– Всего пять мегапикселей, но качество съемки хорошее, документальное. Для книги, наверное, другого и не надо.
Аростеги подобрал ноги, чтобы освободить место для Наоми, она села рядом.
– Кстати, о документалистике. Хочу показать тебе кое-что, – она помахала айпадом, – здесь. Или, может, сначала сделать чаю? Я, кажется, научилась управляться с твоими противными ржавыми конфорками.
– Во сне я имел тебя снова и снова.
– Ты очень сексуально храпел.
– Храпел?
Наоми постаралась как можно достовернее изобразить его храп. Удивился ли Аростеги тому, что храпел, или просто не знал этого слова по-английски? Храп профессора в ее исполнении чем-то напоминал издевательское хрюканье зеленой свинки из компьютерной игры Angry Birds, которую Наоми загрузила бесплатно в HD-качестве на этот самый айпад.
Аростеги засмеялся.
– Тебе нужно почаще воспроизводить звуковые эффекты. У тебя большой талант. Покажи мне сейчас то, что хочешь показать. Обычно я просыпаюсь с ясной головой, но ясность эта быстро меркнет, поэтому, наверное, лучше сейчас.
Он обнял Наоми одной рукой и, кряхтя, притянул поближе к себе; объятие Наоми не понравилось – не было в нем ничего французского или японского, скорее тихая безысходность; не вязалось оно с их отношениями, как их ни назови, напоминало скорее объятия отца и дочери с привкусом инцеста (может, что-то вроде этого Натан и имел в виду, говоря о “тематическом сексе”?). Аростеги сидел, расставив бедра, Наоми видела его пенис и яички, сама была голой под коротеньким поношенным халатом-хаппи, и эта сцена приобрела тот самый ультраизвращенный флер, который ей хотелось создать, показывая профессору фотографии Натана (они, конечно, произведут взрывной эффект, но какой именно?).
Она раскрыла экран и повернула его к Аростеги.
– Это снимки моего друга Натана. Он в Торонто, работает над своей статьей.
– Знаю этот город. Очень симпатичный. Дружелюбный. Я был там в 1996-м на Третьем всемирном энергетическом симпозиуме. Что за фотографии? Кто эта девушка? Красивые бедра. А что она делает?
Наоми методично листала фотографии, Аростеги только кряхтел и шумно выдыхал, словно все еще спал, пока не дошла до первого снимка Чейз крупным планом.
– Ари, ты ее не узнаешь?
Аростеги вытянул шею и прищурился, глядя на экран. Наоми пальцами растянула картинку, будто раздвинула невидимый верхний слой, и увеличивала ее до тех пор, пока упоенное лицо приоткрывшей рот Чейз не заполнило целиком окно просмотра. Аростеги дернулся, как от удара по голове, отпрянул, правой рукой больно сжал плечо Наоми. Затем встал, отстранился, чуть не оцарапав ей руки, и попятился прочь от дивана, гневно сверкая глазами. Наоми съежилась подобно пауку, в которого ткнули горящей сигаретой, но у нее хватило духу открыть приложение с голосовыми заметками, после чего она тут же успокоилась, абстрагировалась от происходящего и перешла в безопасное измерение профессионального наблюдателя, поместив Аростеги на поворотную платформу под увеличительное стекло как некий любопытный экземпляр. Профессор ходил взад-вперед, бормоча себе под нос, потом схватил темно-синие узкие вельветовые штаны, лежавшие на полу, рывком натянул на голое тело – трусов он, кажется, вовсе не носил. Экипировавшись, Аростеги сел у окна, выходящего на улицу, выпятил губы, будто про себя репетируя следующую фразу, и сказал:
– Кто этот твой друг, который прислал фотографии?
– Его зовут Натан Мэт. Он журналист. Живет в Нью-Йорке.
Аростеги покивал.
– Твой парень?
Наоми с деланым безразличием пожала плечами.
– Иногда.
– Итак, ты и твой парень. Классическая американская шайка журналистов.
– Ари…
– Зачем вам это? Откуда вы знаете Чейз? И что вы двое хотите сделать со мной?
Он произнес “Чейз” как “Чииз”, и мелодрама для Наоми едва не превратилась в фарс.
– Я ее не знаю. И не была уверена, что ты знаешь. Она находится у себя дома, в Торонто, с отцом, доктором Барри Ройфе. Он вроде бы лечит ее каким-то таинственным способом, а Натан приехал написать статью про них для медицинского журнала и живет в их доме. Чейз рассказала ему, что училась в Сорбонне у вас с Селестиной. Вот и все. Просто совпадение, и никакая мы не шайка.
Аростеги резко, отрывисто, но уже спокойно рассмеялся с влажным кашлем и, закашлявшись, видимо, вспомнил, что пора покурить. Профессор обошел комнату по периметру, отыскал бледно-желтую пачку с крышкой, на которой был изображен ярко-красный японский иероглиф, венчавший английскую надпись RIN, и скоро уже глубоко затягивался. Наоми удивилась, что он курит сигареты с пробковым фильтром. Смутил ее скорее стилевой диссонанс, чем разновидность табачного зелья (ведь сама она никогда не курила). Ему бы курить “Голуаз”, как Бельмондо в фильме “На последнем дыхании”, “Голуаз капораль” без фильтра в классической мягкой пачке цвета парижской лазури с логотипом в виде механического крылатого шлема, хотя, конечно, Аростеги решительно настроен превратиться в японца. Наоми очень захотелось сфотографировать пачку, даже издалека она видела, что красный японский иероглиф был оттиснут и на каждой сигарете прямо над фильтром. Потребительские импульсы, пристрастия и самоидентификация потребителя играли в социальной философии Аростеги первостепенную роль, и Наоми, анализируя психологию супругов, применяла к ним их же подход: выбор и предпочтения потребителя определяли и личность как таковую, и механизмы ее культурной интеграции. Наоми не сомневалась, что и сам Аростеги, пытавшийся – всерьез ли? может, только в ироничном ключе? – стать японцем, переходя на японские товары, осознавал это. Она наблюдала парадоксальную ситуацию с западной и японской традиционной одеждой; профессор был слишком горд, слишком чуток, чтобы превратиться в карикатуру на японца, упорно цепляющегося за традицию – если и становиться японцем, то в современной, прогрессивной версии, – поэтому трансформация осуществлялась посредством перехода к второстепенным товарам японского происхождения – сигаретам и еде.
– Да нет, я даже восхищаюсь тобой и твоим парнем Натаном. Новая, современная версия Les Liaisons dangereuses[25]. Вы пара, весьма характерная для информационной эпохи. Хороший сюжет, скажем, для книги.
– Не понимаю, о чем ты, Ари.
Наполнив легкие дымом, Аристид, кажется, успокоился, его гнев сменился сарказмом, и Наоми вздохнула с облегчением.
– Понимаю, это смешно, но тут не что иное, как совпадение. Натан познакомился с Ройфе из-за болезни Ройфе. Я говорила тебе, он заразился сам, заразил меня, а потом решил изучить этот вопрос. Так все и было.
– Неожиданное совпадение, значит. Хорошо. И оно повлечет за собой неожиданные последствия?
– Какие же, например?
Аростеги затушил сигарету в пепельнице на подоконнике, сложил руки, подумал немного, а затем вернулся к дивану и сел рядом с Наоми. Он спокойно взял айпад, лежавший у нее на коленях, подержал в руке.
– Можно, я их посмотрю? Фотографии Чейз, сделанные Натаном, добрым другом Наоми?
Взволнованная и слегка напуганная Наоми слабо, неуверенно кивнула, глядя на Аростеги расширенными от удивления глазами. Он наклонился к айпаду и принялся изучать фотографии – листал, увеличивал и рассматривал пристально, как эксперт.
– Что ты видишь? – спросила Наоми.
– Вижу, что Аристида Аростеги очень скоро уличат во лжи, поэтому он, пожалуй, расскажет все своей духовной матери прямо сейчас, – ответил профессор, не поднимая головы.
– Что за ложь?
– Да, именно это и нужно знать духовной матери. А процедура саморазоблачения ее не интересует? Например, священник, которого я знал в детстве, его преподобие отец Дроссос – страшный человек, – интересовался именно механизмом – одержимо и даже, пожалуй, болезненно. Конечно, по причинам объяснимым и весьма неприятным.
– Что ж, твоя бывшая студентка Чейз Ройфе в конце концов раскроет Натану твои секреты, он расскажет мне, а я – всему миру.
Аростеги взглянул на нее с благодарной улыбкой.
– Очень хорошо, другого от Наоми, духовной матери, я и не ждал. – Профессор положил айпад на обе ладони и протянул ей, чуть склонив голову, будто ритуальное блюдо или японскую визитку. – Но секреты уже раскрыты без всяких слов, и все они здесь.
– Детишек думаешь когда-нибудь заводить, а, Нат?
Они сидели рядом в замощенном необработанным камнем патио, обозревая сверху узкий длинный бассейн и затейливый, заросший, тоже выложенный камнем пруд – логово наглых карпов кои. За прудом стоял флигелек со сланцевой крышей, весьма аутентичный с виду – словно ему было лет сто, – а над ним возвышался безликий, унылый многоквартирный дом. Натан прикидывал, впрочем, без особого интереса, сколько жильцов следит сейчас за ними в бинокли и телескопы. Он слышал журчание маленького искусственного ручья или водопада, но не видел его со своего места, а сидели они под большим полотняным садовым зонтиком с тиковой стойкой, выраставшей из уплотненного прокладкой отверстия в центре стола, тоже большого и тикового. Маленькая беспокойная азиатка принесла им кофе, орешки и ягоды в мисочках.
– Понятия не имею, Барри.
– Ну постоянная подружка-то есть у тебя, м-м?
Солнце стояло в зените, пекло, и Ройфе нацепил сверху на очки поляризационные солнцезащитные накладки – еще больше, чем сами очки; нижней хромированной кромкой накладки врезались в дряблые щеки доктора.
– Типа того.
Ройфе теребил в руках шляпу Tilley цвета хаки с отверстиями для вентиляции – сгибал и разгибал поля, мял тулью, деформировал, надевал на голову, снимал.
– Что я слышу? Сексуальная амбивалентность? Знаешь, не так давно была мода – терапевты стали заниматься сексотерапией. Правильно ли это, не знаю, но только баловались этим вовсю. Психопатологию можно на раз определить. Я не стал в это встревать. А мои коллеги поимели много проблем. Потому что браки знай себе разваливались.
– Амбивалентность, точно. Но сексуальной я бы ее не назвал.
Голубика оказалась очень вкусная, а вот малина – мягкая, вялая и кислая.
– Не хочу обязательств, вот в чем проблема, по-моему. Не то что обязательств в отношении определенной женщины, скорее в отношении определенного будущего. Банальненько, короче, ничего необычного. – Натан покрутил диктофон, желая удостовериться, что уровень записи звука достаточный, ведь в разгар дня улица шумела вовсю. – А возвращаясь к психопатологии, хочу поинтересоваться, что у вас тут все-таки за дела? Вы вроде как мозгоправ у собственной дочери?
Ройфе фыркнул и налил себе еще кофе трясущейся рукой, расплескав немного на шляпу, которая лежала теперь рядом с его чашкой.
– Ну не нахал, а? Что ж, для начала расскажу, каков мой подход к отцовству. Я от природы аналитик. Я беспристрастный. Таким уродился, ничего не поделаешь. Это не значит, что я бесчувственный, хотя моя несчастная жена, царствие ей небесное, тут, наверное, поспорила бы. Но что бы ты делал на моем месте, скажи на милость? Мы отправили ее во Францию, мы с Розой, с самыми лучшими намерениями, как ты понимаешь, учитывая, сколько это стоило. Чейз выросла такой умной девочкой, и как-то больше ее тянуло к Европе. К Штатам она была равнодушна, не вдохновляли они ее. Отчасти из-за языка. Конечно, в Штатах и на испанском многие болтают, но ей же хотелось все по полной программе – поехать в страну, где на английском не говорят вообще и культура сформировалась на основе другого языка. А потом была тема с квебекским. Рассказывала она тебе про это?
– Рассказывала.
– Ясно. Короче, мы отправили Чейз во Францию, и постепенно она перестала звонить, потом перестала писать, а дальше совсем замолчала. Никаких известий. Потом умерла Роза – такой вот страшный сюрпризец. Большой и толстый. Вообще моя старушка была в отличной форме – об этом можем потом отдельно поговорить, вдруг да пригодится тебе для книги, а с другой-то стороны, может, и ни к чему. Так вот, Роза умерла, а я даже не знал, как сообщить Чейз. Тогда я связался с этим перцем Аростеги, и очень мне от него не по себе стало. Вот я и полетел в Париж ее искать и наконец-таки нашел с помощью одного паренька, студента Эрве Блумквиста – ну и имечко, еле выговорил, – ее однокашника. По-моему, Чейз с ним жила. Произошла с ней какая-то травматичная история, после чего она бросила отличную квартирку на Левом берегу, которую мы ей нашли, и переехала к этому Блумквисту. Наверно, норвежская фамилия или шведская, но мне он показался самым что ни на есть французом. Ну знаешь, такой хлыщ, притом с гонором, но в конце концов нормальным парнем оказался, помог мне. Словом, надо сказать, в общем и целом неплохой малый. Без него бы она точно пропала. Может, захочешь и с ним повидаться, узнать, как он смотрит на всю эту сорбоннскую заваруху. Для книги пригодится.
– Пожалуй. – Натан уже вбивал в свой айфон заметку насчет Блумквиста. – Еще раз, как правильно пишется его имя?
– Вернемся в дом, и сообщу тебе все в подробностях. Я и сам не большой грамотей. Но где-то у меня записано. И его адрес с телефоном тоже. Уже год прошел, но кто знает. Возвращаясь к французскому: когда я забрал Чейз оттуда, она была натуральный псих, и все это – из-за языка, на котором она сначала говорила, потом не говорила, из-за французов и этих Аростеги (их оказалось двое – мужчина и женщина, муж и жена профессоры) – вроде бы говорили они ей на французском какие-то ужасные вещи и нанесли психологическую травму. А когда я спросил, что же такого страшного они могли говорить, Чейз сказала, мол, не помню ничего, они, мол, говорили на французском, а французский из ее головы улетучился – “изгнан”, она сказала, “изгнан из моей головы”, то есть вообще весь французский, поэтому она ничего не помнит. А потом начались странные штуки, эти ее дикие ритуалы, когда она впадает в транс и сама себя ест, в общем, вся эта ерунда, ты и сам видел, и я не могу понять, хоть убей, при чем тут страшные французские слова, которые она слышала. Ну вот, примерно так и обстоит дело. Загадка, спрятанная в непостижимость, или как там говорится. Так-то оно с детишками. Намного сложнее, чем можно подумать. Поэтому я тебя и спросил.
– Барри, в связи с патологией Чейз вы говорили об “экспериментах”. Что вы имели в виду? Какова все-таки ваша методика лечения?
– Меня теснят по всем фронтам, мальчик мой. И с самых неожиданных сторон, уж поверь.
– Например?
– Ну вот, например, эта мансарда на третьем этаже – там Чейз полностью хозяйка. Я вообще-то для нее этот дом купил, да-да. Роза тут не жила. Мы всего год как сюда переехали. Купил со всей мебелью, люстрами, светильниками и прочим, что здесь поставили, чтобы дом покупателям показывать. Как же это называется? А, вот – для демонстрации. Когда увидел, в каком Чейз состоянии, то понял, что нам нужно собственное большое жилье, а квартирка в центре, на побережье, где мы жили с Розой, была слишком маленькая, замкнутое пространство. Риелторы даже не поверили сначала, думали, я шучу, а я сказал: особого вкуса у меня нет, и мне все тут нравится. Одна дамочка со мной спорила, говорила, что эту обстановку они арендовали и она самая простая – нарочно, чтобы не отвлекать внимание от самого дома и внутреннего пространства. Но я на них поднажал, и они согласились, потому что дом этот у них подвис, целый год продать не могли.
Ройфе замолчал и осторожно отпил чуть теплого кофе, вдруг погрузившись в задумчивость. Натан ждал продолжения, но доктор, видимо, посчитал, что ответил на вопрос.
– Барри, так мы говорили о вашем необычном методе лечения.
– Ах да. Мне удалось как-то поговорить с Чейз насчет того, чем помочь ее проблеме, которую она вообще-то никогда не признавала, и тогда она сказала: “Есть одна штука – 3D-принтер. Мне бы хотелось такой, просто для развлечения. Он, наверное, помог бы мне расслабиться”. Так и сказала – “расслабиться”. С тех пор это стало нашим кодовым словом и означает “вылечиться” или, может, “подлечиться”.
– Она говорила про 3D-принтер. Сказала, что покажет его мне.
– Да? Тогда это будет исключительный случай. Мне она никогда не показывала, что там с ним делает, должен сказать. А увидишь ты адскую машинку, черт возьми. Не дешевку, нет. Она настояла, чтоб был самый лучший, а потом, как я и говорил, когда на третьем этаже мы все обустроили и обставили по ее желанию – три комнаты и ванную, не показала мне, что она там с ним делает в своей мастерской, как она называет. Буквально закрыла дверь у меня перед носом. Я мог, конечно, вломиться, но побоялся. Еще вошла бы в такой же непробиваемый ступор, как тогда, после Франции. Видел бы ты ее – лежала как бревно, закутавшись в одеяла, хотя на улице жара стояла, как сейчас. Сказала, значит, что покажет? Поздравляю, тогда ты тоже участвуешь в ее лечении. У нас будет два совместных проекта – Чейз и книга, к тому же в этом случае ей не придется иметь дела с кой-какими папиными заморочками.
Натан вовсе не испытывал желания вникать в папины заморочки, однако догадывался, что причины у них самые глубокие и мучительные.
– Ого! Это уже напряжно, доктор, вам не кажется? Я ведь просто журналист.
– Крутые времена, сынок. Чуешь? Приходится напрягаться, напрягаться до предела. Я, еще когда во второй раз тебя увидел, понял: этот парнишка готов изменить свою жизнь, совершить прорыв. Вот это он и есть, прорыв. Куда только, не знаю.
– Захочет ли вообще Чейз иметь со мной дело? Дверь у меня перед носом она уже захлопнула.
– Просто больше не говори с ней на французском. И все будет нормально. Ты ее вроде как заинтересовал. После Парижа она вообще ни с кем не общалась.
– Вы слышали про книгу Le Schizo et les langues?[26]Написал ее на французском один американец, Луис Вольфсон, – шизофреник, который не мог выносить, когда говорили на английском, и сам не мог говорить, и полностью изолировал себя от этой языковой среды. Разговаривал на других языках, в основном на французском. В его случае заморочки были мамины.
– Ну вот, что я говорил? Судьба послала мне спеца, и это ты, мальчик мой.