Февраль... последние дни. Слепые метели, бездорожье. Далекая деревня Кавруши. Снега... Лес... До сельсовета — двадцать верст, до района — семьдесят, до железной дороги — больше двухсот. Через тайгу, ручьи-речушки, лога. Проселочной дорогой. Ночь, буран, темь. Сорок дворов — ни огонька. Закрыты трубы, закрыты двери, брошено изнутри на порожек тряпье, чтобы мороз понизу не попадал в жилье, заткнуты выбитые глазки окон. Ветер еще с вечера выстудил избы, спят сорок семей: угревшись, укрывшись дерюгами, шубами старыми, бушлатами армейскими — чем можно. Спят. Старики, кто в живых остался ко дню этому, вдовы, инвалиды, ребятишки малые, девки, ребята, здоровые, хворые. Сон глубок, не слышат пурги-метели. Третий час ночи. Еще до утра далеко, а утро непогожее поздним будет, и не узнать, который час: трое часов-ходиков на всю деревню — у председателя, счетовода конторы да продавца сельповской лавки, но им на работу к девяти.
Ночь. Шумит заснеженная тайга, попряталось все живое в норы, в дупла, в берлоги. Горе тем, кто в такую ночь оказался в пути. Нет дороги, не видно. Занесло речку Шегарку с поворотами ее, берегами, омутами и прорубями. Сровняло берега.
Еще до утра далеко, гудит, шарахается метель, шуршит снегом о стены, наметая сугробы, темень, холод, и не то что встать и идти куда-то, а и подумать об этом зябко в такое время. Лучше всего спать до рассвета, встать потом, печку растопить да сварить щей горячих...
...Изба Щербаковых на отшибе, возле самого леса. Дорожку от соседнего двора замело ночью — не угадать, избу высоко обложило сугробами, скрыв нижние глазки трех окон, и сами окна густо залепило, забуранило снегом. Изба под тесовой крышей, к северной стороне избы, вплотную, крыльцо накрывая, примыкает глухой соломенный двор, влево от него — полузанесенная городьба огорода, возле самых кустов, в сугробах — баня. Дальше — поля, согры березовые, осинники, болота...
В избе темно. Возле печи, на двух широких, сдвинутых скамьях, не раздевшись на ночь, только обувь сняв, под зипуном спит Евдокия, на большой печи, поджав колени к животу, прижавшись к чувалу, — Варька; на кровати, натянув на головы дерюгу, — Сенька с Минькой. Хозяин дома Андрей Щербаков шестой год не ночует здесь. Взятый в первые дни войны, он пропал без вести на четвертом году ее...
Пора была вставать — Евдокия чувствовала это. За долгое время работы на ферме она приучила себя подыматься вовремя. Пора было вставать, но она никак не могла проснуться, опять приснился муж Андрей, приснился нехорошо, она чувствовала, понимала, что это сон, хотела освободиться и, видимо, стала кричать, потому как тут же услышала голос Варьки: «Мамка! Мама! Да проснись же. Ну-у!»
Евдокия сразу приподнялась и села. Некоторое время она сидела так на ложе своем, обдумывая сон, гадая но- бабьи, к худу или к добру он. Решила — к худу.
Спать на скамьях неудобно было совсем — узковатые они для того, а и на полу не уснешь — тянет из щелей. На печи вдвоем с Варькой не помещались они. А на скамьях уж потому неудобно — не повернешься лишний раз, не ляжешь, как хотелось бы, и подстелить нечего, и накрыться — у ребятишек не отымешь. Потому зиму спит она не раздеваясь. За ночь тело затекает, ломает всю, крутит...
В избе было холодно, холодно и темно, пол как в сарае — не ступить босой ногой. И в темноте этой предутренней чуть проступали заснеженные квадраты окон.
Босая Евдокия шагнула к печке-голландке, где на остывшей плите стояли пимы, обулась и прошла к большой печи; там на шестке, возле лампы-коптилки, лежал коробок спичек. В коробке том, исшорканном с обеих сторон, оставалось еще пятнадцать спичек; вчера Евдокия пересчитала их, с тем чтобы не тратить в день более пяти штук (па ферме печку приходилось тоже своими растапливать, а колхоз спичек не давал). Взяв коробок, она тряхнула им по привычке и, сняв пальцами нагар с фитиля, зажгла коптилку.
Коптилка — обыкновенный пузырек емкостью в полстакана — налита была на треть керосином, и в керосин
тот из горлышка спускался фитиль — скрученная жгутиком пата. Пламя отклонялось по сторонам, когда Евдокия ходила по избе, и от язычка ого крохотного тонкой, излом истой струйкой подымалась к потолку копоть. Свет таился и закутке печи, но, присмотревшись, можно было увидеть дощатый стол в простенке между окнами; по обе стороны от стола, к стене самой, Евдокия придвинула скамьи, и деревянный с горбатой крышкой сундук в углу, дальше от стола, и деревянную же кровать в другом углу, кровать, на которой спали ребятишки, поставленную за ночкой-голландкой, сложенной но правую руку от двери. Рукомойник висел на гвозде с левой стороны от порога, под ним лохань, веник прислонен к ней, обтрепанный, принесенный из бани веник. Окна без занавесок, на лавке возле печи ведро с водой. Лад лавкой — дощатая коробка с двумя полочками. Для посуды...
Евдокия стала одеваться. Надеть ей оставалось фуфайку только — все остальное было на ней. Поверх холщовых домотканых штанов какую зиму уже носила она латаные - перелатаные ватные мужнины штаны — и радовалась нм всякий раз, и берегла, чтоб по зацепить где за гвоздь, не дорвать вконец, — поверх холщовой же рубахи и банковой кофтенки — мужнин тоже — пиджак, а поверх всего — фуфайку. И на голову — всю зиму по апрель - шапку Андрея. Свою одежду, справленную еще до войны, поистрепала она за пять лет с лишним, а что не доносила, Варьке отдала. За все это время ни лоскута материи не поступило в дом со стороны, холстину вот ткали — тем и обходились. И другие так. Да и холсты раз в два года ткали...
Одевшись, Евдокия поняла, что встала раньше обычного, но она так с вечера и загадывала — встать пораньше, пораньше управиться на базе, чтоб к восьми успеть в контору, в очередь за быком. Каждую неделю по воскресным дням — а сегодня и было воскресенье — личным хозяйствам давали быков — дров подвезти или сена — кому в чем была нужда. У Евдокии нужда была в дровах, собиралась она, если быка дадут, после управки утренней привезти на ферму воз, а под вечер — себе воз, вчера они с Варькой распилили последний кряж на восемь чурок — до следующего воскресенья не хватит, и говорить нечего. И так раз в день топят избу, мерзнут.
Хоть и встала Евдокия раньше нужного, по, зная работу свою, понимала она, что, как ни торопись там, в свинарнике, не успеть ей к восьми в контору. В прошлое воскресенье так же вот поднялась п спешила, а все одно опоздала к разбору —- не досталось ей быка. Чтобы успеть, нужно брать Варьку. Варька и так помогала ей в работе второй год зиму-лето, но по утрам никогда но брала ее Евдокия — жалела. А сегодня решила взять. Что поделаешь? Ничего, как-нибудь...
— Варя. — позвала она, — вставай, пойдешь со мной. Вставай, милая, время нам. Варя! — И стала помогать одеваться слезшей с печи дочери, подавая все, что можно было надеть. Варька ежилась, вздрагивала и все никак не могла разлепить глаз. Пимы сияла с плиты, долго искала платок. Поторапливая дочь, Евдокия поверх фуфайки натянула на себя еще длиннополый зипун, укрывалась которым, муж, бывало, все брал его осенями, когда коней ночами пас. Широкий зипун.
Собрались, Евдокия положила в карман ватника спички, чтоб не отсырели, дунула на коптилку и, уже собираясь уходить, в темноте потянулась рукой к полке — там лежало несколько кусочков жмыха. Два из них Евдокия сунула за пазуху и вышла вслед за дочерью. Варька ждала се на выходе из двора. Согнулась.
Метель улеглась, тихо было, и в тишине этой предутренней жгучий настаивался мороз. И вызвездило вой как, и месяц народившийся виден был. Холодный, с прозеленью. Куст под окном запорошен, на крыше двора — метровый снежный пласт.
— Пяти, однако, пот еще, — поглядела на месяц Евдокия. — В самый раз вышли, Варя.
От звезд и снега хоть и не шибко светло было, но идти можно, различались избы и дворы, только вот дорогу скрыло, сровняло совсем. Она и не дорога к ним — тропа. Раз в неделю если подъедет Евдокия на быке — след санный виден.
Приподняв воротник зипуна, ощупывая палкой, куда ступить, Евдокия шла впереди, за ней, сжавшись в комок, сунув руки в рукава, угнув голову, след в след — Варька. Деревню, протекая с заката на восход, речка Шегарка делила, скотные дворы находились на той стороне, и ходу туда по такой дороге было полчаса — не меньше. Недалеко от усадьбы Щербаковых жили две доярки, иногда Евдокия заходила за ними, но сегодня, видно по всему, еще спали они, да хоть и встали, свет коптилок, как не приглядывайся, не виден издали. Может, на ферме уже. Да нет, спят.
Так и прошли мать с дочерью через всю деревню одни. Прошли мимо конторы, которую рассыльная в семь утра начинает топить, мимо двух пустых больших амбаров, из которых зерно, какое было, вывезли еще с осени, мимо еще одного амбара, охраняемого, где лежало семенное зерно, мимо овчарника, где в прирубе, прикрутив фонарь, сидел старик сторож, следивший за окотившимися матками, и подошли к месту работы Евдокии, длинному рубленому строению — свинарнику.
Всякую работу знала и делала Евдокия в крестьянстве. И за скотиной любой ухаживала смолоду. Но вот к чему но лежала душа ее, так это к свиньям. И до войны еще, когда свое хозяйство держала, никогда, ни в лето, чтобы осенью, к празднику заколоть, ни тем более в зиму — в зиму оставь, картошки одной не напасешься — не пускали поросенка. Уж тем нехороша животина, что пакость всякую жрет без разбору, навоз любой. А потом ты ее ешь — свинину. А то еще настырная попадет свинюшка, хоть ты ей пять раз на день выноси, все визжит, на стенки кидается. Лучше овцу лишнюю держать, пользы больше. Так они всегда и поступали.
Своих не хотела свиней, а за колхозными пришлось ходить. В совхозах, там — мужики до войны еще рассказывали — что-нибудь одно держат: коров, коней либо. А. в колхозе все вместе. В Каврушах вот и коровы, и овцы, и свиньи, и куры.
До войны Евдокия сколько лет — да, почитай, с тридцатого года, как в колхоз вступили, — зиму-лето за коровами ухаживала, а в сорок первом, летом, когда мужиков проводили, на свинарник перевели. Вызвали в контору и... «Вот что, Щербакова, решили мы тебя на свинарник переместить. Людей не хватает, ты поздоровее, попроворнее других, будешь там одна. Справишься, не возражай. А свинарки на телятник пойдут». Двое баб престарелых там до того работало. Попросилась тогда Евдокия на конюшню вместо Андрея, но туда уже старика определили, из тех, кто до войны уже не выходил на работу. «А почему на свинарник не хочешь?» — спросили. Что скажешь? «Не нравится». Так в колхозе не интересуются: нравится или нет. Послали — иди. А тут война. Да и как откажешься? Начнут другую посылать, а та может сказать: «Ты вот отказалась, а чем я хуже тебя? Здоровая, а смотришь, где полегче». Пошла. Шестой год возле свиней. Лучше б день и ночь на конюшне.
Скотные дворы, они почти в деревне, за крайними избами, с южной стороны ее. А свинарник подальше отнесен, к ручью самому. Да его б за версту от деревни отдалить — вонь какая. А нет, здесь построили. Рядом, дескать. Для себя ж...
Дорожки все — к ручью, к проруби, где Евдокия воду берет, к дровам — замело, возле дверей прируба — кухня, в прирубе том — сугроб — дверей не открыть. Евдокия туда-сюда разбросала снег йогой и потянула на себя скобу, пропуская вперед Варьку.
Если зайти с улицы не в прируб, а сразу в свинарник, то вонь густая тут же ударит в голову, и затошнит чуть ли не до рвоты — вот за эту вонь и не любила Евдокия свиней и за шесть лет никак привыкнуть не могла. А на кухне запах тот послабее, подышишь, потом и в свинарник нестрашно заходить.
Вошли. Евдокия, притянув дверь, повела по стене рукой, наткнулась на фонарь, висевший на деревянном колышке, взболтнула в темноте, проверяя, есть ли керосин, проворно зажгла и опять повесила фонарь на стену. С фонарями строго было: выдавали их под расписку — боже упаси потерять — и домой, даже в осеннюю темень и грязь непролазную, брать не разрешалось, чтобы керосин дома бабы не отливали. Евдокия и не брала его никогда, а как кончался керосин в коптилке, приносила пузырек с собой и наливала из фонаря. Сейчас хоть для фонарей керосин появился, с лучиной по зимам сидели. Как в сказках тех...
Повесила фонарь на стену и при свете его огляделась, соображая, с чего начинать. Кухня небольшая, шагов шесть в длину, посредине, занимая почти все место, печка квадратная из кирпича сложена, в нее котел много - ведерный вмазан — готовить для свиней. Часть кухни досками отгорожена — закром под картошку или свеклу, что привезут. Мешки тут же с отрубями, дрова в углу — сухие, сырые.
— Растопляй быстрее, а я... клетки чистить пойду, — хотела сказать Евдокия, да вспомнила — фонарь-то у них один. И поняла, что зря тянула с собой девчонку, мало пользы будет от нее при одном фонаре. При двух Варьку можно б возле печи оставить, а самой клетки чистить идти. А сейчас... Но что-то надо делать.
— А я прорубь пойду прорублю, — сказала Евдокия, взяла топор, которым дрова колола постоянно, лопату железную и ушла к ручью.
Ручей рядом, течет он издали, из болот и, если морозы несильные, бураны, зиму не промерзает до дна. Напротив свинарника омуток вроде, в этом месте Евдокия всегда прорубь делает.
И дорожку к проруби, и прорубь саму не увидать — забуранило. Спустившись с берега, Евдокия разбросала снег над старым, затянувшимся за ночь оконцем и скоро прорубила —- прочистила одной лопатой, ледок был совсем тонкий. Вернулась, а в прирубе уже ярко топилась печь, светлее от огня стало, только тепла еще не прибавилось --- печка широкая, приземистая, пока это кирпичи нагреются. Варька сидела на печи, держась одной рукой за край котла, другой выбирала из него картофелины; какие получше, складывала себе на колени. Лицо серьезное у нее.
— Варька, а я и забыла совсем, — Евдокия полезла за пазуху, достала жмых. Протянула Варьке кусок, что покрупнее. — На-ка, погрызи. Разбей топором. Вон стоит...
— Но буду жмых, — мотнула головой девочка, — твердый он шибко. Зубы шатаются. — Набрала с десяток картотек и стала есть их, очищая по одной. Картошка эта, мороженая и мелкая, была сварена с вечера: сейчас ее нужно было подогреть, потолочь и, перемешав с отрубями, разносить по клеткам свиньям. Картошку колхоз из года в год сажал на полях, крупную отбирали для кухни колхозной в посевную, сенокос, уборочную на таборе раз в сутки, в обед, варили еду для работающих, а мелкая всегда шла свиньям. Мелочь с осени засыпали ямы неглубокие, закрывали ямы те, только чтобы снег не попал туда, первым же морозом картошку прихватывало, так ее, гремевшую в деревянных ящиках, и привозили и а свинарник. Три-четыре ящика привезут, как раз хватает на педелю.
Картошку эту, сладкую, в червоточинах, чтобы не ослабеть вконец, изо дня в день ела сама Евдокия. Пекла иногда, отобрав, что покрупнее, а чаще — прямо из котла, вот как сейчас Варька. И ребятишкам носила. Да кончалась уже картошка, последние короба привезли, теперь турнепс пойдет до самого выгона, свекла. Уж тем хороша работа на свинарнике, зиму всю (лето пасли) — можно было поесть что-либо возле свиней. Хоть вот этой же и картошки.
С осени, когда поросята были маленькие, еще и обрат на них получала Евдокия. Обратом тем можно было прихлебнуть картошку. Обрат давали по строгому учету, и вечерами, когда доярки — те в коровниках прямо, таясь друг от друга, молоко пили из ведер — и Евдокия, случалось, с ними шла — возвращались домой, обязательно, нечаянно будто, попадал им кто-либо навстречу: председатель, Глухов, или заведующая молочным пропускным пунктом, где сепарировали молоко. Ей наказ был дан следить за бабами, чтобы молоко не несли домой с фермы. Сдадут, дескать, ей, а часть, по литру хотя бы, оставят во дворе. А вечером — домой молоко это. Вот тут и нужно не промахнуть, поймать. Сама заведующая сливки пила из-под рожка сепаратора, а не обрат, как Евдокия или бабы-телятницы. Домой несла-тащила. Разжирела — куда там!
А как и принести бабам молока, хоть и захочешь? Ведра давно строго-настрого запретили брать домой с фермы, а если кто шел с ведром, значит, считали, не просто так, а нес что-то. Одна из баб понесла как-то литра полтора молока. Ребятишек у нее трое, мужа в первый же год убило, и умирал как раз парнишка младший, вот и несла. Так заметили. Та же заведующая сепараторным отделением и заметила. А сама — ничего, никто ее не караулил. Бабу ту наутро с доярок долой и на разные работы. А какие зимой в колхозе разные работы? За соломой ездить в поля, дрова возить. И плакала она вон как в конторе, винилась, а нет, не пожалели. Одну пожалей, другим повадно станет. Сняли с доярок. А парнишка умер вскорости. Да. Бабы потом ругали ее, товарку свою. Что ж тебя засветло понесли черти по деревне! Спрятала б, а ночью и сходила б. А эта Танька, сука, чтоб ей! Как пес...
Евдокия сама носила обрат — нальет две бутылки, притянет под рубахой к животу и несет. Обратом тем долгое время суп травяной белили. Сейчас вот ни травы, ни обрата. Самое трудное время — зима. А тянется как! Ждешь-ждешь тепла, устанешь.
За долгие годы войны приучила себя Евдокия есть все и ребятишек заставляла. Да их и заставлять не нужно было — все время, как галчата, с раскрытыми ртами. Ешь что придется. Летом — траву любую: крапиву, лебеду, щавель, репей, молочай. Чего-чего, а травы летом хватает! Сейчас вот картошку эту, сладкую от мороза, червивую. Только так и можно было прожить при работе такой. Вон отруби стоят. Надумала как-то Евдокия лепешки из них печь. А как испечешь, если б хоть ржаные отруби были, а то овсяные, солома одна. Просеивать надо, сито надо нести из дома, понесешь сито, сразу поймут, зачем. Нашла Евдокия кусок решета старого, загнула топором края, чтобы отруби не просыпались, да и стала подсевать. А их уже, видимо, просеивали не раз до того, на ведро отрубей горсть муки выходило. Да еще решето крупнодырое, просыпается все, какая там мука? Насеяла, закрыла прируб изнутри, замесила пополам с отрубями, обтерла лопату тряпкой, тесто на лопату да и в печь. И такие лепешки, господи, соли б еще! Первую не заметила, как и съела сама. Остальные опять же за пазуху— и домой. Два дня хлеб ели...