Далеко в горах раздался глухой взрыв, и Констанс удивленно подняла голову.
— Что это?
— Пушки, — ответил Причард. — Прошлой ночью шел снег, и сегодня солдаты целый день стреляют по снежным глыбам. Чтобы они обвалились.
Снова прокатился неясный гул, они остановились и стали слушать, как замирает эхо.
— Как в старые добрые времена, — сказал Причард, когда они пошли дальше, — старые добрые времена, когда была война.
— О… — Констанс никогда раньше не слышала, как стреляют пушки, и сейчас ей было немного не но себе. — Война. Вы тоже воевали?
— Воевал, — он усмехнулся. — Так, самую малость.
— Что же вы делали?
— Я был ночным истребителем, — ответил Причард, поправляя на плечах сложенные хомутом лыжи. — Летал на гнусном черном самолете по гнусному черному небу. Знаете, что мне больше всего нравится в швейцарцах? То, что они стреляют только по снегу.
— Ночной истребитель, — задумчиво повторила Констанс. Ей было всего двенадцать лет, когда кончилась война, н в памяти у нее сохранились только смутные, неясные обрывки. Так бывает, когда тебе рассказывают о классе, который кончил школу за два года до тебя. Люди постоянно называют имена, даты и события, думая, что тебе они тоже известны, а ты так и не можешь разобраться в них до конца.
— Мы летали над Францией и работали по перехвату, — продолжал Причард. — Летали на бреющем, чтобы не засекли радары и не подбили зенитки. Мы кружим над аэродромом, а необстрелянные новички просто места себе не находят, не чают дождаться, когда же наконец машины выпустят шасси и пойдут на посадку.
— О, теперь я вспомнила, — решительно сказала Констанс, — вы ели морковь, чтобы лучше видеть ночью.
Причард расхохотался.
— Это в газетах мы ели морковь, а на самом деле у нас были локаторы. Засечешь немца на экране и начинаешь стрелять, как только становится видно пламя выхлопной струи. Нет уж, пусть другие едят морковь, а мне дайте радар.
— И много самолетов вы сбили? — спросила Констанс, думая, что, может быть, не нужно говорить об этом.
— Grüezi, — сказал Причард хозяину pension’a, который стоял у двери и глядел на небо, решая, пойдет ли ночью снег. — К утру будет двадцать сантиметров. Снежная пыль.
— Вы думаете? — спросил тот, с сомнением вглядываясь в вечернее небо.
— Гарантирую,
— Вы очень любезны, — сказал хозяин, улыбаясь. — Приезжайте в Швейцарию почаще, — и он вошел в свой pension и закрыл за собой дверь.
— Пару, — сказал Причард небрежно. — Мы сбили пару самолетов. Поведать о своих подвигах?
— На вид вы так молоды.
— Мне тридцать лет, — ответил Причард. — Да много ли должен человек прожить, чтобы сбить самолет? Особенно жалкую, тянущуюся на последних каплях горючего пассажирскую тарахтелку, битком набитую священниками и тыловиками, которые каждую минуту протирают очки и думают, зачем только была изобретена эта проклятая машина.
Они снова услышали далекие голоса пушек в горах, и Констанс захотелось, чтобы больше не стреляли.
— Вам никогда не дашь тридцати, — сказала она.
— Я веду простой и полезный для здоровья образ жизни. Стоп, — сказал он (в эту минуту они проходили мимо одного из маленьких отелей), положил лыжи на подставку и воткнул палки в снег рядом. — Давайте зайдем и выпьем по простой и полезной для здоровья чашке чая.
— Вы знаете, — начала Констанс, — я…
— Сократите сегодняшнее письмо на две страницы, но вложите в него побольше пыла. — Он мягко, почти не касаясь, взял ее под руку и повел к двери. — А на волосы наведете блеск как-нибудь в другой раз.
Они прошли в бар и сели за массивный резной деревянный стол. Кроме них, здесь не было пи одного лыжника, только несколько местных жителей, сидя за покрытым сукнам столп ком у стены, где висели рога серпы, мирно играли в карты и пили кофе из плоских бокалов на высоких ножках.
— Ну, что я вам говорил, — сказал Причард, снимая шарф. — В этой стране просто деваться некуда от швейцарцев.
Подошел официант, и Причард сказал ему что-то по-немецки.
— Что вы заказали? — спросила Констанс, догадавшись, что он просил принести не только чай.
— Чай с лимоном и черный ром.
— Вы думаете, мне тоже стоит выпить рому?
— Ром стоит пить всем без исключения. Он поможет вам удержаться от самоубийства в сумерки.
— Вы говорите по-немецки?
— О, я говорю на всех мертвых языках Европы, — ответил он. — По-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски. Я получил всестороннее образование для мира обменной валюты. — Он откинулся на спинку стула, растирая ладонью суставы пальцев, чтобы согреть руки. Прислонившись затылком к деревянной напели стены, он улыбнулся Констанс, и она не могла решить, хорошо ей или нет. — А теперь скажите: «Хи-хо, малыш!»
— Что? — растерялась она.
— Разве и Америке так не говорят? Я хочу усовершенствовать свое произношение для следующего нашествия.
— Нет, — ответила Констанс, думая: «Господи, какой он нервный. Интересно, что с ним было, почему он стал таким?» — Больше не говорят. Это сейчас уже не модно.
— Как быстро в вашей стране выходит из моды все стоящее, — сказал он с сожалением. — Возьмите швейцарцев, — он кивнул головой в сторону игравших в карты. — Эта игра идет у них с 1910 года. Здесь так безмятежно, как будто живешь на берегу озера. Конечно, мало кто может вынести такую жизнь. Помните шутку о швейцарцах из той картины о Вене?
— Нет. Из какой картины? — спросила Констанс и подумала: «Первый раз в жизни я назвала фильм картиной. Осторожно!».
— Один из героев говорит: «Швейцария не воевала сто пятьдесят лет. И что она дала миру? Часы с кукушкой». Не знаю, — Причард пожал плечами. — Может быть, лучше жить в стране, которая изобретает часы с кукушкой, а не радар. Маленькая забавная игрушка, которая каждые полчаса издает безобидный механический звук. Что ей время? Но для тех, кто изобретает радар, время — грозный фактор, для них оно разница между высотой полета и расположением батареи, которая должна тебя сбить. Радар нужен тем, кто никому не верит и всюду видит ловушку. А вот и чай. Как видите, я вовсю стараюсь развеселить вас, потому что наблюдаю за вами уже пять дней и вы производите впечатление девушки, которая несколько раз в неделю обязательно плачет по ночам.
— Сколько его нужно налить? — спросила Констанс, совершенно сбитая с толку потоком его слов. Она дожала в руке ром и старательно избегала смотреть на Причарда.
— Половину, — ответил он. — Чтобы осталось для второй чашки.
— Хорошо пахнет, — сказала Констанс, вдыхая пар, поднимающийся из чашки, после того как она вылила туда половину рома и выжала лимон.
— Может быть… — Причард приготовил чан для себя, — может быть, мне лучше говорить о чем-нибудь постороннем?
Пожалуй, так будет лучше, — ответила она.
— Тот парень, который получает ваши письма, — спросил Причард, — почему он не здесь?
Констанс на миг заколебалась.
— Он работает.
— О, это серьезный порок. — Он сделал несколько глотков, поставил чашку и вытер нос платком. — У вас так тоже бывает от горячего чая?
— Да.
— Вы собираетесь за него замуж?
— Вы же обещали говорить только о постороннем.
— Ясно. Значит, это дело решенное.
— Я этого не говорила.
— Правильно. Но вы сказали бы «нет», если бы я не угадал.
Констанс засмеялась.
— Ну хорошо. Решенное. По крайней мере почти решенное.
— Когда?
— Через три месяца, — ответила она, не подумав.
— Это что, в Нью-Йорке такой закон, что нужно ждать три месяца? Или просто маленькое семейное табу?
Констанс молчала, вдруг почувствовав, как давно она пи с кем по-настоящему не говорила. Опа заказывала обеды и ужины, спрашивала, как ей проехать с вокзала, говорила «доброе утро», входя в магазины, но, если не считать всего этого, она жила в полном одиночестве и молчании, и оттого, что она сама была в этом виновата, ей было не легче. А почему бы и нет, подумала она эгоистично и с благодарностью, почему бы не рассказать обо всем один раз?
— Так захотел мой отец, — сказала она, сминая бумажный стаканчик. — Это он придумал. Он против. Он сказал: подожди три месяца и подумай. Ему кажется, что за три месяца в Европе я забуду Марка.
— Да, Америка, — протянул Причард. — Единственное место на земле, где люди могут позволить себе старомодные поступки. А чем плох Марк? Он что, урод?
— Он красивый. Грустный и красивый.
Причард кивнул, как бы беря все это на заметку.
— Но нет денег?
— Денег сколько угодно, — сказала Констанс, — во всяком случае, у него хорошая работа.
— В чем же тогда дело?
— Отец считает, что он слишком стар для меня. Ему сорок лет.
— Да, тут есть над чем задуматься. Поэтому он грустит?
— Но нет денег?
— Денег сколько угодно, — сказала Констанс, — во всяком случае, у него хорошая работа.
— В чем же тогда дело?
— Отец считает, что он слишком стар для меня. Ему сорок лет.
— Да, тут есть над чем задуматься. Поэтому он грустит?
Констанс улыбнулась.
— Нет, он таким родился. Он очень серьезный человек.
— Вам правятся только сорокалетние мужчины? — спросил Причард.
— Мне нравится только Марк, — сказала Констанс. — Правда, я никогда не могла подружиться со своими знакомыми молодыми людьми. Они… они какие-то жестокие. Почему-то с ними я всегда смущаюсь и сержусь на себя. Когда я бываю с ними где-нибудь, то потом прихожу домой с таким чувством, будто меня вывернули наизнанку.
— Вывернули наизнанку? — удивился Причард.
— Да. Я чувствую, что вела себя совсем не так, как это свойственно мне, а так, как, по-моему, должны вести себя их девушки. Кокетливо, легкомысленно, цинично. Это слишком сложно?
— Да нет.
— Я ненавижу, когда люди считают меня не тем, что я есть на самом деле. — Констанс, казалось, совсем забыла о молодом человеке, который сидел против нее за столиком, н теперь с горечью говорила для себя. — Ненавижу, когда о тебе вспоминают только потому, что кто-то окончил колледж или вернулся из армии и по этому поводу нужно устроить вечер. Ты — вещь, которую можно пригласить на этот вечер, а потом обнимать в такси по дороге домой. А мой отец! — Она еще никому не говорила об этом. — Я всегда думала, что мы с ним настоящие друзья, что он считает меня взрослым человеком и доверяет мне. Но когда я сказала ему, что хочу выйти замуж за Марка, то поняла, что все это ложь. На самом деле он считает меня ребенком, то есть попросту дурочкой. Мама ушла от него, когда мне было десять лет, и с тех пор мы всегда были очень дружны, но оказалось, вовсе не так дружны, как я думала. Оп просто тешил меня, играя в доверие. И все кончилось, как только нам нужно было решать первый серьезный вопрос. Он не мог допустить чтобы я считала себя тем, что я есть на самом деле. И поэтому я в конце концов согласилась на эти три месяца. Чтобы доказать ему раз и навсегда. — Она вдруг настороженно взглянула на Причарда, не улыбается ли он. — Вам смешно?
— Ну что вы, — ответил он, — я просто думаю о всех тех людях, с которыми у меня расходится мнение относительно моей особы. Есть от чего прийти в ужас. — Он смотрел на нее задумчиво, но она не знала, серьезно ли он говорит. — А какая вы, по-вашему?
— Я еще не совсем разобралась, — медленно сказала Констанс. — Но знаю, какой хочу быть. Я хочу быть человеком, которому можно верить, не хочу быть беспомощной, не хочу быть жесткой., и хочу идти по правильному пути. — Она пожала плечами, совсем смутившись. — Маловразумительно, правда?
— Правда, — согласился Причард, — но замечательно.
— Ну, пока еще во мне нет ничего замечательного, — возразила она. — Может быть, лет через десять… Я еще не до конца разобралась в себе. — Она нервно засмеялась. — Правда, хорошо — через несколько дней вы уедете, мы никогда больше не увидимся, и сейчас я могу говорить с вами вот так.
— Правда, — сказал он, — правда, хорошо.
— Я так давно ни с кем не говорила. Наверное, это ром.
Причард улыбнулся.
— Готовы ко второй чашке?
— Да, спасибо.
Она смотрела, как он наливает чай, и вдруг с изумлением заметила, что у него дрожит рука. «Наверное, он из тех, кто во время войны привык пить по бутылке виски в день», — подумала она.
— Итак, — сказал Причард, — завтра мы заберемся на самую вершину.
Он понял, что она больше не хочет говорить о себе, и перевел разговор, и она была благодарна ему за это.
— Но как же вы… А наша лодыжка?
— Доктор сделает мне укол новокаина, и на несколько часов она обретает бессмертие.
— Ну что ж, — сказала Констанс, глядя, как он наливает чай, как дрожит его рука. — Значит, утром?
— Я не катаюсь по утрам. — Он добавил в чай рому и понюхал его с видимым удовольствием.
— Что же вы делаете по утрам?
— Собираюсь с силами и пишу стихи.
— О! — Она неуверенно взглянула на него. — Может быть, я знаю вас?
— Нет, — ответил он. — На следующее утро я их рву.
Констанс засмеялась немного неуверенно, потому что до сих пор ее знакомыми поэтами были лишь пятнадцатилетние мальчишки из приготовительной школы.
— Господи, — сказала она, — какой же вы чудак.
— Чудак? — Он поднял брови. — Ведь это, кажется, считают немножко неприличным в Америке? То есть когда мужчина с мужчиной.
— Иногда, — смутилась Констанс, — но сейчас я хотела сказать другое. Какие стихи вы пишете?
— Лирические, элегические и атлетические. Во славу юности, смерти и анархии. Рвутся отлично. Давайте сегодня вечером пообедаем вместе.
— Зачем? — спросила она, растерявшись, что он так перескакивает с одного предмета на другой.
— В Европе ни одна женщина не задала бы такого вопроса.
— Я сказала в отеле, что буду обедать у себя.
— Я пользуюсь в отеле большим влиянием. Не исключено, что даже смогу убедить официанта не носить вам обед наверх.
— Да, но как же, — возразила Констанс, — как же та дама, с которой вы обедали всю неделю, та француженка?
— Неплохо, — улыбнулся Причард. — Значит, вы тоже наблюдали за мной.
— В ресторане всего пятнадцать столиков, — смутилась она, — что же тут удивительного…
Француженке было не меньше тридцати лег, у нее были короткие пышные волосы и неправдоподобно тонкая талия. Она носила короткие брюки и свитеры, туго стянутые блестящим поясом, и они с Причардом всегда очень много смеялись каким-то своим шуткам, сидя каждый вечер за одним и тем же столиком в углу. Когда Констанс была в одной комнате с француженкой, она чувствовала себя слишком молодой и неуклюжей.
— Француженка — добрый друг, — сказал Причард, — но англосаксы для нее, как она говорит, недостаточно nuancé. Французы — патриоты до последней простыни. И кроме того, завтра приезжает ее муж.
— Пожалуй, мне не стоит менять своих планов, — ответила Констанс холодно и встала. — Вы готовы?
С минуту он смотрел на нее долгим взглядом.
— Вы очень красивы, — сказал он, — иногда невозможно удержаться и не сказать вам об этом.
— Пожалуйста, — сказала она. — Пожалуйста, мне правда уже пора.
— Конечно. — Он встал и положил деньги на стол. — Как скажете.
Они молча прошли сто ярдов, отделявших их от отеля. Было уже совсем темно и очень холодно, и дыхание их замерзало на лету, превращаясь в маленькое облачко.
— Я поставлю ваши лыжи, — сказал он у двери отеля.
— Благодарю вас, — ответила она низким голосом.
— Спокойной ночи. И напишите хорошее письмо.
— Постараюсь.
Она повернулась и вошла в отель.
Поднявшись в комнату, она сняла ботинки, но не стала переодеваться. Не зажигая света, лежала она на кровати и думала, глядя на темный потолок: «Никто никогда но говорил мне, что англичане такие…»
«Мой хороший, — писала Констанс, — прости, что я не писала тебе, но погода сейчас изумительная, и я на некоторое время с головой ушла в повороты и в борьбу с глубоким снегом… Здесь есть один молодой человек, англичанин, — добросовестно писала она, — очень славный. Он любезно предложил мне быть моим инструктором, и можно сейчас без преувеличения сказать, что дело у меня идет на лад. Он был в авиации; отец у него утонул, а мать погибла во время бомбежки…»,
Она остановилась. Нет, кажется, я хитрю, как будто хочу скрыть что-то за вывеской несчастной семьи погибших патриотов. Она скомкала письмо и бросила его в корзину, потом взяла чистый лист бумаги. «Мой хороший…» — написала она снова.
В дверь постучали, и Констанс крикнула: «Ja».
Дверь открылась, и вошел Причард. Она удивленно подняла глаза. За все три недели он ни разу не был у нее в номере. Растерявшись, она стояла в одних чулках посреди комнаты, где все было разбросано после прогулки на лыжах — ботинки возле окна, свитер брошен на спинку стула, на батарее сушатся перчатки, возле двери ванной висит парка, и с воротника ее струйкой стекает растаявший снег. Приемник был включен, и американский джаз играл «Бали Ха-и», которую передавала военная станция из Германии.
Причард улыбнулся ей, стоя у открытой двери.
— Ага, — сказал он, — тот самый уголок чужой комнаты, где всегда будет жить студентка.
Констапс выключила приемник.
— Простите, — она беспомощно махнула рукой, чувствуя, что волосы у нее не причесаны. — У меня такой разгром.
Причард подошел к письменному столу и стал рассматривать стоящий там портрет Марка в кожаной рамке.
— Ваш корреспондент?
— Мой корреспондент.
На столе стояла открытая коробка с бигуди, валялась машинка для загибания ресниц и полплитки шоколада, и Констанс стало стыдно, что она представляет Марка Причарду в такой легкомысленной обстановке.