Хромой бес - Ален Лесаж 19 стр.

ГЛАВА XIV

Студент не утерпел и в этом месте перебил беса.

— Сеньор Асмодей, — сказал он, — меня одолевает любопытство: что означает сцена, отвлекающая меня от вашего интересного рассказа? Я вижу в верхней комнате двух мужчин в одном белье. Они схватили друг друга за горло и за вихры, а несколько других, в халатах, пытаются их разнять. Скажите, пожалуйста, что это такое?

Бес, старавшийся всячески угодить студенту, поспешил удовлетворить его любопытство и начал так:

— Это дерутся два французских писателя, а разнимают их двое немцев, фламандец и итальянец. Они живут в одном и том же доме, в меблированных комнатах, где останавливаются преимущественно иностранцы. Первый из этих писателей сочиняет трагедии, а второй — комедии. Один переселился в Испанию из-за неприятностей, которые у него были во Франции, а другой, недовольный своим положением в Париже, предпринял то же путешествие в надежде, что в Мадриде ему улыбнется счастье.

Трагик — человек надменный и тщеславный. Наперекор здравомыслящей части публики, он стяжал на родине довольно широкую известность. Чтобы не дать заглохнуть своему таланту, он сочиняет каждый день. Сегодня ночью, страдая от бессонницы, он принялся за пьесу на сюжет из Илиады и написал одну сцену. А ему присущ недостаток, свойственный всем его собратьям по перу, — непременно изводить окружающих чтением своих произведений; поэтому он встал с постели, взял свечу и в одной сорочке пошел к сочинителю комедий. Тот, с большей пользой проводивший время, давно спал глубоким сном. Трагик начал долбить в дверь.

Комический писатель проснулся от стука и отворил дверь своему собрату, а тот, входя, закричал, как одержимый:

— На колени, мой друг, на колени предо мной! Преклонитесь перед гением, любимцем Мельпомены. Я сочинил стихи… да что я говорю, — сочинил? Сам Аполлон подсказал их мне. Будь я в Париже, я ходил бы из дома в дом читать их. Я жду только рассвета, чтобы пойти к нашему посланнику и очаровать его и всех живущих в Мадриде французов. Но, прежде чем показать эти стихи кому-либо, я хочу прочитать их вам.

— Благодарю вас за предпочтение, — ответил сочинитель комедий, зевая во весь рот, — жаль только, что вы не особенно удачно выбрали время: я лег очень поздно, мне страшно хочется спать, и я не ручаюсь, что не засну во время чтения.

— О, за это я ручаюсь! — возразил трагик. — Если б вы даже умерли, написанная мной сцена воскресила б вас. Мои стихи это не смесь обыденных чувств и пошлых выражений, скрепленных лишь рифмой; это — мужественная поэзия, волнующая сердце и поражающая ум. Я не из тех рифмоплетов, жалкие новинки которых только промелькнут на подмостках, как тени, да и отправляются в Утику развлекать дикарей. Мои пьесы вместе с моей статуей достойны стать украшением Палатинской библиотеки{35}; они пользуются успехом и после тридцати представлений. Но перейдем к стихам, — добавил скромный сочинитель, — вы первый их услышите!

Вот моя трагедия: «Смерть Патрокла», Сцена первая. Появляются Бризеида и другие пленницы Ахилла; они рвут на себе волосы и бьют себя в грудь, оплакивая смерть Патрокла. Ноги у них подкашиваются; убитые отчаянием, они падают на подмостки. Вы скажете, что это немного смело, но таков мой замысел. Пусть жалкие поэтишки придерживаются тесных рамок подражания, не осмеливаясь переступить их, — туда им и дорога! В их робости кроется осторожность. Я же люблю новизну; я придерживаюсь такого мнения: чтобы потрясти и восхитить зрителей, им надо представить такие образы, которых они совсем не ожидают.

Итак, пленницы лежат на земле. Возле них Феникс, воспитатель Ахилла; он помогает им подняться. Затем он произносит следующий монолог, которым начинается вступительная часть трагедии:

— Здесь я остановлюсь, чтобы дать вам передышку, — продолжал трагик, — ибо если я сразу прочитаю всю сцену, вы задохнетесь от красот моего стихосложения, от множества ярких штрихов и возвышенных мыслей, которыми она блещет. Обратите внимание на точность выражения: «Чтоб мрак ночной прогнать, селяне жгут костер». Не всякий это оценит, но вы, человек с умом, и с настоящим умом, — вы должны быть в восторге.

— Я в восторге, конечно, — отвечал сочинитель комедий, лукаво улыбаясь, — трудно вообразить что-либо прекраснее, и я уверен, что вы не преминете упомянуть в вашей трагедии, как старательно Фетида отгоняла троянских мух, садившихся на тело Патрокла.

— Пожалуйста, не смейтесь, — заметил трагик. — Искусный поэт может рискнуть на все; это место в моей трагедии, пожалуй, более всех других дает мне возможность излиться звучными стихами, и я ни за что его не вычеркну, клянусь честью! Все мои произведения превосходны, — продолжал он, не смущаясь, — и надо видеть, как им аплодируют, когда я их читаю; мне приходится останавливаться чуть ли не на каждом стихе, чтобы выслушивать похвалы. Помню, однажды в Париже, я читал трагедию в доме, где каждый день к обеду собираются остроумнейшие люди и где, — не хвалясь, скажу, — меня не считают каким-то Прадоном{36}. Там присутствовала графиня Вией-Брюн, — у нее тонкий и изящный вкус, и я — ее любимый поэт. С первой же сцены она залилась горючими слезами, во время второй ей пришлось переменить носовой платок, в третьем акте она беспрерывно рыдала, в четвертом ей стало дурно, и я уже боялся, как бы при развязке она не испустила дух вместе с героем моей пьесы.

При этих словах, как ни старался автор комедий сохранить серьезность, он не выдержал и фыркнул.

— Ах, по этой черте я узнаю вашу добрую графиню, — сказал он, — эта женщина терпеть не может комедию; у нее такое отвращение к смешному, что она всегда уходит из ложи после пьесы и уезжает домой, не дождавшись дивертисмента, чтобы увезти с собой свою печаль. Трагедия — это ее страсть. Хороша ли, плоха ли пьеса — для нее это не имеет значения, но только выведите несчастных любовников и можете быть уверены, что растрогаете ее. Откровенно говоря, если бы я писал трагедии, мне хотелось бы иметь лучших ценителей, чем она.

— У меня есть и другие, — возразил трагик, — от меня в восторге тысячи знатных персон как мужчин, так и женщин…

— Я бы не доверился похвале и этих людей, — перебил его сочинитель комедий, — я бы остерегался их суждения. А знаете почему? Эти люди обычно слушают пьесу невнимательно, они увлекаются звучностью какого-нибудь стиха или нежностью чувства, и этого довольно, чтобы они начали хвалить все произведение, как бы несовершенно оно ни было. И, напротив, если они уловят несколько стихов, пошлость и грубость которых оскорбит их слух, этого достаточно, чтобы они опорочили хорошую пьесу.

— Ну, если вы находите этих судей ненадежными, то положимся на аплодисменты партера, — не унимался трагик.

— Уж не носитесь, пожалуйста, с вашим партером, — возразил другой, — он слишком неровен в своих суждениях. Партер иной раз так грубо ошибается в оценке новой пьесы, что целыми месяцами пребывает в нелепом восторге от скверного произведения. Правда, впоследствии партер разочаровывается и после блестящего успеха низводит поэта с пьедестала.

— Такая беда мне не страшна, — сказал трагик, — мои пьесы переиздают так же часто, как и играют. Другое дело — комедии, согласен: в печати сразу обнажаются их слабые стороны, ибо комедии — пустячки, ничтожный плод остроумия.

— Поосторожнее, господин трагик, поосторожнее! — перебил его другой. — Вы, кажется, начинаете забываться. Прошу говорить при мне о комедиях с большим уважением. Вы думаете, что комическую пьесу легче сочинить, чем трагедию? Бросьте это заблуждение. Рассмешить порядочных людей не легче, чем вызвать у них слезы. Знайте: остроумный сюжет из повседневной жизни так же трудно обработать, как и самый возвышенный героический.

— Такая беда мне не страшна, — сказал трагик, — мои пьесы переиздают так же часто, как и играют. Другое дело — комедии, согласен: в печати сразу обнажаются их слабые стороны, ибо комедии — пустячки, ничтожный плод остроумия.

— Поосторожнее, господин трагик, поосторожнее! — перебил его другой. — Вы, кажется, начинаете забываться. Прошу говорить при мне о комедиях с большим уважением. Вы думаете, что комическую пьесу легче сочинить, чем трагедию? Бросьте это заблуждение. Рассмешить порядочных людей не легче, чем вызвать у них слезы. Знайте: остроумный сюжет из повседневной жизни так же трудно обработать, как и самый возвышенный героический.

— Ах, черт возьми! — воскликнул с усмешкой трагик. — Я в восторге, что вы придерживаетесь такого мнения. Что ж, господин Калидас, во избежание ссоры я обещаю впредь настолько же ценить ваши произведения, насколько прежде я их презирал.

— Мне наплевать на ваше презрение, господин Жиблэ, — с живостью возразил сочинитель комедий, — а в ответ на вашу дерзость я вам скажу начистоту все, что думаю о стихах, которые вы мне сейчас продекламировали: они нелепы, а мысли, хоть и взяты из Гомера, все же плоски. Ахилл говорит со своими конями, кони ему отвечают, — это несуразно, так же, как и сравнение с костром, который селяне развели на высях гор. Грабить таким образом древних писателей — значит не уважать их. У них есть дивные вещи, но нужен вкус потоньше вашего, чтобы удачно выбрать среди того, что хочешь заимствовать.

— У вас недостаточно возвышенный ум, и не вам понять красоты моей поэзии, — возразил Жиблэ. — В наказание за то, что вы осмелились критиковать меня, я не прочитаю вам продолжения!

— Я уж достаточно наказан, что выслушал начало, — отвечал Калидас. — Уж не вам бы презирать мои комедии! Знайте, что самая плохая комедия, какую я только могу написать, всегда будет выше ваших трагедий и что гораздо легче возноситься и реять в сфере возвышенных чувств, чем придумать тонкую и изящную остроту.

— Если я и не имею счастья заслужить вашу похвалу, — сказал трагик презрительно, — то у меня, слава богу, есть утешение, что при дворе обо мне судят более милостиво, и пенсия, которую соблаговолили…

— Ах, не воображайте, что ослепите меня вашими придворными пенсиями, — перебил его Калидас, — я слишком хорошо знаю, как их получают, чтобы они повысили в моих глазах достоинства ваших пьес. Повторяю, не воображайте, будто цена вам больше, чем тому, кто сочиняет комедии. И, чтобы доказать, что гораздо легче писать серьезные пьесы, я, как только возвращусь во Францию, если не добьюсь там успеха комедиями, снизойду до того, что стану писать трагедии.

— Для сочинителя фарсов вы довольно-таки тщеславны, — ответил на это трагик.

— А вы рифмоплет, обязанный известностью только фальшивым брильянтам, и не в меру зазнаетесь, — заметил сочинитель комедий.

— Вы нахал, — отрезал тот, — не будь у вас в гостях, ничтожный господин Калидас, я, не сходя с места, научил бы вас уважать трагедию.

— Пусть это соображение вас не останавливает, великий гений, — отвечал Калидас. — Если вам хочется быть битым, то я могу поколотить вас и у себя, как в любом другом месте.

Тут они схватили друг друга за горло, вцепились в волосы; с обеих сторон щедро сыпались удары и пинки. Итальянец, спавший в соседней комнате, слышал весь этот разговор и при шуме, поднятом писателями, заключил, что те сцепились. Он встал и из сострадания к французам, — хотя он был и итальянец, — созвал людей. Фламандец и два немца, которых вы видите в халатах, пришли вместе с ним разнимать врагов.

— Занятная перепалка, — сказал дон Клеофас. — Как видно, во Франции сочинители трагедий считают себя более важными особами, чем авторы комедий.

— Без сомнения, — отвечал Асмодей. — Первые считают себя настолько же выше последних, насколько герои трагедии выше слуг из комедии.

— А на чем же основана такая спесь? — спросил студент. — Разве в самом деле труднее написать трагедию, чем комедию?

— Вопрос, который вы мне задаете, уже обсуждался сотни раз, да и теперь еще обсуждается ежедневно, — отвечал бес. — Что касается меня, я решаю его следующим образом, и да простят мне те, кто держится другого мнения. Я считаю, что написать комическую пьесу не легче, чем трагическую; ибо, если бы было труднее написать трагедию, то следовало бы заключить, что трагический писатель сочинит комедию лучше, чем даже самый талантливый комический, а на опыте это не подтверждается. Стало быть, эти произведения, различные по своей природе, требуют совершенно разного склада ума при равной степени мастерства.

Но пора покончить с этим отступлением, — сказал Хромой. — Продолжу прерванный вами рассказ.

ГЛАВА XV

Слуги доньи Теодоры не в силах были воспрепятствовать ее похищению, но они мужественно боролись и нанесли чувствительный урон людям Альваро Понсе. Многие из его головорезов были ранены, один даже настолько тяжело, что не мог следовать за товарищами и, полумертвый, лежал на песке.

Несчастного узнали; это был слуга дона Альваро. Когда выяснилось, что он еще жив, его перенесли в замок и приложили все старания, чтобы привести в чувство. Наконец, это удалось, хотя он и очень ослабел от большой потери крови. Чтобы вызвать его на откровенность, ему обещали позаботиться о его судьбе и не отдавать в руки правосудия, если только он откроет место, куда его господин увез донью Теодору.

Это обещание успокоило раненого, хотя в его положении трудно было рассчитывать, что он сможет воспользоваться обещанным. Слуга собрал последние силы и слабым голосом подтвердил полученные Мендосой сведения о замыслах дона Альваро. Он прибавил к этому, что дон Альваро предполагает отвезти вдову Сифуэнтеса в Сассари, на остров Сардинию: там у него есть родственник, власть и покровительство которого обеспечат ему безопасное убежище.

Это показание умерило отчаяние Мендосы и толедца. Они оставили раненого в замке, где он через несколько часов умер, а сами возвратились в Валенсию, обдумывая, что предпринять. Они решили отправиться прямо в логово их общего врага. Вскоре они сели, без слуг, на корабль в Дениа, чтобы добраться до Пуэрто де Маон, откуда рассчитывали переправиться в Сардинию. И действительно, не успели они прибыть в Пуэрто де Маон, как узнали, что одно зафрахтованное судно собирается немедленно отойти в Кальяри. Они воспользовались этим случаем.

Корабль пустился в плавание при самом благоприятном ветре, какого только можно было пожелать, но пять-шесть часов спустя наступил штиль, а ночью ветер переменил направление, и пришлось лавировать в ожидании попутного ветра. Так плыли они три дня; на четвертый, в два часа пополудни, они заметил корабль, который на всех парусах шел прямо им навстречу. Сначала они его приняли за купеческое судно, но так как корабль, подойдя к ним почти на расстояние пушечного выстрела, не поднял никакого флага, им стало ясно, что перед ними пират.

Они не ошиблись. Это был тунисский корсар. Он был уверен, что христиане сдадутся без боя; но когда те стали перемещать паруса и наводить пушку, он понял, что дело окажется серьезнее, чем он предполагал. Поэтому он остановился, тоже переместил паруса и приготовился к схватке.

Началась перестрелка; перевес, казалось, был на стороне христиан, но вдруг среди боя на помощь тунисскому пирату подоспел корсар из Алжира на корабле, гораздо больше и лучше вооруженном, чем два других. Он подошел на всех парусах к испанскому судну, которое теперь оказалось между двух огней.

Христиане пали духом и, не желая продолжать теперь уже слишком неравную битву, прекратили стрельбу. Тогда на корме алжирского корабля показался невольник и, обратившись по-испански к пассажирам христианского корабля, приказал держать курс на Алжир, если они хотят быть помилованы. После этого один из турок распустил по ветру вымпел из зеленой тафты, затканной переплетенными между собой серебряными полумесяцами. Христиане поняли, что всякое сопротивление бесполезно, и больше не оборонялись. Они впали в страшное уныние, какое всегда охватывает свободных людей при мысли о рабстве, а хозяин судна, боясь, как бы промедление не раздражило жестоких победителей, снял с кормы флаг, бросился в лодку и с несколькими матросами отправился к алжирскому корсару, чтобы сдаться.

Разбойник послал часть своих людей осмотреть испанское судно, другими словами ограбить все, что на нем было Тунисский пират отдал такое же приказание своим подчиненным, так что пассажиры злополучного корабля в одну минуту были обезоружены и обобраны. Затем христиан перевели на алжирский корабль, где два пирата разделили их между собою по жребию.

Для Мендосы и его друга было бы утешением, если бы они попали во власть одного и того же разбойника: цепи показались бы им не так тяжелы, будь они вместе. Но судьба обрушилась на несчастных со всею своей жестокостью; дона Фадрике она отдала корсару из Туниса, а дона Хуана корсару из Алжира. Представьте себе отчаяние друзей, когда им пришлось расставаться; они бросились в ноги разбойникам, умоляя не разлучать их. Но разбойники, жестокость которых не смягчалась при самых трогательных сценах, остались неумолимы. Напротив, считая этих двух пленников лицами знатного происхождения, они надеялись получить за каждого из них хороший выкуп и поэтому решили поделить их между собою.