гражданин сделал?
— Что сделал, то и сделал, а ваше какое дело?
— Интересуюсь.
— Дома интересуйтесь. А дела нет, так очистите помещение. Защитнички пришли…
— Верно, — сказал Росляков, — вот мое удостоверение.
Дежурный посмотрел удостоверение, сразу же поднялся, поправил гимнастерку и откозырял по форме. Лицо у него стало улыбчивым и мягким.
— Что этот товарищ сделал? — снова спросил Костенко. — Доложите.
— Напился.
— Хулиганил?
— Да.
— В чем это выражалось? Дрался?
— Нет, песни пел…
— И все?
— Очень громко пел. Всех соседей разбудил.
— Почему напился?
— Говорит, что ребенок вчера родился.
— Говорит, или это точно?
— Говорит.
— Позвоните в родильный дом и узнайте.
Пока лейтенант названивал в родильный дом, Костенко спросил у парня:
— Какие песни пел?
Парень посмотрел на него с невыразимой мукой и ответил:
— «Мы с тобой два берега у одной реки». Я в хоре бас веду…
Росляков отвернулся, чтобы на рассмеяться. Костенко начал покусывать губы. Дежурный, надрываясь, кричал в трубку:
— А документ есть? Документ, говорю, есть? Да документ, ушей у вас нет, что ли? До-ку-мент! По буквам: Денис, Ольга… Какая Денисова?! Документ! Ага, теперь слышите? Есть? Мальчик? Громче говорите, не слышу! Какого пола ребенок? Ребенок, говорю, какого пола? Мужского или женского?!
— Мужского пола… Четыре триста, — сказал парень, — такого поди выроди, а тут письмо придет… Что я наделал, что я наделал!..
— Ничего ты не наделал, — сказал Костенко, — это тебя дежурный пугал. Иди празднуй и пой громко, как хочешь. Иди. Поздравляю с сыном.
Парень отступил на шаг и уставился на дежурного. Тот недоуменно смотрел на Костенко.
— Иди, иди, ничего про тебя писать не будут. Иди себе спокойно, — повторил Костенко.
Когда парень ушел, Костенко сказал дежурному:
— Знаете, лейтенант, за что нас легавыми называют? Не знаете? Вот за такое ваше поведение. Ну разве можно так над парнем куражиться?
— Но он пел после двух часов ночи. Граждан будил.
— Уснут граждане, уснут. Сын не каждый день у человека рождается. Сердце-то у вас есть?
— При чем здесь сердце? Я нахожусь на службе.
— Эх, лейтенант… Оно на нашей службе важней всего, сердце-то… Без него дров наломаете. Очень вы некрасиво себя вели. Простите, но мне стыдно за вас… Давайте начальника вызывайте, мы к вам по срочному делу приехали.
На совещании, которое собрал начальник отделения милиции, было решено следующее: Росляков сейчас же отправляется на станцию и там проверяет фамилии и имена тех, кому выданы сезонные билеты. То, что у Прохора есть сезонный билет, явствовало из показаний футболиста Алика.
Костенко оставался в отделении и работал по документам паспортного стола. Потом он вызывал всех участковых и беседовал с каждым в отдельности, чтобы по возможности установить всех стариков с палками, морщинистых, небольшого роста, в серых костюмах, седых, тщательно причесанных, имеющих старые туфли — комбинированная замша и лак. Вот, собственно, что мог выяснить о стариках поселка Тарасовка капитан Костенко. Это он мог сделать. А нужно ему было среди всех этих стариков найти убийцу и бандита Прохора. Тарасовка была пока что единственной версией. Других версий не было.
Валя пришел к начальнику станции, представился ему и сел в закутке около кассы. Рослякову надо было просмотреть все документы за пять месяцев — с января по май. Их было много. Росляков почесал затылок и начал работу.
Через десять минут в кабинете у начальника отделения были собраны все старики по имени Прохор, которые ходили с толстой суковатой палкой в руке, имели серый костюм и были седые и морщинистые.
Костенко позвонил к Садчикову, и тот, взяв с собой Читу, который только перед тем, во время опознания его и Сударя работниками лавки и скупки, устроил истерику и рвался ударить Сударя, «как дикого зверя, погубившего его жизнь», срочно выехал в Тарасовку. Сударь, узнав, что они едут в Тарасовку опознавать схваченного Прохора, заметно обрадовался, хотя виду старался не подавать. Ехать вместе с Садчиковым наотрез отказался и снова начал вопить, требуя наркотика.
Садчиков впустил Читу в кабинет сразу, без стука. Собрали стариков, и не только одних Прохоров. Были здесь и Иваны, Петры и Федоры. Их приглашали к начальнику милиции якобы для того, чтобы сообща обсудить вопрос о разведении карпов в прудах. Старики все на пенсии, делать им нечего, вот, говорили им участковые, вы на себя это дело и возьмите. Старики удовлетворенно смеялись: «Не зря нас, пенсионеров, «народными мстителями» называют — понадобились наконец для дела, не вечно по домам сидеть…» Версию с прудами предложил Костенко — не было времени придумывать что-либо другое, каждая минута была дорога сейчас. Он предложил эту версию для того, чтобы нейтрализовать возможные разговоры, если того Прохора, которого искали, среди приглашенных не окажется. Надежда на то, что среди приглашенных есть бандит и убийца, сразу же покинула Костенко, как только он познакомился со всеми стариками. Конечно, физиономистика — наука далеко не точная, но все же достаточно было посмотреть на этих рукастых стариков, чинно рассевшихся на диванах и стульях, чтобы все сразу понять и сказать себе: того Прохора здесь нет.
Чита вошел в кабинет, съежившись, замер на пороге, обвел всех собравшихся быстрым взором и, обернувшись к Садчикову, качнул головой. Костенко и Садчиков переглянулись.
— Н-ну, товарищи, — сказал Садчиков, — с-сейчас с вами маленькое совещание проведут. О карпах. Начальник с в-вами поговорит, решение п-примете, и надо мальков запускать.
Начальник отделения жалобно улыбнулся и сказал:
— Товарищ Садчиков, помощь потом потребуется.
— У-уху пробовать?
Старики сдержанно засмеялись, а потом один из Прохоров поднялся, одернул синюю сатиновую рубаху и сказал:
— Считаю мероприятие, поднятое милицией, своевременным и нужным. Готов отработать свои сорок часов. А сейчас надо выбрать председателя собрания и секретаря…
Валя Росляков пришел усталый и злой. Уже темнело.
— Вот, — сказал он, — нашел одну запись. Только это не старик и не Прохор. Он Прохорович, Аверьян Прохорович. Может, зайдем?
— Завтра, — устало откликнулся Садчиков.
— Да ну к черту, — сказал Костенко, — давай сегодня отработаем Тарасовку, а завтра начнем Сударя допрашивать, он, мне кажется, правильный след знает.
— Ну ладно, — согласился Садчиков, — п-по пути зайдем, посмотрим Аверьяна, хотя, по-моему, это не то…
Когда в дверь постучали, Прохор почувствовал — за ним. Хозяйка пошла отпирать, но он, выхватив черный маленький дамский браунинг, ощерившись, сказал:
— Ни с места! Тихо!
Он схватил хозяйкиного Федьку, прижал к его виску пистолет и прошептал:
— Пристрелю, если откроешь.
Женщина посмотрела на него остановившимся взглядом и тонко-тонко заверещала. Прохор метнулся к окну и увидел у ворот «Волгу».
— Ставни, — шепнул он, — ставни, дура!
— Откройте, — громко сказал Костенко, — мы к вам на минуту.
— Ой! — закричал Федька. — Пусти, дядя Ава! Пусти! Пусти!
В дверь начали барабанить.
— Уйдите отседа, — сказал Прохор пьяным голосом, — своя семья, свои заботы. Не гневите меня зазря.
Федька выл, а женщина продолжала тонко-тонко верещать.
Прохор чувствовал, как у него холодеют руки и ноги. Он понимал, что все кончено. Он понимал, что он провалился, но он не хотел, он не желал сдаться им, он не мог примириться с мыслью — «погиб». Он хотел жить.
Костенко начал ломиться в дверь.
— Скажи им, — тихо приказал Прохор хозяйке, — чтобы они уходили.
— Уходите, — заголосила женщина, — уходите отсюда! Он моего сыночка застрелит.
За дверью все смолкло.
«Неужели уйдут? Может, там двое всего?! Может, один сейчас за подмогой поедет? Тогда уйду! Тогда уйду я от них!»
Дзень! Дзень!
Прохор метнулся в сторону и увидел в окне силуэт человека. Оттолкнув мальчонку, он не целясь выстрелил в силуэт. Человек что-то быстро крикнул и кошкой прыгнул на него с подоконника. Прохор выстрелил еще два раза. Потом он упал, и пистолет выпал у него из руки. Он пополз к пистолету, царапая ногтями пол, но женщина, стоявшая у стены, бросилась на браунинг своим большим телом.
Сердце Рослякова
К операции Рослякова подготовили очень быстро. Он лежал молча и все время сосредоточенно смотрел в потолок. Он уже не чувствовал той боли, которая сначала так мучила его. Сейчас боли почти не было. В голове все время звенели и носились какие-то бессвязные слова: «аскорбинка, ноги, полынь, шофер-любитель». Эти слова прыгали у него в мыслях, а он старался остановить их и построить в нечто единое и целостное, хотя где-то и понимал, что столь разнородные по смыслу слова в осмысленное, единое целое построены быть никак не могут.
«Здесь нужен глагол», — вдруг отчетливо и совершенно спокойно понял Росляков. Он обрадовался тому, что вместо этих проклятых, вертящихся слов он смог построить осмысленную фразу. Росляков улыбнулся и, закрыв глаза, стал думать, какой именно глагол поможет ему воссоединить эти слова в единую фразу. Он уже почти нашел тот, нужный, как ему казалось, глагол, но в это время теплая волна беспамятства накатилась на него, и Росляков потерял сознание.
Очнувшись от острого запаха нашатыря, он снова вспомнил, с каким ужасом он вытягивал рубаху из брюк, чтобы посмотреть рану сразу же после выстрела. Ему казалось, что она огромная, как дыра, и ему было очень страшно опустить глаза вниз, чтобы рану посмотреть, но в то же время какая-то чужая, сторонняя и любопытствующая сила заставила его нагнуть голову. Он увидел маленькую красную дырочку — и ничего больше. Он даже захотел улыбнуться, потому что это было совсем не так страшно, как показалось вначале. Но потом стало очень больно, будто туда, в грудь, сунули горящий окурок, и в голову полезли эти нелепые «аскорбинка, ноги, полынь и шофер-любитель»…
— Что, — спросил Валя сестру, стоявшую все время возле него с нашатырем и шприцем, — дрянь дело?
— Да что вы, — ответила сестра, — пустяки…
— Вам артисткой быть, — вздохнув, сказал Валя, — а не сестрой. — И закрыл глаза.
Профессор Гальяновский кончил мыть руки и попросил хирургическую сестру:
— Поторопите, пожалуйста, Галину Васильевну.
— Она побежала звонить…
— Что?
— Этот человек работает вместе с ее мужем. Он тоже не приехал сегодня ночью домой.
— Ну?
— Она волнуется.
— Но я не могу оперировать один, как вы полагаете?
— Сейчас я пойду за ней.
— Да уж, пожалуйста.
Галина Васильевна сидела у телефона и слышала длинные гудки: в квартире все еще никого не было. Где же Садчиков? Тогда бы их привезли вместе. Валя. Бедный мальчик. Он так и не узнал ее. Господи, неужели он не выживет? По-видимому, нет. А может быть, Садчиков в другой клинике? «Какая же я дура! Садчиков, милый мой, прости меня!»
Она достала записную книжку и быстро пролистала страницы…
«Я позвоню к нему в отдел, — решила Галина Васильевна, — они же знают…»
Но и в отделе никого не было, а других телефонов она не знала и если бы даже знала, то наверняка не стала бы звонить, страшась услышать ответ, которого она так боялась.
— Галина Васильевна, — окликнула ее сестра, — он очень нервничает.
— Боже мой, — сказала Галина Васильевна и прижала к груди руки. — Я, наверное, не смогу…
— Он же один… Он ждет вас…
Галина Васильевна опустила трубку на рычаг и пошла в операционную.
Валя лежал без движения. Лицо его было желтым, словно высеченным из слоновой кости. Скулы заострились и стали как у покойника. Он уже не дышал, потому что через горло ему ввели трубку управляемого дыхания, и анестезиолог Татьяна Ивановна монотонно надавливала на красную грушу, через которую в легкие шла жизнь.
Все тело Рослякова было укрыто простынями и салфетками, и только, будто поле сражения, ограниченная всем белым, выпирала часть его груди с маленькой красной дыркой, от которой пахло жженой бумагой.
Профессор, оперируя, тихо матерился. Галина Васильевна давно привыкла к этому, и, если профессор молчал, ей было как-то не по себе. Сейчас, вскрыв полость, профессор работал молча, и Галина Васильевна видела, как у него — от затылка вниз — густо краснела шея. Ей даже было видно, как кровь, пульсируя, скатывалась под кожей от шишковатого блестящего затылка вниз, к сильной, бычьей шее.
Легкое у Вали было чистое, гладко-розовое, почти совсем без черных пятен от табака, которые были у всех мужчин, ложившихся на этот стол.
«Он же спортсмен, — вспомнила Галина Васильевна. — Садчиков говорил, что он мастер спорта».
Профессор сделал еще несколько быстрых надрезов, и открылось сердце. Оно билось неровно, иногда сжималось, делалось маленьким и замирало, а потом вдруг, будто заторопившись, начинало сокращаться лихорадочно-быстро, судорожно. Пуля повредила сердечную сумку, и поэтому сначала ничего нельзя было понять из-за большого сгустка синей крови.
Профессор очень быстро осмотрел раненое сердце Рослякова. Поморщившись, выругался, потому что увидел маленькую ссадинку, шедшую по краю. Такая ссадинка на руке безболезненна, ее прижигают йодом, да и то в крайнем случае. О таких ссадинах детям говорят: «До свадьбы заживет». А здесь, на сердце, она была смертельной, и никто не мог поручиться за то, что сердце не остановится, как только они начнут зашивать его маленькими нетравматическими иглами.
Профессор вытянул правую руку, и, когда сестра положила в его ладонь иглу, он, хищно прищурившись, снова стал разглядывать сердце, а после, покачав головой, взглянул на Галину Васильевну и начал осторожно зашивать красную пульсирующую ткань. И каждый новый прокол — чем дальше он продвигался к концу ссадины — Галина Васильевна воспринимала как некий сплав трагического и счастливого: шансы на спасение Рослякова увеличивались, но одновременно увеличивалась опасность. Ломался режим работы сердца, оно могло захлебнуться кровью, оно могло споткнуться и замереть.
Садчиков и Костенко приехали в клинику через час после начала операции, сдав Прохора в КПЗ. Они сели внизу, в приемном покое, и закурили.
— Кофейку бы, — сказал Садчиков.
— Спать хочется?
— А н-нет? Две ночи как-никак.
— Попрыгай.
— Неловко.
— Как думаешь, вытянет Валька?
— К-конечно.
— А что они так долго возятся?
— Ты далек от м-медицины. Час у них — пустяки. Тут о-одну дамочку шесть часов резали.
— Так то ж дамочку.
— Нездоровые у тебя н-настроения.
— Хочешь, вздремни полчаса.
— Не получится.
— Попробуй.
Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом.
Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и усталым. Он хотел спать, но в тоже время одна мысль билась у него в голове: «Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват. Должен был первым в окно прыгать я, а не он».
Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой: «Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти себе места, и все бы в нем кричало: «Я виноват!» А я знаю Вальку, это было бы для него концом, трагедией».
Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его:
— Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я совсем ошалею. У меня есть т-трешница.
— У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить.
— Нет, не надо…
— Я тоже есть не хочу… Сейчас я вернусь. Если уснешь — разбудить?
— К с-сожалению, я не усну.
— Я быстро.
— Хорошо.
Он вернулся с бутылкой «Гурджаани». Откупорил ее штопором, вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову.
— Нет, — сказал тот, — пей п-первым.