Дальше вечер покатил сам. Завязались разговоры, люди зажили непринужденно. Валька напрягал голову, пытаясь вызвать в памяти все, что он знал когда-то о России начала двадцатого века, но вспоминалась только литература: Блок, Ахматова, декаденты и акмеисты, всё, о чем когда-то с восторгом первооткрывателей рассказывали ему школьные учителя. Но здесь звучали другие имена, обсуждались другие события: говорили о русско-японской войне и ее итогах, о положении крестьян и рабочих на фабриках, о строительстве новых железных дорог, о Столыпине и Витте…
Валька заскучал. Пирог был съеден, шампанское давно выпито, а ничего нового на столе не появлялось, хотя Валька и думал сначала, что они просто стесняются учителя, пусть и бывшего. Тогда он вышел в коридор, где оставил свою сумку, и вернулся с коньяком и красным вином — все, что успел купить, убегая на встречу с Анной. Заметив это, она посмотрела осуждающе, но ничего не сказала.
— А что, — развел Валька руками и стал откупоривать паленый коньяк, — это господа могут одной идеей подогреваться, а простому человеку другое топливо надо.
«Простые люди» его поддержали, но не так активно, как он ожидал. Парни, одетые рабочими, выпили с ним, но стали морщиться и говорить: «Нет, не наше это, буржуйская штуковина, не привыкшие мы к этим французским штучкам». Валька не понял, от себя они морщатся или по роли, но пить с ним больше никто не стал. Он предлагал еще, кому-то подливал, но в конце концов остался с бутылкой один на один и не заметил, как уговорил ее.
Все это время Анна не подходила к нему и не разговаривала. Это его задевало. Внутри проснулась задавленная было обида, и как бы в отместку он решил не обращать внимания на Анну тоже, даже попробовал заигрывать с Лизой. Ему казалось, что со стороны не заметно, что он пьян, казалось, что ведет он себя как обычно, разве что стал более разговорчив, подходил к беседующим товарищам, слушал недолго их странные речи и говорил вдруг громко и до смешного искренне:
— Эх, мужики, как я рад, что познакомился с вами со всеми! А! Чаще надо встречаться. Давайте посидим где-нибудь на недельке, пивка возьмем. Хорошие вы все мужики!
Парни смеялись, усаживали его, кричали:
— Лизонька, принеси товарищу хотя бы хлеба! Разве нет ничего не кухне? Валентину закусить надо!
Стас громко вздыхал и хлопал Вальку по плечу, а тот пытался поймать его ладонь, пожать и признаться в чем-то искреннем и хорошем.
Потом за окнами раздалась канонада петард, и крики «Ура!» грянули со всех сторон — и с улицы, и с потолка, из-за стен, из подъезда. Валька тоже вскочил было и завопил: «С Новым годом!» — но его усадили со смехом. Он сам смеялся, ему казалось, что он всех веселит и все счастливы.
— С Новым годом, товарищи! — прогудел, перекрывая все, Станислав. — С Новым боевым годом!
Все подхватили его и трижды кричали «ура».
У соседей сверху во включенном во всю мощь телевизоре заиграл гимн России. Анна поднялась и затянула «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов» , ее поддержали все, громко, уже не боясь ничего.
Валька смотрел на Анну влажными глазами. Пьяное оцепенение охватило его, он сидел расслабленный, раскинув отяжелевшие руки и ноги, и слушал, как она поет, как будто шла впереди всех с красным знаменем в руках.
— Лиза, дорогая, принесите свечей. Давайте погасим электричество, — попросила она после того, как все снова расселись, а у соседей заиграла визгливая, веселая музыка, стали притоптывать и подпевать. — Товарищи, давайте вспомним, ради чего мы здесь собрались. Давайте вспомним о том тяжелом и важном деле, которое всех нас привело сюда. Среди мракобесия этого мещанского праздника давайте не будем терять лицо, не будем позорить наших боевых товарищей, которые сейчас не с нами.
Выключили свет, расставили на столе свечи, убрали лишнюю посуду, и лица преобразились, осветившись почти библейской строгостью.
— Но прежде чем поднять вопросы, которые мы собирались обсудить с вами, товарищи, я бы хотела знать ваше мнение о словах уважаемого нами всеми человека, нашего товарища и учителя Сергея Геннадьевича Деменькова. Все мы понимаем, что отповедь его была неслучайна, что он предчувствует наши шаги, он достаточно прозорлив, чтобы понимать наше настроение. Я хочу знать ваше мнение о его наставлениях, товарищи.
Все потупились. Осуждать Геннадьича никто не решался в первую очередь потому, что слова его еще не полностью осознали, еще не окончательно прониклись ими, хотя они уже и вызвали колебания, как брошенный в тихое озеро камень. Но аргументов против не находилось. Все молчали. Анна заговорила сама.
— Я понимаю вас, товарищи, — сказала она глухим голосом, от которого у Вальки побежали по спине мурашки, — голосом, полным решительности и скрытой силы. — Вам тяжело не согласиться впервые с человеком, который открыл для большинства из нас тот путь правды, по которому мы пошли. Тяжело видеть слабость того, кому мы доверяли больше других. Но нам придется сделать это, нам придется быть честными с собой и с ним тоже, ради нашего великого дела придется. Я не могу сказать, что Сергей Геннадьевич не прав. Со своей точки зрения, с точки зрения ученого он прав. Но эта точка пагубна для дела. Она позволяет опустить руки, она разрешает сдаться и пустить все течь своим чередом. Он призывает нас к борьбе внутренней, к тому, чтобы нести свет разума в молчаливое рабское царство. Но он же боится коренных перемен, сильных шагов, решительных действий. Он просто боится! — ударила она громче, и все посмотрели на нее с тревогой. — А мы не имеем на это права, товарищи. Нам надо идти до конца, иначе мы опозорим прошлое, славное, громкое прошлое нашей страны, сумевшей изменить весь мир, и память тех людей, кто умирал за свободу!
— Анна, может, ты неверно растолковала слова Геннадича? — непривычно негромко и вкрадчиво сказал Стас. — Я понял его так, что он не видит необходимости в решительных действиях. Внутренняя работа важней сейчас, пока нет предпосылок…
— Предпосылки не появятся, если мы не создадим их сами. Сами, — отрезала Анна. — Я считаю, что такой подход к делу губителен. Вспомните: только решительность помогла большевикам взять власть, хотя явных предпосылок на начало семнадцатого года не было.
— Анна, ты забываешь, какой у нас год, — поправили ее.
— Извините, товарищи, — охотно отозвалась она и снова обернулась к Стасу, хотя обращалась ко всем. — Я понимаю, вам тяжело признать слабость человека, которому мы долго доверяли и которого уважали. Мне легче, меня заранее предупредил о трусоватости Сергея Геннадьевича Валентин. Да, именно он. Он присоединился к нам недавно, ему со стороны оказалось видней, понимаете, и он сразу сказал мне, что Сергей Геннадьевич — не тот лидер, который решится вести за собой людей в нужную минуту. Он удовлетворен уже тем, что собрал нас всех вместе, большего ему не надо. Он боится революции.
Глаза Вальки округлились, но он промолчал. Он не мог вспомнить, чтобы говорил такое. Анна же продолжила так, как будто долго ждала этой минуты.
— Я уже прошла этот этап, я знаю, как тяжело отрекаться от авторитетов, но это необходимо, как прививка.
— Авторитетов, авторитетов… — бормотал кто-то. — Аня, я не уверен, что это слово использовалось в те годы. И прививки…
— Не имеет значения! — оборвала она. — Товарищи, мы больше не играем, мы живем, я предлагаю признать это, а если кого-то не устраивает такое положение дел, он может наш кружок покинуть. Настало время взросления. Приходится признать, что боль от того, что сказал сегодня Сергей Геннадьевич, — это всего лишь наш страх взросления. Признать это и продолжить жить дальше. Время реконструкции прошло. Мы знаем теперь, чему хотим посвятить свою жизнь, в этом заслуга нашего учителя, мы можем благодарить его за это, но, оставив за ним право решать все за нас, мы не сможем двигаться дальше. Товарищи, разве вы не видите: мы уже не можем обсуждать при нем то, что нас волнует, не можем проводить ту работу, которую хотим, опасаясь его осуждения. Наш разрыв неизбежен. Я предлагаю исключить его из наших рядов. Предлагаю связисту сообщить об этом решении нашим товарищам из других ячеек, но позволить им действовать по собственному выбору. На первых порах нам хватит работы в нашем небольшом кружке, но я уверена, со временем найдутся новые люди и присоединятся к нам. Что вы думаете об этом, товарищи?
Все сумрачно молчали. Потом заговорил Слава в костюме лавочника, с лицом вдумчивым и хмурым:
— Товарищ Анна права. Я тоже думал об этом.
И напряжение отступило, будто все только этого и ждали. Анна сидела раскрасневшаяся, чувствуя поддержку.
— Тогда давайте обратимся к нашим вопросам. Это событие не столь значительно, а отняло у нас много времени.
И они, склонившись ниже над столом, став как бы единым целым, завели разговор о современном обществе, разговор злой, осуждающий, — но Валька уже не слушал его. Он чувствовал себя так, словно все важное уже произошло, больше нечего ждать от вечера, расслабился, и его понесло в пьяную хмарь. Он засыпал, просыпался — а они всё говорили. Сверху визжали и топали, гремела музыка, рвались петарды, как снаряды, и Анна казалась прозрачной фарфоровой куклой в желтом свете огня.
И напряжение отступило, будто все только этого и ждали. Анна сидела раскрасневшаяся, чувствуя поддержку.
— Тогда давайте обратимся к нашим вопросам. Это событие не столь значительно, а отняло у нас много времени.
И они, склонившись ниже над столом, став как бы единым целым, завели разговор о современном обществе, разговор злой, осуждающий, — но Валька уже не слушал его. Он чувствовал себя так, словно все важное уже произошло, больше нечего ждать от вечера, расслабился, и его понесло в пьяную хмарь. Он засыпал, просыпался — а они всё говорили. Сверху визжали и топали, гремела музыка, рвались петарды, как снаряды, и Анна казалась прозрачной фарфоровой куклой в желтом свете огня.
Он захотел в туалет и проснулся. Товарищи уже не говорили, а слушали, свечи выхватывали их лица снизу, делая всех похожими, с общим выражением твердой решимости, с одинаковыми каменными чертами, как будто все происходило во сне. Анна говорила, как читала, остальные, как эхо, повторяли последнее слово: «Виновен». Лиза строчила, конспектируя.
— Мы, Союз мыслящей патриотической молодежи, выносим приговор современному обществу и строю, поддерживающему его, всем тем силам, коим выгодно это положение рабства и безволия людей… — чеканные скакали по комнате слова.
— В замалчивании прошлого, в искажении исторических фактов, в смещении акцентов, в предвзятой трактовке исторических событий двадцатого века…
— …виновен!
— В умалении подвигов наших дедов в годы Гражданской и Великой Отечественной войны, трудов и достижений наших отцов в годы Советского Союза, в уничтожении гордости за историю и прошлое нашей страны…
— …виновен!
— В разобщении людей через превалирование личных ценностей над общественными, через развращение нравов и снижение общего уровня культуры, в разжигании враждебности между народами России…
— …виновен!
— В превращении молодежи в бездумных рабов системы, в укоренении в сознании буржуазного образа мысли, стяжательства, чуждого русскому менталитету, в уничтожении любви к своему народу, любви к своей Родине…
— …виновен! Виновен! Виновен!
Слова падали, как будто вколачивались гвозди — одним ударом умелой, сильной руки. Сверху и сбоку, на улице, со всех сторон бесновались соседи. Валька не смог подняться, его опять уволокло в сон теплой властной волной, как бы ни старался он прислушиваться к монотонной речи.
— Приговор вынесен и подписан членами Союза мыслящей патриотической молодежи России сего дня, обжалованию, амнистии и пересмотру не подлежит.
— Пойдем, — сказала Анна и тронула Вальку за плечо.
От неожиданности он дернулся, чуть не упав со стула. Она смотрела сверху вниз, прекрасная, спокойная, и глаза ее блестели мягким счастливым светом. На лице была усталая улыбка довольного своим трудом человека. Вокруг было тихо, похмельный рассвет первого января занимался за окном.
— Пойдем, — повторила она. — Дома выспишься.
19
Валька не появлялся в общаге три дня после Нового года. Не сказать, чтобы мы переживали, только Дрон волновался, звонил ему на мобильный, но номер был недоступен. Никто из нас не помнил, когда Валька из общаги ушел. На первый свой экзамен, третьего числа, он не явился.
Он пришел к нам только четвертого, пахнущий домом, уютом, обласканный и чуточку от всего этого пьяный. Мы проводили его угрюмым взглядом детдомовцев на усыновленного. Даже Дрон, принявшийся было его журить, не нашелся что сказать. Даже его взяла зависть.
— Ну, ты, парень, совсем очумел, — выдавил он наконец. — Медовый месяц, блин, устроил, май в январе. Попрут тебя из универа, что делать-то станешь? Может, академ возьмешь, пока не поздно?
Но Валькины глаза внятно говорили, что никакой академ, как, впрочем, уже и универ, ему не нужен.
— Мы с ней на каникулы вместе уедем. Когда у меня будут каникулы, — сказал он, блаженно растянувшись на кровати. — Она, оказывается, у нас там давно побывать мечтала.
— Будешь родокам ее представлять? — скептически скривился Дрон, хотя сам не знал, откуда в нем неприязнь к Анне, которую он никогда не видел.
— А что, слабо, думаешь? — хмыкнул Валька, щурясь довольно и хитро.
— Тебе-то, может, и не слабо. А кинет она тебя опять, снова вешаться станешь? — не выдержал Дрон.
Марина, до этого тихо сидевшая рядом и стрелявшая глазами с одного на другого, треснула его по голове.
— Идиот все-таки, — сказала она. — Не видишь, людям хорошо, а ты нудишь. Она кто по гороскопу, кстати?
— Не знаю, — пожал плечами Валька. — Мне пофигу.
— Овен, наверное. Чтобы так-то себя вести, — рассуждала Марина. — Или Скорпион.
— Змея она, — буркнул Дрон, делая вид, что читает учебник.
— Нет, змея — это ты, — фыркнула Марина. — А она тебя хотя бы любит? — обернулась она вдруг к Вальке.
— Это еще неизвестно, кто из нас идиот — такие вопросы-то задавать, — как бы между прочим отозвался Дрон и тут же прикрылся учебником, хотя Марина не думала драться.
— Любит, — спокойно ответил Валька и усмехнулся. — Теперь так точно любит.
— Блаженны верующие, — отозвался эхом Дрон.
— А куда вы поедете? — спросила Марина.
— Домой ко мне. Погуляем, город посмотрим. Она сама меня попросила.
— А это куда? В смысле, ты откуда? Ты же не говорил никогда.
— Я и ей не говорил. А вот сейчас сказал. Из Ульяновска я, — признался Валька, и Дрон зашелся истерическим смехом.
— И чего смешного? — в недоумении обернулась к нему Марина. — Нет, я не поняла, правда.
— Так она Ленина, а не Валька́ нашего любит! Вот тебе и весь разговор! — катался по кровати Дрон.
Марина хотела было снова треснуть его, но услышала, что Валька тоже смеется, и в недоумении перевела на него взгляд.
— Нет, я не поняла, правда, что ли? — спрашивала она с самым растерянным видом, но парни не отвечали. — Вот придурки, — пожала она наконец плечами. — Все бы вам смеяться только и смеяться. Ничего за душой серьезного.
20
Началось, наверное, лучшее время в жизни Вальки — в той жизни, что прошла на наших глазах. Он был спокоен и счастлив, мы видели это. Он больше не скрывал от нас свою Анну, звонил ей без повода, просто поластиться, и она, случалось теперь, сама звонила ему. Она настояла, чтобы он сдал-таки сессию. Валька уволился из пекарни, не отлучался с Анной по вечерам, сидел и учился. Скрипя, сессия двигалась. После каждого сданного экзамена, как подарки, были прогулки с Анной по Москве, оттаивающей днем, замерзающей вечерами. Они исходили весь центр, были в Третьяковке, в Музее революции и Историческом. Валька возвращался с прогулок вдохновленный и пьяный. Мрачное очарование революцией, смутная ностальгия по гремящему прошлому, по безумию и безудержному кружению России в череде войн, по тьме нашей истории, что несла в себе Анна, — все это стало проникать в Вальку тоже и лежало тенью на его лице, когда он возвращался к нам в общагу, промерзший, но счастливый.
— Ты бы хотел жить тогда? — спросил его как-то Андрей.
— Она бы точно хотела, — ответил Валька про Анну.
— А ты сам?
— Мне фиолетово, — пожал плечами Валька. — Мне и сейчас хорошо. И тогда, наверное, хорошо бы было.
— Безыдейный ты. Несознательный, — покачал головой Дрон серьезно. — А я бы вот не хотел, — сказал потом. — И при совке тоже. Сейчас ты сам за себя. А тогда надо было на кого-то равняться. Надо было каждый свой шаг с какими-то общими, абстрактными целями соотносить. А на фига мне, подумай, на фига мне эти цели? Это сейчас можно жить, как тебе хочется. А тогда любой мог тебе сказать, что ты не так живешь, как надо, и не только тебе, а кому надо на тебя сказать — и все, ту-ту, пишите письма! Тогда все, поголовно, должны были быть, как твоя Анна: передовиками, идейными. «Все равны, как на подбор!» А кто не такой — не достоин идти с нами в ногу. Ты об этом думал? Все-то такими быть не могут.
— Андрюх, отвали, — поморщился Валька с ленцой. — Чего ты меня лечишь? Теперь уже никто не знает, как тогда жили. Как на самом деле тогда жили. Вот не верю я во все это идейное фуфло, пропаганда все это, хоть тогдашняя, хоть нынешняя.
— А во что ты веришь? Во что — ты!.. — Дрон хотел было разразиться новым монологом, но Валька скорчил гримасу, и тот остановился.
— Люди всегда только о себе думают. И тогда так было. И всегда так будет. Вот в это я верю. А остальное все — внешнее, условия. К ним просто приспосабливаешься.
— Хорошая философия, — разочарованно, что не получилось полемики, фыркнул Дрон. — Жизненная такая. С ней не пропадешь.
— Я и не пропадаю, — улыбнулся Валька.
Дрон пытался еще как-то расшевелить его, но он оставался спокойным и благодушным, на споры не шел, на провокацию не поддавался. Ему и правда казалось, что будет ему везде хорошо, где бы ни была его Анна, ведь жить человеку можно в любых условиях и при любой власти. Билеты на поезд в Ульяновск и обратно, купленные заранее, красовались на полке, прислоненные к корешкам книг. Он все чаще представлял себе дом, представлял Анну там, и от этого слегка кружилась голова. Обещание тихого семейного счастья, размеренной жизни, уюта было в этом видении, и оно сильнее манило Вальку прочь из бесприютности общажной жизни.