Леди Минто смеется. Вы, конечно же, видели обычное облако, но приняли его за остров.
Нет, это не облако.
Но прошу, скажите, почему же?
Потому что оно всегда имеет одни и те же очертания.
Гости замолчали. Жена Кавалера очень рассчитывала, что в беседу вступит Герой.
Вполне логично, – заметил Кавалер. – Продолжайте, мисс Найт.
Я не знаю, логично ли это, – сказала она. – Но не могу отрицать того, о чем свидетельствуют органы моих чувств.
Совершенно справедливо, – сказал Кавалер. – Пожалуйста, продолжайте.
Смею сказать, я чрезвычайно упорна, – продолжила мисс Найт и вдруг замолкла в нерешительности, будто не зная, с какой стороны, привлекательной или непривлекательной, выставила свою отличительную черту, которая ее саму так восхищала.
Так вы действительно видели остров? Настоящий остров?
Да, лорд Минто, – воскликнула она. – Видела. А потом, после того, как видела его не менее десяти раз, я сделала зарисовку и показала кое-кому из наших офицеров. Они сразу же узнали один из самых дальних Липарских островов, которые лежат…
Вулькано? – перебил Кавалер.
Нет, другое название.
Стромболи?
Нет, кажется, нет.
Вы так далеко видите, до самых Липарских островов! – пронзительно вскрикнула жена Кавалера. – О, хотела бы я иметь такое острое зрение.
Предлагаю тост за упорство мисс Найт, – сказал Герой. – Она женщина с характером, а характер – то, что более всего восхищает меня в женщине.
От этих слов мисс Найт покраснела так густо, что жена Кавалера потянулась через стол и похлопала ее по руке. Произошел своеобразный переброс чувства: комплимент, вдохновленный ею, но адресованный другой женщине, дал ей повод косвенным образом вступить в контакт с рукой Героя.
Увидеть отсюда Липарские острова невозможно, – заявил лорд Минто.
Мисс Найт, растерявшейся от столь быстрой смены комплиментов на неодобрение (к тому же и то, и другое было высказано самыми важными джентльменами из присутствующих), овладели очень женские эмоции – она временно лишилась дара речи. Кавалер воспользовался паузой, чтобы поведать собравшимся о научной подоплеке миражей и прочих оптических аномалий: он читал об этом книгу.
Мне кажется, нам следует поверить утверждению мисс Найт о том, что она видела остров, – тоном знатока произнес он. – Разве сам лорд Минто не мог бы сказать, что видел собственное лицо? В зеркале, разумеется. Так и мисс Найт в неподвижных водах залива Палермо видела далекий остров, отражение острова, полученное тем же способом, каким камера-люцида создает на плоской поверхности образ объекта, только трех– или четырехгранной призмой в данном случае послужили облака и определенный угол преломления света. Многие из знакомых мне художников находят это гениальное изобретение весьма полезным при работе над рисунками.
Жена Кавалера довела до сведения собрания, что ее супруг – специалист по любому научному вопросу. Никто, – уверенно заявила она, – не обладает такими познаниями, как он.
У меня не хватит терпения дождаться малооблачного дня, чтобы увидеть этот остров-невидимку, – сказал мистер Маккиннон, банкир. – Может быть, даже, при благоприятном расположении облаков, мы сумеем увидеть Неаполь…
Не хотела бы я видеть наш Неаполь сейчас, – вздохнула старая мисс Эллис, которая прожила в этом городе тридцать лет.
Что, если Кавалер сможет увидеть Везувий? – весело сказал Герой. – Полагаю, он скучает по своему вулкану.
Жена Кавалера думала в это время, что ей вовсе не нужна способность видеть на далеком расстоянии. Все, что ей хочется видеть, находится рядом.
* * *Возможно ли, чтобы не один, а сразу двое мужчин сходили по ней с ума? Возможно ли, что оба настолько слепы, что не замечают ни ее вульгарности, ни ее бесстыдной льстивости?
С каждым днем Герой все сильнее влюблялся, Кавалер дряхлел и замыкался в себе, она же становилась все оживленнее, ее все сильнее охватывало лихорадочное желание выставлять себя напоказ. В прошлой жизни, в Неаполе, супруге британского посла и в голову не могло бы прийти дополнить высоконравственный репертуар живых картин танцем, тем более танцем фольклорным, эротическим, развязным. Но здесь, в Палермо, она пляшет для гостей тарантеллу. Новым сицилийским знакомым ее потрясание тамбурином, ее притопывание и кружение казалось чем-то лишь немного странным, неаполитанским. Но англичане – и беженцы из Неаполя, и те, кто остановился у них проездом, лорд Минто, например, возвращавшийся в Англию, или лорд Элджин, направлявшийся в Турцию послом, – были совершенно шокированы. Они находили, что ее манеры с каждым днем становятся все грубее и вульгарнее.
Ее наряды – кричащие, вызывающие. Смех – оглушительный. Болтовня – не остановишь. В самом деле, та сдержанность, которую люди называют элегантностью, ей совершенно несвойственна. Она не только по природе своей говорлива, но и считает, что от нее постоянно ждут каких-то замечаний, а искусство сдержанного высказывания ей так же чуждо, как и искусство умерять свои чувства. Поэтому она непрерывно говорит: либо о себе, либо о достоинствах мужа и их общего друга.
Разумеется, Герой восхваляет ее не менее рьяно. Гениальнейшая актриса столетия. Величайшая певица Европы. Умнейшая из женщин. Самая бескорыстная. Образец совершенства. Но, сколь бы одинаковы ни были они в безудержности своих излияний, ее как женщину судили много строже. Считалось, что именно она его соблазнила; упорной лестью завоевала его сердце и сделала своим рабом. Если бы она по-прежнему, как и десятилетие назад, оставалась самой прославленной красавицей эпохи, то достойное жалости помешательство Героя было бы более чем понятно. Но пасть к ногам – вот этой?
Ее недостатки множились. Однако самой злобной травле ее подвергали за несостоятельность в том, что считается величайшим женским достижением: умении поддерживать в должном состоянии свое уже немолодое тело и обеспечивать ему надлежащий уход. Приезжавшие из-за границы гости сообщали, что супруга Кавалера неуклонно набирает вес, большинство считало, что она полностью утратила привлекательность, и лишь некоторые снисходили до признания, что у нее все еще красивое лицо. Современный культ стройности, постепенно заставивший всех, равно мужчин и женщин, чувствовать себя виноватыми за то, что они недостаточно стройны, романтики введут еще через несколько десятилетий, а пока люди хорошего происхождения редко бывают худыми, – и все-таки она не заслуживает прощения за то, что позволила себе растолстеть.
Почему-то считается, что так называемые вульгарные люди не способны видеть себя со стороны. Имеется в виду, что если бы они только знали, как ужасно выглядят или ведут себя, то немедля избавились бы от своих недостатков: поработали бы над дикцией, стали сдержанными и утонченными, сели бы на диету. Самая, быть может, доброжелательная, но от этого не менее тупая форма снобизма. Попробуйте уговорить покладистого, но уверенного в себе взрослого человека плебейского происхождения избавиться от бесчисленных привычек, считающихся вульгарными, попробуйте, – и посмотрите, насколько вы преуспеете. (Кавалер пробовал, и давно уже оставил попытки, и перестал обращать внимание: он любил ее.) Итак, подразумевалось, что она не замечает, как меняется ее тело. Но ведь ее любимые платья каждые несколько месяцев приходится расставлять, это занимает большую часть времени ее любимой матушки и помогающей ей Фатимы: можно ли этого не знать? И если теперь она одевается чересчур пышно, то именно затем, чтобы дать понять: смотрите не на меня, смотрите на мои шелковые платья, на кольца, на пояс с кисточками, на шляпу со страусовыми перьями, – стратегия самоустранения, не очень отличающаяся от поведения коллекционера, только значительно менее эффективная. Ибо злопыхатели смотрят и на то, и на другое.
Ни одно письмо не уходило в Англию без жестокого замечания по поводу ее наружности. Невозможно описать, как она отвратительна. Она чудовищно огромна и с каждым днем становится все больше, писал лорд Минто. Я ожидала увидеть женщину неотразимого внешнего очарования, писала леди Элджин, но увы. Ничего подобного. Настоящая туша!
Рассказы об утере красоты были столь же чрезмерны, столь же преувеличенны, как в свое время рассказы о самой красоте. Получалось, что раньше люди восхищались ею и закрывали глаза на ее низкое происхождение и порочное прошлое только потому, что она была так прекрасна. Только и единственно поэтому. А теперь, когда она больше не была воплощением красоты, все ранее подавляемые суждения – весь снобизм и жестокость – вырвались наружу. Заклятие спало, и голоса людей слились в едином хоре невероятных, злобных оскорблений.
* * *Однажды весенним днем Кавалер объявил, что договорился о поездке на загородную виллу князя, чей городской дворец они занимали.
Вилла находилась на равнинных землях к востоку от Палермо, где в течение последнего столетия строили загородные дома многие знатные семьи. Из-за больного глаза Героя, обладавшего повышенной чувствительностью к свету, они выехали во второй половине дня, чтобы солнце светило в спину. В карете жена Кавалера постоянно пересаживалась, чтобы лучше видеть пышные рощи лимонных и апельсиновых деревьев. Мужчины сидели тихо. Герой теребил глазную повязку и наслаждался заботой, которую к нему проявляли, Кавалер предвкушал удовольствие разделить с близкими людьми впечатления от того, о чем он читал сразу в нескольких книгах, написанных англичанами, путешествовавшими по Сицилии. Но он понимал, что сейчас нельзя рассказывать слишком много, иначе он испортит сюрприз, который ожидает его компаньонов. И какой сюрприз!
Нет фантазера большего, чем фантазер-южанин. Даже потрясающий воображение уединенный загородный замок-собор, который строил в Англии богатый кузен Кавалера Уильям, по дерзости замысла не мог соперничать с виллой, выстроенной покойным сводным братом сицилийского князя. Величественное двухэтажное здание из белого и телесно-розового камня трио увидело издалека, из окон кареты, но внешний облик не давал ни малейшего представления об уникальном внутреннем содержании. Уникальность стала понятна, лишь когда они подъехали к воротам, охраняемым двумя сидящими на корточках монстрами с семью глазами и без шей. Впереди простиралась широкая аллея; по обеим сторонам тянулась вереница пьедесталов, на которых стояли весьма гротескные существа.
О, только взгляните.
Здесь-то Кавалер и начал рассказ. Обращаясь к жене, он особо подчеркнул, что эту виллу двенадцать лет назад посещал сам Гёте, когда ездил из Неаполя на Сицилию, за год до кончины князя, виновника появления здесь этих статуй, мимо которых они сейчас проезжают (здесь еще много других). С видимым удовольствием Кавалер отметил, что реакция великого поэта была вполне предсказуемой: тот нашел виллу ужасающей и пришел к выводу, что ее владелец безумен.
А это что? – воскликнула жена Кавалера.
Карета пронеслась мимо коня с человеческими руками, верблюда-бактриана с двумя женскими головами вместо горбов, гуся с лошадиной головой, человека со слоновьим хоботом и ястребиными когтями.
Это – духи, охранявшие князя, – ответил Кавалер.
А это?
А это – человек с головой коровы, едущий верхом на дикой кошке с головой человека.
Давайте остановим карету, – предложил Герой.
Впереди нас ожидает много больше, – ответил Кавалер. Он указал на обезьяний оркестр с барабанами, флейтами и скрипками, смотревший на них с крыши виллы. – Давайте поедем дальше.
Лакеи ждали их, чтобы помочь выйти из кареты, а на пороге огромных входных дверей, приветствуя гостей, стоял толстый приземистый камергер в черной ливрее.
Я никогда не видел черных ливрей, – прошептал Герой.
Надо полагать, он еще носит траур по покойному господину, – сказала жена Кавалера.
Кавалер улыбнулся. – Я бы не удивился, дорогая, если бы ты оказалась права.
Перед входной дверью (покосившейся, с потрескавшейся древесиной) их встречал карлик с головой римского императора, увенчанной лавровым венком, верхом на дельфине. Жена Кавалера похлопала карлика по голове. Внутри много интересного, хотя вилла порядочно разорена, – сказал Кавалер. Вслед за камергером, по довольно грязной лестнице, через холлы и вестибюли, мимо самых загадочных созданий и противоестественных пар, они поднялись на первый надземный этаж.
О, смотрите!
Двухголовый павлин верхом на ангеле, стоящем на четвереньках.
Господи боже!
Русалка с собачьими лапами совокупляется с оленем.
А поглядите на это!
Жена Кавалера замерла перед двумя сидящими фигурами – пышно разодетыми, играющими в карты: дамой с лошадиной головой и джентльменом с головой грифона в алонжевом парике и короне.
Хотела бы я один денек походить с лошадиной головой! – воскликнула она. – Почувствовать, каково это.
О, – сказал Герой, – уверен, вы были бы самой красивой лошадью на свете.
А я хотел бы видеть лица наших гостей, когда ты с лошадиной головой сядешь играть с ними в фараон, – сказал Кавалер. – Без сомнения, ты выиграешь все игры.
Жена Кавалера изобразила громкое лошадиное ржание, и мужчины рассмеялись.
За компанию Кавалер готов был смеяться над увлечениями покойного князя, он хотел единения с женой и другом. Но также он хотел быть уверен, что их изумление столь же просвещенно, как и его собственное. Кавалер, куда бы он ни попадал, имел тенденцию брать на себя роль гида, ментора. Он бы и на похоронах читал лекции по истории кладбищенских памятников для скорбящих рядом людей. Каким прекрасным противоядием от волнения и горя может быть эрудиция!
Пристрастие князя к лошадям с головами и конечностями других животных, а также к людям с лошадиными головами побудило Кавалера вспомнить Хирона, Пегаса и прочих коней античной мифологии, обладавших необычными дополнениями к телу. Ему показалось уместным заметить, что эти мутанты непременно оказывались полубогами. Вспомните мудрого учителя Ахилла. Он был наполовину конем, наполовину человеком. Или гиппогриф, чьим отцом был грифон, а матерью кобыла: у Ариосто это символ любви.
Любви. Жена Кавалера услышала, как отозвалось это слово в замогильной тишине виллы. Она его не произносила. Их друг – тоже.
Кавалер не думал о любви как таковой, но это слово показалось ему подходящим амулетом против тревожащего буйства чувств, столь гротескно выражаемых чудищами, которыми князь населил виллу и территорию вокруг нее.
Их друг тоже избегал мыслей о любви и потому рискнул внести скромный вклад в ученую беседу. В Египте, – начал Нильский Победитель, – рассказывали об одной огромной статуе. Это существо с головой и грудью женщины и телом льва. Представьте, как она лежит там, в песках, внушая благоговейный ужас.
Да, да, я читала об этом! Она поджидает путников, останавливает их и убивает. Кроме тех, кому удается разгадать ее загадки, тех она отпускает.
Да, моя дорогая, это жестокое существо, – мягко сказал Кавалер. – Но я бы не удивился, если бы мы наткнулись на твоего сфинкса или на египетского, или на кого-то похожего, прямо здесь, в этих самых комнатах, среди каменных приятелей князя. Пойдем посмотрим?
Уж мы ей зададим загадку! – крикнула жена Кавалера.
Они, то и дело восклицая, чтобы привлечь внимание спутников к очередному уродливому и несовместимому сочетанию, вошли в следующую гостиную. Камергер плелся следом, весь молчаливое неодобрение веселости гостей, их высокомерной снисходительности к окружающему.
Человеческое воображение всегда забавляют фантазии на тему биологических мезальянсов: существа, которые выглядят не так, как им положено, или способны вынести испытания, которые, по логике вещей, выносить не должны. Таких существ с удовольствием выдумывают художники. Таких существ выставляют в цирке и на ярмарке: уродов, мутантов, странные пары, животных, исполняющих трюки, противные их природе. Кавалеру, быть может, и незнакомы представления Босха и Брейгеля об адских страданиях и искушениях святого Антония, но зато он видел чуть менее вдохновенные изображения существ неестественной анатомической сборки, которых называют демонами или монстрами. И если бы дело ограничивалось присутствием во всех углах княжеской берлоги всевозможных уродов, она бы не была столь уж оригинальной. Гораздо сильнее поражало изобилие причудливых, пугающих – нет, безумных – предметов обихода.
Лампы в форме частей тела человека или животных.
Столы из обломков керамической плитки, слишком высокие для того, чтобы за ними сидеть.
Колонны и пирамиды – по' меньшей мере, сорок штук – из разнообразного фарфора и фаянса; у одной колонны основанием служил ночной горшок, вершиной – составленные кружком маленькие цветочные горшки, а стержнем – чайники, постепенно, от основания к вершине, уменьшающиеся в размерах.
Люстры из многоярусных, подвешенных, как серьги, донышек, горлышек и ручек от разбитых бутылок и барометров.
Канделябры высотой более трех футов – зловеще кренящиеся, слепленные на скорую руку из кусочков бульонных чашек, блюдец, мисок, кувшинов, чайников. Изучив один из этих канделябров более внимательно, Кавалер с удивлением обнаружил, что среди жалких обломков, кое-как соединенных друг с другом, попадаются фрагменты фарфора редкостной красоты.
Вазы, из боков или основания которых вылезает либо свиток, либо очередной мутант.
В конце концов, Кавалеру стало казаться, что его окружает не гротеск, а бесконечный сарказм, и ему стало не по себе. К гротеску Кавалер был готов. Но его потрясло внезапное открытие: оказывается, князь по характеру был коллекционером, в неком безумном воплощении – пусть он копил вещи не найденные или приобретенные, а выполненные по его заказу. Соединение фрагментов дорогого фарфора и обломков кухонной утвари было не просто язвительным отголоском демократии вещей, свойственной многим аристократическим коллекциям, например, собранию герцогини Портлендской, где изысканная живопись соседствовала с коралловыми ветвями и морскими раковинами. Как всякий коллекционер, князь окружил себя предметами, предназначенными для того, чтобы привлекать внимание, вызывать изумление гостей. Эти вещи служили ему визитной карточкой. Он прежде всего был владельцем этих вещей, – они говорили за него, отражали его видение мира. Но говорили они совсем не то, что, как и все великие коллекционеры, хотел сказать с помощью вещей Кавалер: посмотрите, сколько в мире прекрасного и интересного. Вещи князя объявляли: мир безумен. Жизнь, стоит отойти от нее на некоторое расстояние, превращается в фарс. Что угодно может превратиться во что угодно другое, все может быть опасным, может обрушиться, пошатнуться. Обычный предмет может обернуться совсем не тем, чем кажется. Любая форма может быть нарушена. Любая, самая простая вещь может неожиданно сменить предназначение.