Но, увидев эту маму, он сразу подумал, что лучше было отказаться. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что головой она того. Лицом — тетка как тетка, а глазами, их выражением — сущий ребенок. Лет восемь — десять, уже все понимает, но еще не до конца самостоятельный, молчаливый, самопогруженный. От этого несоответствия стало жутко.
— Это Надежда Игоревна, — представила Настя, а мама только кивнула и тут же спрятала глаза. Поглядывала потом исподтишка.
Костю даже в пот бросило заранее, и он ощутил себя нашкодившим. Он и так, пока готовился к встрече, все думал, как будет этой маме в глаза смотреть. Все же у них с Настей ничего не ясно, так, летний роман, они даже мало друг про друга знают, откровенно говоря, к представлению родителям он не был готов и ждал оценивающих взглядов, расспросов. Успокаивал себя, что люди все взрослые, современные, что она поймет.
Но, увидев этот взгляд, понял: ни фига не взрослые. И стало неуютно. Как если бы Настя с ребенком приехала, а не с мамой — а как вести себя с детьми он никогда не знал. Только было поздно, Костя бодренько подхватил их сумки, с шуточками — в машину, завелся и повез, болтая и развлекая гостей. У него это профессиональное, ему недаром доверяют туристов встречать: самое сложное — первые десять минут знакомства, дальше легче пойдет. Так обычно и бывало, и Костя знал, какой болтовней забить эти десять минут, чтобы все расслабились, но теперь из-за этого ненормального взгляда в салонном зеркальце ему самому никак не становилось легче.
— А куда мы едем? — болтала Настя. — Где мы будем жить? В палатке, да? Как в прошлом году?
— А у тебя есть с собой палатка? — пытался подстроиться ей в тон Костя.
— Ой, нет, а надо было брать? — деланно пугалась Настя и как-то так наклонялась к нему, что бросалась в глаза ее тонкая, белая, совсем незагорелая шея, и ключицы, и ниже — какой-то кулончик на открытой груди, и он даже вздрагивал, забывая о руле, потому что вот здесь, совсем близко, опять была Настя, которую он ждал все лето, ждал и хотел, будто думать было больше не о чем. И дыхание сбивалось, но тут сзади переваливалась Надежда Игоревна и говорила Насте, вцепившись в спинку кресла:
— А в лесу жить страшно? А тут медведи бывают? А волки? Бывают? А мы что, правда в палатке будем жить?
— Мама, успокойся, мы шутим. Правда, Костя? Мы не станем в палатке жить. Костя, скажи.
Но Костя не знал, как смотреть на эту странную женщину, не то что разговаривать. Он уставился на дорогу и пытался убедить себя не париться. Приедут, поселятся, не все же время она будет маячить рядом, как-нибудь найдут момент остаться одни. Он только об этом и думал. Как начался сезон, как начались туры, особенно по тому маршруту, на котором они познакомились с Настей, его тело словно заныло. Он сам не ожидал такого от себя. Стали сниться невыносимые сны, в которых была Настя, после них он вылезал из палатки весь мокрый, было нестерпимо, томительно ждать конца июля, когда она обещала приехать, тело требовало ее немедленно, оно требовало повторения прошлого лета, когда их как будто слило вместе, когда ходили, пошатываясь, почти не ели, забираясь на привалах в палатку раньше всех. Все уже смеялись — и подруги Насти, и напарник (тогда группа была большая, Костя шел с напарником). А каким все казалось невыносимо красивым кругом! И маршрут, который он знал до камушка, который за сезон успел приесться, был какой-то фантастической, сказочной красоты.
Весь год они почти не общались, только эсэмэсками перебрасывались. А к лету он стал звать ее приехать. Обещал взять отпуск, устроить ей незабываемое, эксклюзивное путешествие. Это, конечно, сумасшествие — отлучаться на две недели в разгар сезона, да еще в такой год, когда турист шел, как лосось на нерест; все ему говорили, что он псих, но Костя ни о чем другом думать не мог.
Он долго искал подходящее место и выбрал. Тихую базу в стороне от дороги, на берегу Катуни, где в нее впадает небольшая, но истерическая какая-то речка. У входа в ущелье. База отчего-то называлась «Кардон», причину Костя не знал, для него было важно само место. Это был тот Алтай, который он по-настоящему любил, не нижний, с его лиственной, теменной, клещевой тайгой, а высокогорный, степной, просторный, напрямую выходящий к Монголии, уже сам на Монголию похожий. Сразу за Чике-Таманом, дорога только спускается с перевала, распутав все его повороты, и вдруг выбегает на широкую террасу берега. Катунь здесь несется внизу, под обрывом, и горы как бы расступаются, ландшафт становится просторным, диким, уже к августу все выжжено солнцем, только камни разных цветов, от красного до зеленого, и светлые проплешины полыни, особой, местной, с сильнейшим запахом. От него даже голова кружится. И саранча с треском прыскает из-под ног, когда ступаешь по этой сухой глинистой земле. Космический пейзаж, лазурный излом Катуни, на перекатах бурливой и белой. Здесь дышится иначе, здесь будто только-только начинаешь жить, и весь мир начинает жить заново, каждый день — заново. Здесь кажется, что ничего не меняется и не может меняться среди этих цветных камней, под высокими горами, поросшими хвойной тайгой. И наскальные рисунки, и камни-мегалиты прямо возле дороги — всё тому подтверждение. Первобытный мир, заря существования. И вдоль Чуйского тракта до самого Кош-Агача, где виды становятся совсем уж пустынные, лунные, — до самых тех мест Алтай такой. Костя, не понимая почему, любил именно его. «Чего хорошего в степи? — говорили все проводники в его турконторе. — Как у бога на ладони, даже спрятаться негде». Но у Кости сердце пело, когда он выбирался из тайги, спускался из всех этих глухих горных маршрутов, где видишь только деревья, размытую тропу и задницу впереди идущего. На все выходные он мечтал уехать подальше. Хотя бы на «Кардон».
Он гнал от Бийска, как мог, но все-таки это почти пятьсот километров горной дороги с двумя перевалами, а в салоне — странный человек, который неотступно наблюдает за тобой. На месте они были к вечеру.
Чикет был затянут тучами. Горы курились, долину было не разглядеть в серой дымке. Чутье сказало Косте, что внизу погода их ждет похожая. Оставалось надеяться, что продержится она недолго.
Спустились с перевала, на указателе свернули с трассы, проехали по грунтовке, в сторону и чуть вниз. Катунь делала здесь поворот, сливаясь со своей буйной сестрой, и дальше бежала в достаточно узком ущелье, таежные берега подступали почти вплотную к воде.
Оставили машину на стоянке и пошли вниз, к небольшим домикам. После долгой и быстрой езды уставших еще в поезде женщин чуть качало. Надежда Игоревна жалась к Насте. В сумерках, в серой непогоди — того и гляди, пойдет дождь, — под неуютным холодным ветром база и все место казались инопланетными, а странные конические домики больше всего походили на посадочные капсулы космических кораблей.
— Настя, а здесь совсем нет людей, — сказала Надежда Игоревна тихо. Она бы сказала это шепотом, но реки, сливаясь, ревели в ущелье так громко, что здесь было плохо слышно друг друга.
Костя получил от скучающих сторожей ключ и догнал женщин. Вместе перешли приток Катуни по узкому мостику. Надежда Игоревна крепко держалась за перила, хотя мост был новым и выглядел прочным. Только одна доска выпала, в самом начале.
— Эти домики — традиционное алтайское жилье, аилы называются, — говорил Костя голосом гида, пока подходили к линии одинаковых капсул. — Так что у нас есть шанс, так сказать, приобщиться к культуре. Вот видите — у них у всех выход на восток, это так должно быть, вроде как выходишь и встречаешь солнце. Притолока низкая, осторожно. Это чтобы солнцу кланяться, — пошутил он.
Все домики был одинаковые — деревянные, желтые, с зеленой облупившейся крышей и дверью, над макушкой крыш — небольшая надстроечка. Все стояли в ряд, дверью к реке. По пути им не встретилась ни одна душа, и ни в одном домике не горел свет. Костя открыл крайний, вошли. Изнутри чувство, что это космический корабль, только усилилось. Дом был просторный и почти круглый, шесть стен, на небольшой приступочке возле четырех — кровати без ножек, у пятой — красный пластиковый стол и пять стульев. В этой же стене было маленькое и узкое окошко, как иллюминатор. В шестой — дверь. Центр домика был пустой. Крыша уходила вверх конусом, но посредине балки как будто переламывались и сходились почти в плоскости. В центре крыши была дыра, прикрытая той самой надстроечкой снаружи.
— Ну, вот наше пристанище, — продолжал Костя тем же голосом. — В идеале в таких домах пол земляной, а в центре — очаг, центр мира, От-Энэ, мать-огонь. Но здесь, конечно, вариант для туристов.
Пол был деревянным, как и весь домик. От свежих, желтых, крытых лаком досок было светло и уютно, хотя горел только один плафон, на стене над одной из кроватей. Настя бухнулась на нее — напротив входа. Дверь в домике вместе со всей рамой стояла криво. В щель между стеной и косяком можно было легко просунуть руку. Ветер задувал, как из фена. Повисло молчание. Застрекотал кузнечик. Бабочка ударялась о плафон, полный мертвых тел ее родни. Гремели, сливаясь, реки, и ветер дул так, будто хотел сдуть этот домик.
Пол был деревянным, как и весь домик. От свежих, желтых, крытых лаком досок было светло и уютно, хотя горел только один плафон, на стене над одной из кроватей. Настя бухнулась на нее — напротив входа. Дверь в домике вместе со всей рамой стояла криво. В щель между стеной и косяком можно было легко просунуть руку. Ветер задувал, как из фена. Повисло молчание. Застрекотал кузнечик. Бабочка ударялась о плафон, полный мертвых тел ее родни. Гремели, сливаясь, реки, и ветер дул так, будто хотел сдуть этот домик.
— Как вам? — спросил Костя, лишь бы что-то сказать.
— Супер, — ответила Настя блекло. — Мы здесь как в таком фантастическом путешествии. Туристов забрасывают на необитаемую планету. Все делается для максимального отрыва от цивилизации: капсула, грохнувшись о камни, становится кривым домиком, в него даже насекомых запускают. Все, чтоб жизнь медом не казалась.
Костя посмеялся. Надежда Игоревна стреляла глазами то на нее, то на него и молчала.
— Настя, мне холодно, — пожаловалась она.
— Все вопросы к нашему проводнику. И к духу Алтая, разумеется, — ответила Настя.
Надежда Игоревна ее как будто не поняла. Костя опять посмеялся.
— Завтра потеплеет, — сказал бодро. — А пока располагайтесь. Могу за водой сходить. Вода для питья и всего остального — из речки. Завтра дрова будут, станем готовить.
— Мы будем на костре готовить? — вдруг обернулась Надежда Игоревна к нему с восторгом. — Как здорово!
Костю передернуло от ее интонации.
— Понимаете, сегодня ветер сильный, — сказал. — Завтра.
— Ну, — неожиданно заныла женщина. — А может, попробуем? Косте-ор. Ну Настя, ну пожалуйста…
— Тебе сказали: завтра, — одернула Настя. — Потерпеть не можешь? Сегодня бутерброды поедим.
Надежда Игоревна тут же притихла, потом поднялась, стала доставать из сумки бутерброды, шурша пакетами.
Пока она отвернулась, Костя подсел к Насте на кровать.
— Я баню заказал, — сказал тихо. — Пойдем завтра, ага…
И попытался приобнять ее за талию, просунув ладонь под майку. Она не отстранилась, сидела, как будто ничего не происходило.
— Да, баня — это хорошо. Нам после поезда самое то — помыться, — говорила, не скрываясь.
— Настя! Настя! Настя! — вдруг жалобно запричитала Надежда Игоревна. Она стояла у стола, обмерев, будто увидела змею.
Костя вздрогнул и отдернул руку.
— Что такое? — Настя рывком вскочила с кровати.
Крупный, черный с красными крыльями кузнечик сидел на столе возле бутербродов и стрекотал, перебирая лапками. Настя махнула рукой — кузнечик по большой дуге пролетел через комнату, упал за кроватью и застрекотал там. Из разных углов ему тут же ответили несколько других голосов.
— Ну чего ты испугалась? Всего лишь кузнечик.
— Настя, я боюсь. Тут их так много. Как тут спать?
— Не бойся, они не кусаются. Ты устала просто.
— А вдруг в уши заползут?
— Глупости, что им там делать. Сядь, успокойся. Вот так.
Она разговаривала с ней, как с ребенком. Костя почувствовал себя лишним. Он откинулся на кровати. Поднявшаяся было внутри волна медленно опадала. Ему стало ясно, что сегодня точно ничего не получится.
Но наутро он проснулся в хорошем настроении. Ему опять как будто что-то улыбалось. В конце концов, она здесь, и разве они не смогут найти возможность остаться вдвоем? База пустая, будни. Нет, все должно получиться.
Утро было пасмурным, ветреным, но без дождя. Он купил дрова у сторожей. Получил охапку поленьев, какими топят печь. Весело рубил их у входа, забавлялся сам, забавлял женщин. Ветер быстро гнал облака, рев рек по-прежнему закладывал уши. Костер сложили в укрытии, под скалой, метрах в тридцати от домика. Местечко было неприветливое, Надежда Игоревна озиралась, не отходила от Насти. А Костя чувствовал в себе какую-то силу, был весел и разговорчив. После завтрака потащил всех гулять к скалам, показать петроглифы.
— Человек здесь жил с незапамятных времен, — говорил Костя, входя снова в привычную роль. — Еще в раннем каменном веке. Он рисовал, что видел. В основном животных, предмет охоты. По ним мы можем судить, что фауна здесь практически не изменилась.
Рисунки на местных камнях не очень впечатляли — несколько коз, полустертых, плохо заметных. Не знаешь, где они, так пройдешь мимо, хотя камень стоит возле самой тропы. Надежда Игоревна трогала их ладонью. Потом задирала голову и смотрела на красные скалы: причудливые, сплющенные камни, как будто блины, громоздятся над головой. Кусты барбариса и акации, узловатый длиннолапый можжевельник, цепляясь за камни, росли над обрывом.
По пути назад Костя велел собирать хворост, и Надежда Игоревна взялась за это дело с рвением. Очень скоро с трудом обнимала охапку, не могла взять новых веток. Настя велела прекратить собирать, Надежда Игоревна даже как будто надулась, шла за Костей, не отставая, но ничего не спрашивала. А он, поймав на себе ее взгляд, вдруг понял, что это напоминает ему. Надежда Игоревна смотрела так вкрадчиво, так неотрывно. Но сегодня в ее глазах было больше доверия, даже какое-то восхищение. Так смотрят дети, которые растут без отца, на мужчину, вдруг появившегося возле матери. Костя понял это и смутился.
— А вон туда, на гору, на рассвете выходят медведь и олень. Во-он там, — сказал он и показал на лесистую гору над ущельем. — Если встать рано, их можно разглядеть. Как они на обрыв выходят: то медведь, то олень.
Они дошли до домика. Экскурсия была окончена, Настя вошла внутрь. Костя хотел идти следом, как Надежда Игоревна остановила его:
— Что, правда?
Она застыла и пялилась на гору, а лицо у нее было такое, что и не описать одним словом: и восторг там, и удивление, и недоверие, и какое-то детское, потаенное счастье.
— Что правда? — не понял Костя.
— Правда выходят? И их можно увидеть? Правда, правда? — Голос у Надежды Игоревны был такой трогательный, это так не шло к ее лицу, что у Кости мурашки побежали.
— Конечно, правда, я вам что, сказки рассказываю? Люди видели, раз говорят, — сказал он, раздосадованный, и пошел в домик. Понятия он не имел, выходит ли там кто на обрыв. Да и как их с такого расстояния увидишь, хоть медведя, хоть оленя. Разве что в бинокль смотреть.
В домике от досады смелый Костя попытался Настю обнять. Привлекая к себе, прижался губами к губам, и Настя почти сразу их приоткрыла, глубоко вдохнула. В нем уже все ликовало и какие-то мутные жаркие волны уже заходили под кожей, как вдруг сзади раздался голос Надежды Игоревны:
— Костя, а какой он?
Костя отпрянул, как застуканный подросток, даже губы принялся вытирать тыльной стороной ладони.
— Олень — какой? С рогами? Правда: с большими рогами?
Ее голос не изменился. Она как будто не заметила, что он делал тут с ее дочерью. Или, может быть, издевается? Костя не мог выговорить ни слова. Настя прыснула. Надежда Игоревна повторила вопрос про оленя.
— С рогами, мама, с рогами, — сказала Настя, прошла мимо него и вывела Надежду Игоревну наружу. — Пойдем, посмотрим вместе.
— Не-ет, сейчас они не выйдут, это на рассвете надо смотреть. Костя сказал, на рассвете, — с оттяжкой и звенящей надеждой — а вдруг все-таки выйдут? — говорила Надежда Игоревна, а Костя чувствовал, как все в нем опадает.
— А вдруг сейчас появятся? Вон там, да? Далековато, — ворковала Настя. Костя опустился на стул.
— Настя, Настя, а ты знаешь, мне здесь нравится. Ведь мы побудем здесь еще, правда? Побудем еще… Я рано-рано завтра встану, обязательно их увидеть чтоб.
Днем пошел дождь. Они сидели в домике, почти не разговаривали. Настя принялась резать салатик на обед, села за стол и увидела в окно, как мимо домика прошли шестеро сплавщиков, неся большую надувную лодку над головами. Под дождем эти люди в ультраярких комбинезонах были похожи на инопланетян, которые перетаскивали свою летающую тарелку.
Они перекусили, и Настя стала укладывать маму спать. Ей полагался послеобеденный сон. Надежда Игоревна канючила, но аргумент, что гулять все равно не пойдут в такую погоду, подействовал. После недолгой болтовни наконец она замолчала, заснула или сделала вид, и Настя отошла от кровати. Села напротив Кости, и какое-то время они глядели друг другу в глаза. Настины улыбались. Костя был равнодушен и мрачен после того, что случилось утром.
— Скучно здесь, — сказала Настя тихо. — Надо было хоть радио с собой взять. Магнитофон.
— Угу, — отозвался Костя.
— А что — угу? У тебя нет? Так хоть бы сам спел, — она смеялась. — Помнишь, как в прошлом году. «Под небом голубым есть город золотой…» Помнишь?
— Гитары нет, — буркнул Костя.
— Гитары нет, — передразнила она, поднялась, будто собирала со стола посуду, прошла сзади, вдруг остановилась, и он ощутил затылком тепло ее живота. — В прошлом году это тебе не мешало, — тихо, с легкой насмешкой сказала Настя, и в нем все потянулось на этот ее особый голос. А она уже отошла и стала мыть тарелки в тазике, напевая тихонько и немного фальшиво высоким голосом: