Совместное распитие саке уже произвело эффект: у Аростеги заплетался язык, говорил и двигался профессор невпопад. И Наоми от Ари не отставала, опрокидывала чашечку за чашечкой, бокал за бокалом – саке, а потом пиво, – чтоб сохранялся ритм его повествования, а теперь жалела об этом, ведь и у нее синхронизация, вероятно, нарушилась, хоть она и не могла оценить насколько, а это плохой признак.
Расстегивая толстовку, Наоми чувствовала себя дважды потаскухой: она собиралась выставить грудь на всеобщее обозрение где-то на заднем дворе в Токио и делала это только ради статьи, ради книги, желая добавить порочности своему повествованию и обеспечить коммерческий успех проекту Аростеги, и зашла уже так далеко, что ни одно издание, печатное или электронное, вероятно, не сможет остаться равнодушным. Однако Наоми вовсе не смущалась, она радовалась как ребенок, наслаждалась своей греховной продажностью. Над их головами проплыл огромный рекламный дирижабль, на борта которого проецировалось анимированное слайд-шоу, демонстрировавшее линию финского спортивного оборудования. Наоми как во сне смотрела на складную беговую дорожку, предназначенную для небольших квартир, и представляла Селестину и Ари, шагающих по Парижу. Фантазия Наоми будто подтолкнула Аростеги к действию, он решительно шагнул к ней, опустился, тихонько охнув (это заявил о себе бурсит, от которого колено Ари распухло в верхней части), на колени у ее ног, положил маркер на скамейку и взял ее за руки, прежде чем она успела расстегнуть толстовку.
– Дай я тебя распакую, – сказал он.
– Что сделаешь?
– Видела ролики в YouTube, где распаковывают подарки? Образец потребительского фетишизма. Я их обожаю. Какой-нибудь безымянный вьетнамский подросток не дыша открывает только что врученную ему коробку и находит в ней… Ну, например, это.
Щелкнув пальцами, Аростеги указал на диктофон.
– Он в восторге, мы можем заключить это только по его голосу и пальцам (мальчишка определенно грыз ногти от нетерпения), ведь камера ни на миг не отрывается от коробки и ее содержимого, но он к тому же мастер растягивать удовольствие, как и тысячи его зрителей. Специальным ножом для вскрытия коробок он разрежет ленту. Сначала достанет самую маленькую коробку с зарядным устройством, шнурами и руководством пользователя на нескольких языках. Аккуратно взрежет запаянные целлофановые пакетики с аккумулятором, наушниками и переходниками. И, наконец, дрожащей рукой эффектно вытащит сам объект вожделения в пузырчатой упаковке, само электронное устройство, и скажет с напускным безразличием и небольшим акцентом на английском – языке консьюмеризма: “Ну, вот что у нас тут…”
А тут было вот что: левая грудь Наоми, которую Аростеги распаковал дрожащими пальцами – эффектно, но не без усилий: она, так уж вышло, надела компрессионный спортивный бюстгальтер – думала, будет время сделать пробежку в окрестностях, – и металлическую застежку спереди, злостную, как все маленькие механизмы, заклинило, поэтому Наоми пришлось даже выгнуть ее, чтобы расстегнуть; с распаковкой теперь было покончено. На этот раз в дорогу она взяла только два бюстгальтера и предпочла бы, чтобы сейчас на ней был кружевной черный Victoria’s Secret на косточках и со съемными бретельками, однако все происходящее, казалось, разворачивалось в некой интеллектуальной плоскости, и несексуальное белье Аростеги не оттолкнуло.
Она сидела без бюстгальтера, без толстовки, расставив руки и опершись ладонями о скамейку, и – непостижимо – чувствовала себя вполне комфортно; бюстгальтер ее висел на пальце Аростеги и медленно качался туда-сюда, в неверном свете садовых фонарей похожий на диковинную камбалу.
– Мы потом подобрали Селестине специальный бюстгальтер – для женщин с ампутированной молочной железой. С карманом для протеза с левой стороны. Назывался бюстгальтер “Амоена” – красивое название, почти античное. Он имел даже два кармана, словно подразумевалось, что ампутация второй груди – лишь вопрос времени. Чашечка под названием “Сияние энергии” четвертого размера идеально подходила для оставшейся правой груди, хотя удаленная левая была больше. Тут все дело в балансе и симметрии, в весе и в том, как к этому относится общество. Изнутри протез покрывала прозрачная подкладка с пузыриками, похожая на пузырчатую упаковку, – предполагалось, что она пропускает воздух, но тело под ней все равно потело, хотя этот материал, якобы разработанный НАСА, предназначался для поддержания оптимальной температуры груди. Снаружи протез, удивительно пластичный, очень похожий на настоящую плоть, хотя и слишком однородный на ощупь, был телесного цвета с не самым привлекательным соском. Селестина надела бюстгальтер раза два, а потом совсем от него отказалась. Я обнаружил его наброшенным на бутылочку жидкого парацетамола в каморке, где стояла стиральная машина, выглядел он как коническая китайская шляпа. Селестина вообще перестала надевать бюстгальтеры, носила обтягивающие свитера и футболки – пусть все видят, что у нее нет одной груди. Сделала из этого фетиш, говорила: в детстве у меня был кот с одним ухом, а теперь я сама – такой кот.
– Смелая. Я бы так не смогла.
– Ты не знаешь, как повела бы себя, поэтому нам нужно воссоздать ту ситуацию. Мы станем реконструкторами, разыграем свою битву при Ватерлоо – возьмем в руки старинные мушкеты, а в уши воткнем анахроничные синие затычки.
Аростеги принялся невозмутимо и прагматично ощупывать ее левую грудь: приподнял тремя пальцами, словно пекарь, проверяющий, взошло ли тесто, пощипал над и под соском, а потом задрал, чтобы показать, докуда дошел бы шрам. Лицо Аростеги было совсем близко, Наоми кожей чувствовала его дыхание – горячее изо рта, прохладное – из носа. Она вообразила, что вошла в тело Селестины, что левая ее грудь – уже не ее и с нею можно легко расстаться; фантазия эта весьма взволновала Наоми.
– Тина не спала, находилась в полном сознании и сидела так же, как ты сейчас, когда Мольнар размечал ей маркером грудь. Я говорил бы с тобой на венгерском, если б умел, как Мольнар, не оборачиваясь, через плечо, говорил со своими ассистентами, мне хотелось бы доподлинно воссоздать необычайную, магическую атмосферу, царившую тогда в операционной. Мольнар сказал, чтобы мне дали лоразепам, ведь я начал слабеть, как девчонка, терять сознание – не мог преодолеть накатившее волнение. Лоразепам действовал мягко, теперь я четко все осознавал и больше не волновался. Селестина вообще была совершенно спокойна и тревожилась, казалось, только обо мне: улыбалась, гладила меня, жалела, пока великий врач рисовал карту острова сокровищ на ее груди. Вот так.
Аростеги уверенными штрихами изобразил каплеобразный контур – острым кончиком к подмышке, склонился к ее грудине, обвел сосок; маркер обжигал Наоми кожу – видимо, это ощущение возникало от мысли о платиновой игле.
– Вот линия шрама.
– Сосок тоже удаляется?
– Мы обсуждали, оставить ли сосок и можно ли восстановить грудь. Мольнар разразился цветистой речью о социальном значении груди и грудного вскармливания, об эволюционной инновации, которую представляют собой млекопитающие. Тина только смеялась в ответ и говорила, что перспектива частичного превращения в мальчика кажется ей интригующей, что ей хотелось бы иметь с левой стороны мужской, а не женский сосок. Это ведь будет дисбаланс, сказал доктор, а Селестина заявила, что не дисбаланс, а двойственность и что она ждет этого с нетерпением.
Аростеги с маркером в руках отклонился назад, оценивая свое произведение. Наоми посмотрела вниз, приподняла грудь левой рукой, чтобы тоже ее рассмотреть.
– Напоминает татуировку в виде слезы, которые накалывают на щеке заключенные, – сказала она.
– У меня был студент с такой татуировкой. Не самое приятное зрелище. Он наносил тональный крем, чтоб ее скрыть.
– Обычно это означает, что человек совершил убийство.
Аростеги молча размышлял над ее словами; похоже, значение татуировок не очень-то его интересовало, поэтому их смыслы и толкования двигались, перемещались в его сознании в определенной последовательности, как фигурки в “Тетрисе” – любимой компьютерной игре ее детства.
– Наверняка в Токио можно найти мастера, который сделает и тебе такую татуировку, – добавила Наоми задумчиво. – А я пойду с тобой и буду снимать.
Аростеги поднял голову, снова посмотрел на нее и расхохотался во весь голос.
– Не исключено, что мне понадобится две! Начинаю резать тебя. Готова?
Ах, если бы Юки можно было доверять! Наоми листала сделанные Аростеги фотографии: она лежит с закрытыми глазами и приоткрытым ртом на бетонной скамье в саду – притворяется усыпленной наркозом, ее красивая, полная левая грудь размечена маркером, сосок набух (интересно, у Селестины во время операции сосок тоже набух, как бы безмолвно умоляя его не трогать, или, наоборот, утратив смелость, сжался, спрятался?), ее руки прижаты к бокам, чтобы не соскользнуть с узкой скамейки, правая грудь стыдливо прикрыта толстовкой. Увы, умение управляться с фотоаппаратом не дано человеку от рождения – снимки получились размытые, и кадрировал Аростеги неумело; вот искушенная журналистка Юки даже под напором алкоголя и странных эротических фантазий сумела бы сделать четкие фотографии с хорошей композицией, которые можно было бы присовокупить к большой статье или книге. Они прекрасно проиллюстрировали бы подход Наоми к паражурналистике в ее современном виде, которая предполагает, что журналист и его герой создают совместный художественный проект, и из самого понятия которой следует, что далеко не всякие журналист и герой способны спариться для такого совместного проекта. Можно даже имитировать убийство журналиста и предоставить убийце закончить статью и сдать ее в журнал вместе с фотографиями и видеозаписями, подумала Наоми, то есть прибегнуть к радикальному приему в духе “насыщенного репортажа” Тома Вулфа. Она вспомнила, как изучала в торонтском Университете Райерсона концепцию паражурналистики, которая сочетает факты и вымысел и не объясняет, где одно, где другое, однако в их с Ари совместной работе – именно так она ее теперь расценивала – мнимое, то есть авторский вымысел полностью принадлежал ему, а он, как герой, имел право выдумывать.
Аростеги поднял голову, снова посмотрел на нее и расхохотался во весь голос.
– Не исключено, что мне понадобится две! Начинаю резать тебя. Готова?
Ах, если бы Юки можно было доверять! Наоми листала сделанные Аростеги фотографии: она лежит с закрытыми глазами и приоткрытым ртом на бетонной скамье в саду – притворяется усыпленной наркозом, ее красивая, полная левая грудь размечена маркером, сосок набух (интересно, у Селестины во время операции сосок тоже набух, как бы безмолвно умоляя его не трогать, или, наоборот, утратив смелость, сжался, спрятался?), ее руки прижаты к бокам, чтобы не соскользнуть с узкой скамейки, правая грудь стыдливо прикрыта толстовкой. Увы, умение управляться с фотоаппаратом не дано человеку от рождения – снимки получились размытые, и кадрировал Аростеги неумело; вот искушенная журналистка Юки даже под напором алкоголя и странных эротических фантазий сумела бы сделать четкие фотографии с хорошей композицией, которые можно было бы присовокупить к большой статье или книге. Они прекрасно проиллюстрировали бы подход Наоми к паражурналистике в ее современном виде, которая предполагает, что журналист и его герой создают совместный художественный проект, и из самого понятия которой следует, что далеко не всякие журналист и герой способны спариться для такого совместного проекта. Можно даже имитировать убийство журналиста и предоставить убийце закончить статью и сдать ее в журнал вместе с фотографиями и видеозаписями, подумала Наоми, то есть прибегнуть к радикальному приему в духе “насыщенного репортажа” Тома Вулфа. Она вспомнила, как изучала в торонтском Университете Райерсона концепцию паражурналистики, которая сочетает факты и вымысел и не объясняет, где одно, где другое, однако в их с Ари совместной работе – именно так она ее теперь расценивала – мнимое, то есть авторский вымысел полностью принадлежал ему, а он, как герой, имел право выдумывать.
В техническом отношении фотографии Юки, без сомнения, выигрывали бы, но ее присутствие в корне изменило бы биохимию творческого процесса. Изучив снимки Ари внимательнее, Наоми обнаружила нечто волнующее и ужасное: в сознании Аристида она превратилась в Селестину. Внешне Наоми, конечно, вовсе не напоминала Тину, но в фотографиях профессора было столько страсти – он пожирал ее, как макрофаг, разглядывал, как вуайерист, отчаянно пытаясь воскресить свою мертвую жену. Аристид попросил Наоми установить макролинзу – ту самую, что она взяла у Натана да так и оставила себе наверняка именно ради этого момента, – и снимал в максимальном приближении, врезаясь в ее тело 105-миллиметровым объективом (с неуклюжим названием Micro-Nikkor 105mm f/2.8G IF-ED), будто платиновой иглой гальванокаустического аппарата. Профессор фотографировал и рассказывал Наоми, что во время операции чувствовал запах горелой плоти Селестины, а Мольнар – растянув ткань ее груди двумя зубчатыми ранорасширителями из нержавейки, чтобы было видно, где резать, – велел ему не вдыхать этот, как он сказал, хирургический дым, ведь он токсичен. Никаких записей о своих приключениях в операционной Аростеги не делал, они сохранились только в его памяти, но он не забыл электрохирургический нож Боуви, названный в честь его создателя Уильяма Боуви, все время напоминавший ему о большом, похожем на тесак мясника боевом ноже, названном в честь Джима Боуи, знаменитого защитника Аламо. Выглядел этот нож Боуви – термокаутер безобидно: маленькое плоское лезвие, как у отвертки, закрепленное в желтом гнезде, пластиковая ручка веселенького голубого цвета, желтая кнопка включения и голубой шнур. Врезаясь в плоть, нож высекал лишь маленькие искры, мерцал под полупрозрачным шатром из кожи, растянутой ранорасширителями, как миниатюрная сварочная горелка, отделяя ткань груди слой за слоем, превращая ее в белый дым с тихим звуком, не громче шепота.
– Ткань груди похожа на заварной крем – вот что пришло мне тогда в голову. Ну как тут не сравнить себя с Сагавой?
– Так ты нашел внутри насекомых?
– Нет, конечно, – сказал Аростеги. – Конечно, нет. Но потом, когда Селестина оправилась, она была так довольна, так счастлива, что поднимать этот вопрос не хотелось и отвечать на него тоже.
Разрезав Наоми с помощью фотоаппарата, Аростеги впал в задумчивость, а скорее, даже вошел в ступор – он явно выпил больше нее, и Наоми попыталась вывести профессора из этого сумеречного состояния, предложив нарисовать на его щеке одну или две слезы, а предварительно обсудить, следует ли закрасить слезы, что будет означать совершенное убийство, или оставить контур пустым, имея в виду покушение на убийство. Затем Наоми хотела плавно перейти к обсуждению другого вопроса: почему же Селестина из апотемнофилика с одной грудью, пребывающего на седьмом небе от счастья, превратилась в изуродованный труп, – но после того как Аростеги согласился на две закрашенные слезы (ничего не объясняя насчет двух убийств, которые, как они договорились, такой рисунок должен символизировать) и Наоми нарисовала их на его влажной правой щеке фиолетовым маркером, Аристид обмяк, стал валиться с ног, и пришлось укладывать его в постель, как маленького (в ее постель, настоял профессор), а перед этим помочь ему, шатавшемуся, на заплетавшихся ногах подняться по лестнице, практически взвалив на себя его горячее, потное тело.
Утром Наоми обнаружила, что, по-видимому, заснула рядом с Аростеги. Ноутбук стоял открытым на полу – ночью она сидела там, прислонившись спиной к кровати, упершись ногами в стену, и смотрела фотографии Наоми, исполнявшей роль Селестины на операционном столе. Лежа в постели, Наоми грезила, что она и есть Селестина, разрезанная Тина, только не на операционном столе. Она находилась в легендарной парижской квартире Аростеги и лежала на маленькой, неудобной мраморной столешнице, а слегка преображенный в духе фотореализма Ари разделывал ее и ел, заботливый и благодарный, смакуя и расхваливая каждый ее кусочек, сама же Наоми поощряла его разделывать ее и дальше и, конечно, отрезать ей груди, а в конце концов и голову, которая все прекрасно осознавала и не переставала нежно улыбаться, даже когда профессор принялся есть губы. Когда Наоми повернулась к спящему Аростеги, период полураспада сна еще не закончился – она даже испугалась: вдруг ее голова сейчас отвалится и, ударившись о его плечо, отскочит на пол, как футбольный мяч? Но профессора в постели уже не было. Сделав два шага по направлению к ванной, Наоми ощутила, что ее подхватила мощная волна забвения, поднявшаяся из сна, из глубоких вод бессознательного; несомая волной Наоми переживала катарсис, чувство освобождения, сближавшее ее с Аростеги, от которого это чувство, вероятно, и исходило, ведь он, конечно, искал забвения даже в самых обыденных ситуациях. На раковине, за краном с горячей водой Наоми обнаружила смятую косметическую салфетку в фиолетовых разводах – видимо, Аростеги смывал со щеки нарисованные слезы. Означало ли это, что он очистился от греха убийства Селестины и метафорического убийства Наоми?
На первом этаже профессора тоже не оказалось. Наоми осталась в доме одна. Прошло три дня, Аростеги так и не вернулся.
Оглушительный стук в дверь напугал Наоми; несколько минут он сидела, съежившись от страха, в спальне Аростеги и только потом осмелилась выйти, потихоньку спустилась по лестнице, вздрагивая от каждого нового удара, чтоб посмотреть, кто же вознамерился посягнуть на ее одиночество. Когда-то сама Наоми впервые подошла к дверям дома Аростеги и постучала, и этот эпизод накладывался в ее сознании на сегодняшний визит незнакомца, только теперь уже она превратилась в осунувшегося, небритого отшельника, неврастеника-философа – даже ее немытые волосы словно поседели, – а неизвестный у двери играл, сам того не зная, роль вновь прибывшей Наоми. За три дня она полностью погрузилась в жизнь Ари, которую теперь олицетворял этот дом и вся его обстановка, поэтому отчасти и произошло смещение самоидентификации, а с другой стороны, оно было преднамеренным: Наоми хотелось перевоплотиться в Аростеги. Она еще не смыла с груди хирургическую разметку, как Ари смыл со щеки татуировку убийцы, старательно нарисованную заботливой Наоми. (В этом она увидела оскорбление и даже намек на разрыв.) С того вечера в саду, когда Аростеги оперировал ее, Наоми еще не переодевалась, не выходила из дому, чтоб раздобыть еды, и, что совсем уж ненормально, не лазила в интернете, даже не открывала ноутбук и не включала планшет. Обшарив все ящики, полки, шкафы и комоды в доме, Наоми вовсе не чувствовала себя злоумышленницей, вторгшейся в частную жизнь Ари, – именно потому, что он ушел, не сказав ни слова, и не вернулся, таким образом отказавшись от самого себя, отказавшись от Аростеги, поселившегося в этом домике в Токио, покинул его, как рак-отшельник покидает раковину – свое временное пристанище, когда она становится ему мала. А благодарная Наоми заползла в эту раковину и стала ее новым жильцом – самкой Аростеги, похожей на Селестину, но все-таки не Селестиной.