Валька вышел из общежития, так же, будто во сне, пересек черные дворы, оказался на проспекте и дошел до метро. Там свернул в первый салон связи, с обреченной покорностью отстоял очередь, купил себе новую сим-карту и отправился обратно, в общагу.
В комнате все же пришлось включить свет, чтобы заправить карточку в телефон. Он делал это, не разуваясь, не сняв куртку. Ему не было жарко, его знобило. Борис крутился под ногами, обтираясь о прохладные, пахнущие улицей штаны. Валька включил телефон, набрал заветный номер, прижал трубку к уху и застыл, как изваяние, слушая длинные гудки.
Анна сказала:
— Алло?
— Товарищ Анна, приказываю вам немедленно прекратить это недостойное поведение, — гаркнул Валька командным голосом. — В наше тяжелое время мы не имеем права отвлекаться на мелкомещанские разборки. Если вы сей же час…
В трубке пошли короткие гудки. Валька издал какой-то странный звук, будто упал с лестницы, и уставился на трубку так, словно не ожидал предательства от такого простого предмета. Потом он прыгнул к окну, расшвырял все, что лежало на подоконнике, и принялся отпирать большую раму. Соседняя, маленькая, открытая всю зиму, была ему узка. Распахнув створку, он задохнулся морозным воздухом, перевалился наполовину через подоконник и судорожно задышал. Под окном был колодец заднего двора, бетонная площадка и мусорные баки. Валька издавал всхлипывающие звуки, но не плакал. Потом поднялся, снова посмотрел на телефон и размахнулся, будто желая вместе с трубкой закинуть все свое отчаяние на Луну. Но именно в этот момент телефон завибрировал.
— Да? Але! Аня? Анька? Да! Да! Я слушаю! — Чуть и правда не выронив трубку за окно, Валька орал, как будто в космос.
— Ты номер, что ли, сменил? — спросила Анна самым обыкновенным голосом. — Я на прошлый звоню, звоню, а связи нет. Ты что сегодня делаешь? Хочешь встретиться? Я наконец-то уволилась со своей буржуйской работы.
Договорились быть через час в «Кузьминках».
18
— Вся эта суета, мещанство ужасно раздражают. Если честно, я несколько лет уже не встречала Новый год. Но тут совсем другое будет, вот увидишь, — говорила Анна по дороге от метро. Она встретила Вальку так, словно ничего не произошло, и он не посмел ее ни в чем упрекнуть. В его глазах было только теплое счастье с самого того момента, как он увидел ее. Словно бы душа вернулась на место. Он шел с легкой своей задумчивой улыбкой, держа руку кольцом, и, как дар, ощущал давление локотка Анны.
— У нас будет реконструкторский Новый год, это Стасова идея. Вот увидишь, должно получиться замечательно! А потом можно будет поехать ко мне. Ты не против?
Она говорила скоро и с какой-то несвойственной ей веселостью. Не умея извиняться, она будто пыталась так все загладить, но Валька этого не понимал.
— Ну чего ты молчишь? — спрашивала Анна. — Согласен, да?
Валька кивал: конечно, согласен.
Они дошли до того же дома, где был их подвал, но позвонила Анна не туда, а в домофон соседнего подъезда.
— Мы к Стасу идем, — объяснила она, когда дверь пискнула и открылась. — Сергею Геннадьевичу надо будет еще другие ячейки обежать, так что он уйдет. А подвал один, общий. Все бы захотели в нем Новый год справлять, поэтому не достался он никому.
— Чтоб сохранить конспирацию?
— Чтоб сохранить конспирацию.
Дверь квартиры оказалась открытой, когда они вышли из лифта. Из-за других дверей на площадке доносилась музыка, из-за этой — только запах пирогов.
— Не забывай, мы идем встречать девятьсот десятый год, — шепнула Анна Вальке, когда они входили в дверь.
— Ах, золотце-барышня пришли-с! — пискнула, бросившись из полутемного коридора, Лиза и чуть не повисла, по привычке, у Анны на шее, но опомнилась и присела в неглубоком поклоне. Она была одета горничной, очень милой, в белом чепчике и переднике. Из комнаты слышались голоса и движение. Электрический свет горел только там, но тускло, бедно. В коридоре же висели на стенах подсвечники со свечами, они давали непривычное, неверное освещение. — Я сейчас лампу принесу, не успела! — всплеснула руками Лиза.
— Ну что вы, Лиза, душенька, все еще трудитесь, суетитесь. Вам бы в такой вечер уже по зале летать с кавалерами, а вы на кухне, — говорила Анна мягким глубоким голосом, держа Лизу за обе ладошки и крепко пожимая их. Лицо у нее светилось.
— Ах, барышня, мы привычные, что мне станется! Станислав Валерьевич разрешили-с мне, как управлюсь, с вами всеми в зале побыть, а не смотреть одним глазком в щелочку, как при других господах бывало. Очень добрые они, доложу вам, ангел-барышня. Все учить меня пытаются, грамоте обучать, скажу я вам, смех один. — Тут в дверях появился Станислав, и она действительно прыснула в ладошку, зардевшись.
— Сударыня! — загремел Стас на весь коридор. — Рад видеть вас. И вас, Валентин. Проходите, дорогие.
Он почтительно поклонился Анне, пожал Вальке руку, помог Анне снять шубку — и Валька сконфузился, что первый не сделал этого, и вконец растерялся от всего: от разговоров их, от обращения друг к другу, от непривычной одежды. Стас был в светлом костюме со старомодным пиджаком, мягком, очень простом, единственной кокетливой деталью был шейный светлый платок. На Анне оказалось серое платье с длинной юбкой, узкой талией, белым кружевным воротничком, оно обтягивало ее сверху, делало стройнее и выше. Оно так удивительно шло ей, к ее серым глазам, к высокой прическе, делало все движения медлительными, плавными, загадочными, что невозможно было понять, почему она не ходит так всегда, каждый день. При этом она оставалась самой собой, то есть не была в роли, в костюме, а, казалось, каким-то чудом перенеслась в эту маленькую московскую квартиру из своих неспокойных нулевых годов двадцатого века.
Она держалась естественно, как никто. Валька это заметил, как только вошли в комнату, где уже собрались все, и с ней, барышней из благородных, стали здороваться. Казалось, именно Анна преобразила компанию, от ее присутствия все легче и непринужденней почувствовали себя в роли. Разговоры об обыденном, о современном, которые за секунду до их прихода то и дело возникали и обрывались, наконец затухли. Все перестали быть собой, на время примерив чужие жизни.
Так же непринужденно, как она, держался разве что еще Сергей Геннадьевич. Он поднялся с дивана, пожал руки им обоим и усадил Анну рядом с собой. Валька остался стоять, не зная, куда приткнуться. В своих джинсах и свитере, в бежевых носках, с большими руками и ногами он казался сам себе лишним, неуместным среди этих оживших фотографий. Конечно, он знал, что реконструкторы относятся к костюмам трепетно, но все равно невольно удивлялся, оглядывая преобразившихся до неузнаваемости ребят.
— Я ушла со службы и буду теперь свободна, Сергей Геннадьевич, смогу больше времени посвящать нашему делу, — говорила Анна. — Газета еще не выходит, а должна бы уже выходить, подготовки к майскому празднику нет никакой, люди расслаблены, не видно дела.
— Анечка, поберегите себя, отдохните, — отвечал Сергей Геннадьевич с отеческой грустной улыбкой. — Все идет своим чередом. На улице ветрено, а вы ходите без головного убора. Вы нужны для дела, подумайте о своем здоровье.
Валька шагнул в угол, за елку, где стоял стул. Это было единственное свободное место в комнате. Привычного стола, накрытого к праздничному ужину, телевизора, транслирующего развлекательные программы, даже музыкального центра здесь не было. Живая елка была убрана просто, без мишуры, самодельными игрушками. Лампочки горели тускло: одна в настенном бра за бумажным плафоном и две в люстре в форме канделябра. Валька не знал, были ли лампочки в тысяча девятьсот десятом году, но решил, что если и были, то именно такие тусклые. Вместе эти небольшие штрихи в интерьере комнаты, в целом обычной — современную мебель нельзя было скрыть даже под ретроскатертью и покрывалом, — создавали-таки неуловимое ощущение, дух прошлого.
— Иди сюда, — игриво шепнула вдруг подскочившая Лиза. — Иди.
Валька послушно поднялся и поплелся за ней. Она вышла из комнаты — двигалась Лиза как-то по-особому быстро, несуетно, но деловито, как и могла бы ходить по вверенному ей дому расторопная горничная, — провела его по коридору и скользнула в закрытую комнату. Щелкнула выключателем и зажгла настоящий, привычный свет. Они оказались в детской, верно, Стасовой комнате, заставленной принесенной со всего дома лишней для вечера мебелью.
— Переоденься вот, — сказала Лиза, протягивая ему одежду. — Не фонтан, конечно, но лучше ничего не осталось. А то чего ты сидишь в углу как бедный родственник.
— А чье это? — спросил Валька, оглядывая одежду. Ему показалось, что там был серый фартук.
— Дворницкая.
— Это из театра у вас все, что ли?
— Дворницкая.
— Это из театра у вас все, что ли?
— А что, заметно? Ну да, что-то оттуда, Стас достал, для таких вот, как ты, у кого костюма не будет. А нормальные люди сами готовились.
— А Стас тут кто?
— Ты разве еще не въехал? Ну, это типа мелкие дворяне, он и Анна. По идее могли бы супругов играть, но Анька — наотрез, оставили их просто так. Сергей Геннадьевич — сельский учитель, тоже вроде как из благородных, но в народ пошел, в тюрьме сидел, за политическое, да и большинство там бывали. Другие — рабочие, Женька — студент, Славка, по логике, инженер на фабрике, тоже интеллигент то есть, разночинец, но что-то ему костюм недодумали, он на лавочника больше похож. Ой, ладно, переодевайся, некогда мне с тобой, стол-то накрывать надо.
— Так они-то чего не помогут? Или ты правда одна все делаешь?
— Вот переоденешься и поможешь. По роли, — сказала Лиза и скользнула за дверь.
Он переоделся, оказался и правда дворником, не хватало только метлы и бороды. Но помогать Лизе уже не пришлось, всё внесли и расставили без него: большой самовар отражал свет дутыми начищенными боками, дымился румяный пирог, стояли мисочки с грибами, вареньем, сахарница со щипчиками и нарезанный кружочками лимон. Никаких салатов, горячего, заливного, вина. Правда, фужеры были, и Сергей Геннадьевич извлек откуда-то жестом фокусника шампанское. Валька как раз в этот момент вошел.
— Проходите, садитесь, — пригласил его учитель. — К сожалению, друзья, я не смогу остаться с вами на всю ночь, поэтому разрешите начать несколько раньше, а потом я вас покину. Не робейте, садитесь, Валентин, у нас все по-простому, так сказать, по-товарищески.
Валька сел с краю. Он вроде и не робел, но роль диктовала, и он ощущал себя Герасимом, безмолвным и громадным. Сергей Геннадьевич распечатал бутылку и разлил шампанское, себе плеснув совсем чуть-чуть.
— Товарищи, — начал он, — я рад, что мы встретились с вами в этот вечер все вместе, это значит, что дело наше, общее дело, действительно становится делом всей нашей жизни, объединяет нас, так сказать, одной семьей. Человек живет для правды, товарищи. Для поруганной, забытой, но вечной правды: что он может и должен быть свободен, что труд должен существовать для всех и никто не вправе порабощать, так сказать, другого. За эту правду люди шли на страдания, на смерть, но не отступались от нее, она и нас теперь объединила, и я, так сказать, счастлив, товарищи, счастлив идти в будущее плечом к плечу с вами, такими молодыми. Товарищи! — сказал он вдруг более громким, крепким голосом. — Жизнь вокруг тяжелая и будет еще тяжелей. Нас ждут борьба и невзгоды. Но никто не обещал нам, что правда настанет, как говорится, в одночасье. Нас ждет много работы, и тут, товарищи, я хочу сказать вам то, что вы сейчас, быть может, и не захотите слушать горячими своими сердцами. Я хочу сказать о нашем деле, что не сказал бы старик учитель в девятьсот десятом году. Но я скажу. Пусть вы не согласитесь со мной, и все-таки…
Его голос изменился, стал привычно усталым, как будто прозрачным:
— Я знаю, не многие сейчас из вас со мной согласятся, но я должен вам это сказать. Не многие из вас понимают революцию так, как я, несмотря на то что я ваш учитель. Я говорил вам уже, что в России сейчас нет предпосылок для революции. Я скажу вам больше: она не нужна нам. Вы все читали Маркса. Вы знаете, что коммунизм неизбежен, как финальная смена формации. Но Маркс нигде не говорит, что он должен прийти насильственным путем. Поймите, товарищи, настоящая революция — это не бунт, не романтика, это не когда матросы на ворота Зимнего лезут. Настоящая революция — это глубинный внутренний процесс, как рост, как взросление, как перемена сознания. Это внутренняя революция, она происходит тогда, когда ее и не видно. Когда все поймут, что равенства достоин каждый, — свобода наступит неизбежно. Свобода от мрака, от бесправия, в котором Россия всегда живет. Но для этого воспитывать надо людей. Вы же стремитесь к внешнему: к перевороту, бунту. Это не рост, мои дорогие, это болезнь. Это стихия, которую не остановить. Поймите, мои дорогие, я воспитывал вас историками — историками, а не солдатами. И не хотел бы, чтобы вы, так сказать, повторяли чужие ошибки. Вспомните страдания Ивана Карамазова, когда он узнал, что Смердяков, а не Митенька убил их отца. Ведь это значило, что он сам к убийству причастен, что эту стихию разбудил он. Так вот, мои дорогие, страдания Вани — это страдания русской интеллигенции в двадцатом веке, осознавшей вдруг, что толпы смердяковых разбудил не кто-нибудь, а она. Из лучших, разумеется, устремлений. — Он сделал паузу, устало вздохнул и закончил: — Простите, что говорю с вами по-школьному. Я хочу вас от страданий предостеречь, мои дорогие. Особенно тех из вас, чьи сердца слишком уж горячи. — Он окинул всех их, оцепеневших, спокойным взглядом и остановил глаза на Анне. Она не смотрела на него, лицо было сумрачно и бледно. — Ну а теперь выпьем же за правду, товарищи! — сказал Сергей Геннадьевич подчеркнуто бодро. — За свободу, равенство и братство, за правду человеческую!
И он выпил из своего фужера. Валька тут же опрокинул одним махом, будто только этого и ждал. Остальные замешкались, приходя в себя после услышанного. Потом стали чокаться, вразброд, недружно. Последней очнулась Анна, когда с ней чокнулся Стас, пригубила вино и поставила фужер.
— Я пойду, товарищи, — заторопился Сергей Геннадьевич. — Я в роли Деда Мороза сегодня. Надо еще поздравить другие горячие сердца. Веселого вечера!
— А пирог! — всплеснула руками Лиза. — Не попробуете? Ну, с собой возьмите, я отрежу.
Сергей Геннадьевич стал со смехом отказываться, продвигаясь из-за стола в коридор. Ребята зашумели, потянулись его провожать. Одна Анна осталась на месте, взгляд ее был темен. Валька сидел напротив нее и не сводил глаз. Потом протянул руку и коснулся ее пальцев.
— Хочешь, уйдем сейчас, — сказал он тихо.
Она очнулась и взглянула на него.
— Нет. Рано. Мы не все сделали. И сделаем, несмотря ни на что. Ты же видишь, что происходит: он струсил, — сказала она потом, и голос ее ожесточился. — Он понял уже, что мы готовы пойти дальше, и просто-напросто струсил. Это нельзя оставлять так.
Валька ее не понял. Хлопнула дверь, учитель ушел. Ребята стали возвращаться в комнату.
— Разливайте чай, самовар стынет. Прошу, товарищи, — говорил Стас. — Давайте веселиться. Нам действительно предстоит много работы в этом году.
Но все замялись, не зная, как теперь продолжать вечер. Повисла тишина. Потом подхватилась Лиза, принялась наливать чай из самовара — слишком суетно, слишком быстро, лишь бы скрыть возникшую брешь.
— Станислав Витальевич, — выдавил из себя Женя-студент. — У вас вроде как патефон был. Неплохо было бы музыку завести.
— Патефон, уважаемый Евгений Николаевич, относится к далекому будущему для таких небогатых домов, как наш, — сказал тяжелым голосом Стас. — По большей вероятности, мы его вовсе не увидим, подхваченные вихрем нашего смутного дела. Если же вы хотите музыки, то я сейчас гитару принесу, можно романсы петь.
— Ах, романсы! — захлопала в ладоши Лиза. — Я так люблю, когда поют. Сердце трепещет, как птенчик. Спойте, голубчики, пожалуйста! — попросила она непонятно кого.
Она так живо это сказала, что все пришли в себя. Стас быстро сходил за гитарой, пристроил ее на колене и стал неожиданно мягким голосом петь «Гори, гори, моя звезда». Слушали его внимательно, хлопали, Лиза вздохнула. Но потом сказала Анна глухим твердым голосом:
— Не такие песни надо петь, товарищи. Мы не имеем права ни на миг забывать о нашем деле и тех друзьях, кто сейчас в оковах. Конечно, шпионы рыщут, не соблюдая постов и праздников, и Станислав Витальевич очень рискует, что допустил наше собрание в собственной квартире. Но, несмотря ни на что, нам нельзя притворятся благодетельными гражданами, прислужниками царя и правительства. — Что ты предлагаешь, Анна, голубушка? — спросил обескураженный Стас. — Ты хочешь, чтобы мы грянули «Марсельезу»? — Не грянули, но хотя бы запели вместе, чтобы самим себе напомнить, кто мы такие есть. — И, не дожидаясь поддержки, она поднялась с дивана и запела:
Она пела хоть и негромко, но твердо, высоким голосом. И все вставали тоже и подхватывали вместе с ней, став серьезными. Поднялся и Валька, хотя не знал слов. Только припев всплыл из какой-то слежавшейся памяти, и он повторял его вместе со всеми:
Это всех оживило. Женя-студент взял гитару и спел на блатной мотив песню про Кровавое воскресенье, где был комичный поп Гапон. Все смеялись, а потом нахмурились: песня кончалась картиной расстрелянной демонстрации. Кто-то попытался спеть «Каховку», но его остановили, напомнив, какой на дворе год.