Подснежник из белого и зеленого стекла, сделанный с великим мастерством, казался живым, будто его только что сорвали на лугу и даже утренняя роса не успела высохнуть на лепестках. Старуха заморгала, уставившись на зеленые листики и сомкнутую белую чашечку цветка, и вдруг взвизгнула: ее вопль напоминал крик боли, испущенный хищной птицей.
– Где ты его взял? Дай его сюда! Сейчас же отдай мне!
Тристран мгновенно спрятал подснежник в кулаке и отступил на пару шагов.
– Гм, гм, – произнес он вслух. – Внезапно я осознал, как глубоко привязан к этому цветку. В конце концов, это отцовский подарок, он сопровождал меня во всех странствиях. Думаю, подснежник представляет для меня личную и семейную ценность. Он неоднократно приносил мне удачу и помогал в разных ситуациях.
Пожалуй, я оставлю цветок себе, а до Застенья мы с подругой как-нибудь пешком доберемся.
Госпожа Семела, похоже, разрывалась меж двумя желаниями – угрожать и подольщаться. Эмоции так ясно отражались на ее лице, что старуха едва ли не тряслась от старания держать их под контролем. Наконец она взяла себя в руки и сказала надтреснутым от напряжения голосом:
– Ну полно, полно. Не стоит так торопиться. Я уверена, что мы сможем договориться к взаимной выгоде.
– О, сомневаюсь, – возразил Тристран. – Чтобы прийти к соглашению с вами, мне нужны гарантии, что мы со спутницей пребудем в полной безопасности и по отношению к нам вы будете выказывать только дружелюбие и обращаться соответственно.
– Дай-ка мне еще разок взглянуть на подснежник, – попросила старуха.
Яркая птица, прикованная за ногу на серебряную цепь, вылетела из фургона и внимательно наблюдала за происходящим.
– Вот бедняжка, – пожалела ее Ивэйна. – Тяжело сидеть на цепи! Почему вы ее не отпустите?
Но старая карга не ответила, игнорируя присутствие звезды – или же так казалось Тристрану. Госпожа Семела обращалась только к нему:
– Я согласна отвезти тебя в Застенье и клянусь своей честью и своим истинным именем, что за время путешествия не причиню тебе никакого вреда своими действиями.
– А также бездействием или же действуя через другого, – добавил Тристран. – И всеми силами будете стараться отвести возможный вред от меня и моей спутницы. Клянетесь?
– Как скажешь. Клянусь.
Тристран немного поразмыслил. Он определенно не доверял этой ведьме.
– И еще поклянитесь, что мы прибудем в Застенье в том же виде и состоянии, в каком мы пребываем сейчас. И что вы предоставите нам в пути кров и питание.
Старуха недовольно покудахтала и согласилась. Она снова спрыгнула на дорогу, откашлялась и плюнула на землю. Потом указала на плевок, смешанный с пылью:
– Теперь ты.
Тристран послушно плюнул рядом. Концом башмака ведьма смешала их слюну в единый пыльный комок.
– Вот так, – сказала старуха. – Сделка есть сделка. Теперь давай мне цветок.
На лице ее так неприкрыто написались жадность и голод, что Тристран невольно пожалел о договоре. Однако он честно отдал карге отцовский подарок. Выхватив подснежник у него из рук, ведьма так и расплылась в щербатой улыбке.
– Похоже, этот цветочек даже получше прежнего, который проклятая девчонка отдала за бесценок почти двадцать лет назад! А теперь, паренек, – вопросила она, сверля Тристрана своими пронзительными старыми глазками, – скажи мне, ты хоть представляешь, что за вещь таскал с собой в кармане?
– Цветок. Стеклянный цветок.
Старуха расхохоталась так резко и неожиданно, что Тристран даже подумал, что она подавилась.
– Это замороженное заклинание, – объяснила она. – Вещь Силы. В правильных руках такая штучка может совершать чудеса. Смотри.
Ведьма подняла подснежник над головой и стала медленно опускать его вниз, пока он не коснулся лба юноши.
На миг он почувствовал себя очень странно – как будто по венам вместо крови заструилась густая черная патока; потом очертания мира изменились. Все вокруг разом выросло; сама старуха ведьма превратилась в громадную великаншу. В глазах Тристрана все расплывалось.
Две огромные руки потянулись сверху вниз и осторожно подхватили его с земли.
– Мой фургончик – не самый большой в мире, – густым, медленным голосом сообщила госпожа Семела. – Клятву свою я сдержу и не причиню тебе никакого вреда, а также предоставлю тебе и стол, и кров по дороге в Застенье!
Она посадила садовую соню в карман передника и вскарабкалась в повозку.
– А со мной что ты собираешься сделать? – спросила Ивэйна – и вовсе не удивилась, когда не получила никакого ответа. Вслед за старухой она влезла в темное нутро фургона. Там было всего одно помещение безо всяких перегородок; целую стену занимало нечто вроде высокой витрины из кожи и дерева со множеством отделений; в один из таких кармашков, устланный пушком от семян чертополоха, ведьма положила подснежник. У противоположной стены с прорезанным в ней окошком стояла кровать и большой комод.
Госпожа Семела нагнулась и выдвинула из-под кровати деревянную клетку. Туда-то она и посадила маленькую соню, вытащив зверька из кармана. Взяв из деревянного горшка горсть семян, перемешанных с ягодами и орехами, ведьма высыпала их в клетку и подвесила ее на цепь посреди фургона.
– Ну вот, все по-честному, – усмехнулась она. – И стол, и кров.
Ивэйна с любопытством наблюдала за происходящим, усевшись на старухиной кровати.
– Не ошибаюсь ли я, – вежливо спросила она, – в своем предположении, которое вытекает из ряда наблюдений? Например, вы ни разу не взглянули на меня или же скользили по мне взглядом, не сказали мне ни слова, а кроме того, превратили моего спутника в зверюшку, а меня не тронули. Из этого я делаю вывод, что вы не видите меня и не слышите.
Ведьма не отреагировала на ее слова. Она уселась на облучок и свесила ноги. Тропическая птица вспорхнула с места и села рядом с ней, вопросительно щебеча.
– Конечно, я собираюсь в точности сдержать свое слово, – сказала старуха будто бы в ответ птице. – Как только мы прибудем на ярмарочный луг, я превращу его обратно в человека. Так что в Застенье он попадет в прежнем своем виде. А после того, как я его расколдую, я и тебе верну настоящий облик, потому что, как видишь, другого слуги я не нашла, и придется снова пользоваться твоими услугами, неряха ты и бестолочь. Если бы этот парень целыми днями ошивался рядом, болтал, любопытствовал и совал нос в мои дела, я бы просто не выдержала. А в таком виде и прокормить его легче – брошу горсточку орехов, и все довольны. – Карга обхватила себя руками, раскачиваясь из стороны в сторону. – Тебе придется встать довольно-таки рано, чтобы поставить прилавок и навес. И еще я считаю, что приобрела новенький цветок получше того, что ты некогда у меня украла.
Она пощелкала языком и взялась за поводья, и вскоре мулы послушно затрусили по лесной дороге.
Пока госпожа Семела правила повозкой, Ивэйна отдохнула на ее грязноватой постели. Фургон покачивался и грохотал колесами, катясь через чащу. Когда повозка останавливалась, девушка просыпалась и вставала с кровати. Ночами ведьма спала, а Ивэйна забиралась на крышу фургона и смотрела на звезды. Иногда с ней рядом устраивалась старухина птица, и девушка с удовольствием гладила ее и разговаривала с ней, потому что всегда приятно иметь поблизости кого-то, поддерживающего твою веру в собственное существование. Но когда ведьма находилась рядом, птица нарочито игнорировала присутствие звезды.
Ивэйна старалась заботиться о садовой соне, которая большую часть времени спала, свернувшись клубочком и спрятав голову между лапок. Когда старуха уходила за хворостом или за водой, Ивэйна открывала клетку зверька, гладила его по шерстке мягче пуха, развлекала беседой и несколько раз даже пела ему песни, хотя трудно было сказать, что в соне оставалось что-то от Тристрана. Зверек смотрел на Ивэйну сонными безразличными глазками, похожими на две капельки чернил.
Теперь, когда ей не приходилось каждый день идти пешком, нога у звезды почти не болела, и стертые стопы зажили. Она знала, что останется хромой на всю жизнь, ведь Тристран, лечивший ее сломанную кость, не был настоящим хирургом, хотя и сделал все, что мог. О хромоте ее в свое время предупредила еще Мэггот.
Изредка, когда по дороге они встречались с кем-нибудь, звезда старалась по возможности не показываться людям на глаза. Однако вскоре она заметила, что даже если люди обращались к ней в присутствии ведьмы или указывали на нее пальцами, как сделала маленькая дочка дровосека, расспрашивая о ней госпожу Семелу, – старуха все равно не осознавала присутствия Ивэйны и не слышала ничьих слов касательно ее существования.
Так – в тряской и дребезжащей ведьминой повозке – они коротали неделю за неделей: сама колдунья, ее птица, садовая соня и упавшая звезда.
Глава девятая,
повествующая по большей части о событиях в Теснине Диггори
Тесниной Диггори зовется глубокий и узкий проход меж двумя меловыми холмами – высокими и зелеными, где мел прикрыт тонким слоем красноватого дерна и травы, а на деревья почвы едва-едва хватает. Со стороны Теснина похожа на белый меловой порез в ярко-зеленом бархате. Местная легенда гласит, что сей проход меж холмами выкопал некий Диггори, трудясь денно и нощно и используя для работы лопату, перекованную кузнецом Вейландом из лезвия меча по пути из Застенья в глубь Волшебной Страны. Некоторые говорят, что меч этот – не что иное, как великий Фламберг, а другие называют его Балмунгом. Но никто даже примерно не представляет, кто таков сам Диггори, так что возможно, все подобные байки – сплошная ерунда. Как бы то ни было, единственная дорога в Застенье ведет через Теснину Диггори. Каждый путник, пешком он идет или едет на колесах, непременно минует узкий проход меж двух толстых меловых стен, над которыми вздымаются холмы, похожие на зеленые подушки великанской кровати.
В самой середине Теснины, на обочине дороги, виднелось нечто, на первый взгляд напоминающее груду палок и сучьев. При ближайшем рассмотрении делалось ясно, что это сооружение – нечто среднее между большим вигвамом и маленьким сарайчиком с проделанной в крыше дырой, откуда порой вдруг начинал валить серый дым.
Некто в черном уже изучил жалкую деревянную хижинку так подробно, как только возможно за два дня. Он наблюдал за домишком с вершины холма, а когда выпадал случай, подходил и ближе. Наблюдатель установил, что в хижине обитает женщина преклонных лет. Она жила одна и ничем конкретным не занималась; единственным ее занятием было останавливать и исследовать каждую повозку и каждого одинокого путника, проходившего через Теснину.
Женщина казалась довольно безобидной, но Септимус остался последним выжившим мужчиной в своем роду не потому, что имел обыкновение доверять внешнему впечатлению. Он твердо знал, что именно эта старуха перерезала горло его брату Праймусу.
Жизнь за жизнь, гласил закон мести; но, к счастью, в нем не обговаривались способы убийства. По характеру Септимус был прирожденным отравителем. Клинки, избиения и ловушки тоже годились, на худой конец, но пузырек с прозрачной жидкостью, запах и вкус которой полностью исчезал при добавлении в пищу, Септимус считал своим истинным призванием.
К несчастью, старуха не принимала никакой пищи, кроме той, что сама добывала охотой и собирательством. Обдумав идею подложить ей к дверям горячий пирог с начинкой из спелых яблок и смертельных ягод воронца, мститель вскоре отмел ее как непрактичную. Он поразмыслил также, не скатить ли на хлипкий ведьмин домик меловой валун с вершины холма; но тут не хватало уверенности, что камень убьет ее насмерть. Септимус пожалел, что мало занимался волшебством. В его роду передавались по наследству некоторые способности по обнаружению пропавших предметов и людей; еще в арсенале младшего сына имелось несколько мелких магических трюков – немногое, что ему удалось выучить или подслушать за прошедшие годы. Но среди обрывочных знаний не находилось подходящего к нынешнему случаю, когда требовалось вызвать потоп или ураган или ударить в хижину молнией. Поэтому Септимус пока что караулил свою будущую жертву, как кот возле мышиной норки, – час за часом и ночью, и днем.
Вскоре после полуночи, в безлунной тьме, Септимус наконец подобрался к двери домика. В одной руке он держал тигель, а в другой – томик романтической поэзии и гнездо дрозда, набитое еловыми шишками. С пояса лорда свешивалась дубовая палица, утыканная медными гвоздями. Он долго прислушивался, стоя у двери, но изнутри доносилось только ровное дыхание, порой прерываемое коротким храпом. Глаза Септимуса были привычны к темноте, кроме того, хижина четко выделялась на фоне белого мелового склона Теснины. Мститель стоял, прижавшись к стене дома и держа в поле зрения дверь.
Сперва он порвал на отдельные листы свою книжку и скатал всю романтическую поэзию в большой бумажный комок. Комок он тщательно затолкал в щель в стене лачуги невысоко над землей. Поверх бумаги разместились шишки. Потом Септимус открыл тигель, и, подцепив кончиком ножа клубок провощенных льняных полосок, погрузил их в мерцающие уголья на дне. Когда тряпицы хорошенько разгорелись, он бросил их поверх шишек и бумажек и долго осторожно дул на маленький желтый огонек, пока кипа не занялась. Септимус подкормил пламя сухими веточками от птичьего гнезда; костерок потрескивал в ночи, разгораясь и расцветая алым цветком. Сухое дерево стены начало дымиться, и поджигатель боролся с подступившим кашлем; наконец стена загорелась, и он улыбнулся.
Септимус вернулся к двери лачуги и изготовился, подняв свою дубину. Мститель рассудил, что карга или сгорит вместе с домом, в случае чего долг можно считать исполненным, или она почует дым, проснется, перепугается и бросится за дверь; тут-то старуха и получит дубиной по голове прежде, чем успеет сказать хоть слово. Так и так она умрет, и месть свершится.
– Неплохой план, – сказал Терциус в потрескивании горящего дерева. – А когда он ее убьет, можно будет отправляться за Камнем Власти Штормфорта.
– Посмотрим, – отозвался Праймус стонущим голосом далекой ночной птицы.
Пламя быстро охватило деревянную хижину, расцветая желто-рыжими языками со всех сторон. Из дверей никто не появлялся. Вскоре домишко превратился в пламенеющий ад, и Септимусу пришлось отойти назад на несколько шагов от пылающего жара. Он широко, торжествующе улыбнулся и опустил палицу.
Вдруг он вздрогнул от острой боли в пятке. Обернувшись, лорд увидел маленькую яркоглазую змейку, алую в свете огня; она глубоко погрузила острые зубы в задник его кожаного башмака. Септимус взмахнул дубиной, но крохотное создание оторвалось от его ноги и с огромной скоростью исчезло за белым меловым валуном.
Боль в пятке слегка утихла. Если змея ядовитая, подумал Септимус, большинство яда ушло в кожу башмака. Нужно перетянуть лодыжку жгутом, потом разуть ногу, сделать в месте укуса крестообразный надрез и высосать яд. Так рассуждая, он уселся на белый камень и при свете пожара начал снимать башмак. Однако тот не снимался. Стопа совершенно онемела, но Септимус догадался, что она стремительно раздувается. Придется разрезать ботинок, подумал он и поднял больную ногу на уровень колена; на миг ему показалось, в глазах потемнело, но потом лорд увидел, что костер пожара, только что освещавший всю Теснину, совершенно угас. Он невольно похолодел.
– Похоже, – произнес у Септимуса за спиной некий голос, мягкий, как шелковая удавка, и сладкий, как отравленное печенье, – ты решил поджечь мой маленький домик, чтобы немного погреться. А с дубиной у дверей ты стоял, чтобы забить пламя в случае, если оно не придется мне по нраву?
Септимус хотел ответить – но челюсти его не разжимались, рот свело судорогой. Сердце билось в груди, как маленький барабан, не в обычном своем размеренном ритме, но с бешеной скоростью. Лорд чувствовал, как по каждой вене, каждой артерии его тела разбегается смертельное пламя – а может быть, жидкий лед: он не мог сказать с определенностью.
В поле зрения Септимуса вступила старуха. Она походила на обитательницу деревянной хижины, но казалась старше, намного старше. Септимус попробовал сморгнуть, чтобы прояснить зрение, – но глаза его забыли, как моргают, и отказывались закрываться.
– Тебе должно быть стыдно, – продолжала старуха. – Ты замыслил нападение на бедную старую леди, одинокую и беззащитную, жизнь которой полностью зависела бы от милости всякого мимохожего проходимца, если бы не доброта ее маленьких друзей.
Она подняла с меловой земли нечто длинное и застегнула его на запястье. После чего развернулась и ушла обратно в хижину, которая чудесным образом оказалась целой – или восстала из пепла: Септимус точно не знал, как это случилось, да ему было и не до того.
Сердце его билось в груди неровно, с перерывами, то и дело пропуская по такту, и если б он мог закричать – вопил бы во весь голос. Уже успело рассвести, когда боль наконец прекратилась, и старшие братья в шесть голосов поприветствовали Септимуса в своих рядах.
Септимус в последний раз посмотрел вниз, на скрюченное, еще не остывшее тело, в котором он прежде обитал; заглянул трупу в глаза, запоминая их выражение. И отвернулся.
– Больше не осталось братьев, чтобы отомстить ей, – сказал он голосом просыпающихся кроншнепов. – И ни один из нас так и не стал лордом Штормфорта. Что же, идемте.
И вскоре после этих слов в Теснине не осталось даже призраков.
Солнце стояло высоко в небесах, когда фургон госпожи Семелы неуклюже загромыхал по дороге через Теснину Диггори.