А степь вокруг — если, конечно, это степь, а не какая-нибудь там саванна с пампасой — все такая же гладкая да ровная. Я даже удивляться начал. Ну ладно, птиц нет, ну зверюшек мотор распугал — допустим, хотя, с другой стороны, с чего б это им от этого звука шарахаться, если моторов у них тут от местного сотворения не бывало. Но чтоб за полтора часа ни холмика, ни кустика, вообще ничего такого, что бы над травой хоть на самую малость высунулось…
Да и сама травка эта синяя… как подстриженная.
Подумал я об этом — и сразу мне как-то не по себе сделалось. Вида, конечно, не подал, но…
— Ау. Далеко еще?
Рыжая встрепенулась, амулетик свой из-под ворота добыла.
— Близко уже. Почти рядом. Только возьми чуть правее.
Правее так правее. Мне не жалко. Не с дороги сворачиваем. Благо вся эта степь и есть одна большая дорога.
Узнать бы, думаю, кто ее проложил да зачем? И куда она ведет?
Так, это во мне уже разведывательные привычки проснулись. Дорога — значит, нанести на карту, отследить грузопоток… Не до того сейчас. Времени нет, да и голову лишней ерундой забивать. Тем более что рыжая наверняка сама ничегошеньки толком не знает.
Ладно, думаю, приеду — у попа спрошу.
— Здесь.
Остановились. Огляделся я вокруг — все такое же, ничем от остального не отличается. Ни тебе ворот, ни тебе указателя со стрелкой: «Дыра Двух Миров».
— Проход открывать сейчас?
— Нет уж, — говорю. — Солнце-то вон уже на треть в землю ушло, значит, у вас, на той, темной, стороне, и вовсе темень беспросветная. Еще одну ночку по тамошнему лесу пилить — слуга покорный. Лично я так рассчитал — заночуем здесь, в Невсклертише, а с утра уж я… короче, утро вечера мудреней, там и видно будет.
Рыжая только ухмыльнулась.
— Как прикажешь, ко-омандир.
Я из «Аризоны» вылез, потянулся, сладко так, до хруста в суставах, воздух степной вдохнул… Странный запах у этого воздуха, даже не запах — вкус. Непривычный. Смесь знакомого, незнакомого, знакомого не на своем месте и… еще чего-то.
Я вообще-то много каких запахов в степях нанюхался. И трав, и колосьев хлебных, и пороха с взрывчаткой, и металла горящего с резиной. Но вот чтобы в степи шоколадным мороженым пахло — такого еще не было. У меня от этого запаха чуть слюнки не потекли. Как представил себе настоящий довоенный пломбир…
У-у-у…
Открыл глаза, принюхался — нет, мороженым больше не пахнет. Котлетами бабушкиными потянуло.
— Интересно, — говорю. — А трава эта синюшная хорошо горит?
— А… Не знаю, — растерянно так рыжая отвечает, — наверное, хорошо. А что?
— Так просто. Жалко, косы нет.
— Косы?
— Ну, штука такая, которой траву косят, в смысле, срезают. Ручка длинная, лезвие кривое… Да есть у вас чего-то подобное, не может не быть.
— А зачем нам срезать траву?
— Да чтобы костер развести, — отвечаю. — Ночь-то длинная небось, а у костра и теплее и веселей.
— Тогда, — задумчиво говорит Кара, — ее лучше повыдергать.
— Ладно, — соглашаюсь. — Вот и приступай.
— А ты?
— А я пока в кузове лопатку поищу.
Рыжая только зубками скрипнула.
Ладно. Очистили мы кружок метра три, посреди него костер соорудили — охапка травы, мой боевой опыт да масло из канистры. Солнце к этому времени уже окончательно зашло, зато на небе звезд высыпало — как веснушек на носу рядового Борисенко. И все такие яркие и крупные, только что не рыжие.
Выволокли из кузова по тулупу — заворачиваться, правда, не стали, и так тепло, просто наземь постелили, лежим, звездами любуемся. То есть Кара звездами любуется, а я только вид делаю, а на самом деле на нее мимо костра кошусь.
И спать при этом, что характерно, абсолютно не хочется. Не знаю, долго ли мы так вот лежали — может, полчаса, может, все полтора. Костер уже слегка потухать начал, я приподнялся — новую охапку травы подкинуть, и вдруг чувствую — что-то не так.
Звук какой-то новый появился. Тихий, за костром и ветерком ночным почти что и неслышный, да только по степи звуки далеко доносятся. Ширк-ширк. И над землей пара звездочек мигнула.
Я спокойно так траву подкинул, лег обратно, правой рукой медленно, осторожно «ТТ» из кобуры потянул, курок с предохранителя снял… И сел.
— Ау, — зову. — Не желаете ли к нашему огоньку присоединиться?
Так, думаю, а вот это, которое оно там, шутки шутить начнет — рывок к пулемету, и пусть пулям крупнокалиберным документы предъявляет.
— С удовольствием воспользуюсь вашим любезнейшим приглашением.
Тю. Я-то уж испугался, что там, в ночи, бог знает что двух метров росту и с «МГ» под мышкой. А вышел к костру самый обычный человек в зеленом балахоне типа рясы. Вещей при нем никаких, оружия тоже не видать. Бородка седая, ухоженная, а лет ему будет… ну, за полтинник точно, а конкретно…
Стоп. Обычный-то, да не совсем. Не то здесь место, чтобы случайные прохожие на огонек захаживали.
Гляжу — а Кара на этого старичка вытаращилась, как будто… ну, не сам товарищ Сталин, тут бы точно кое-кто в обморок хлопнулся, но товарищ Жуков или как минимум командующий фронтом, вот так взял, да и к какому-нибудь костерку присел.
— Боги, — шепчет. — Неужели… Зеленый Странник…
Старикан только в бородку ухмыльнулся.
— Среди множества моих имен затерялось и сие. Впрочем, — говорит, — суть не в самом имени, а том, что вкладывают в него. Случайная прихоть богов свела нас этой ночью у единственного костра в этом мире — и разве так уж важны наши имена.
Ну, думаю, это как посмотреть. Я вот лично кое у кого с превеликим бы удовольствием документики попросил. А то ходят тут, понимаешь… всякие.
— Зеленый Странник у нашего костра, — все еще шепотом говорит Кара. — И… Я бы не поверила.
А чего тут верить или не верить, думаю, если вот он — сидит. Зеленый Странник. Зеленый, значит. Да хоть серо-буро-малиновый, к нам-то он чего приперся?!
— Я пришел сюда, — старикан то ли мысли мои прочитал, то ли просто раздражение уловил, — с исключительно мирной целью — поговорить.
— Что ж, — киваю, — давайте поговорим. Отчего бы и нет. — Ну-ну, думаю, посмотрим, чего и на что ты тут наговоришь. Есть у меня по этому поводу предчувствие. Видели, знаем. Страннички. Особиста на них нет… до поры до времени.
— Как я понимаю, — начинает старик, — вы — те, кто причисляет себя к противникам Тьмы?
— Не причисляет, — поправляю. — А числит. Тьмы, Зла, фашизма и так далее.
— И список сей, как я понимаю, может быть продолжен, — кивает старик. — У Тьмы много обличий.
— Да уж, — говорю. — Хоть отбавляй.
— Тогда, если вас не затруднит, — продолжает зеленый, — проясните для меня один вопрос, — каким именно образом вы безошибочно распознаете Тьму в любом из ее обличий?
— Чего?
— Как именно вы определяете, — поясняет старик, — кто враг, а кто… хм, друг.
— Да очень просто, — отвечаю. — Кто по нам стреляет — тот уж явно не друг.
— Интересно, — замечает старик. — А как вы поступаете в случае, если… стреляют не по вам?
— Ну, тут немножко посложнее. Сначала разбираюсь, кто и по кому…
— И…
— И начинаю стрелять.
— Очень интересно, — заявляет старик. — Позвольте же тогда узнать, как вы, молодой человек…
— Старший сержант.
— …Уважаемый старший сержант, поступите в том случае, когда никто не стреляет?
— Вот тогда, — говорю, — я буду долго и вдумчиво разбираться. И только потом стрелять.
— Замечательно. И вы абсолютно убеждены, что без стрельбы не обойтись?
— Нет, почему же, — говорю. — Если получится — ради бога. Только у меня — вряд ли.
— Хорошо, — говорит странник. — Допустим. А вот как вы поступите в ситуации, когда правы обе стороны?
— Это как? — интересуюсь.
— Или, правильнее сказать, обе стороны одинаково не правы.
— Ну, значит, придется обоих уму-разуму учить, — отвечаю. — Работы, конечно, больше.
— Презанятнейше, — говорит старичок-боровичок и руками тянется, словно котяра сытый.
Так, Малахов, спокойно, не расслабляться! Обстановка, конечно, приятная — костерок и так далее, но ты сейчас на задании, а даже если бы и нет… Валя Щука тоже вот так расслабился, вышел из землянки, да и потянулся во весь рост, во все два метра — и лег… На два метра.
— А не допускаете ли вы мысли, — интересуется зеленый, — что хотя бы одна из этих, хм, конфликтующих сторон может быть права именно по-своему? Например, руководствоваться другой логикой, другой моралью, иметь иные, отличные от ваших, ценности?
Ну, думаю, загнул, зараза. В такой вопросик с ходу-то и не въедешь. И вообще, каждый боец Красной армии, конечно, есть самодостаточная боевая единица, в смысле политрука тоже, но…
— Что-то вы, дедушка, — говорю, — не туда загнули. Есть же какие-то всеобщие законы, универсальные, которые для всех одинаковы. Общечеловеческие.
Ну, думаю, загнул, зараза. В такой вопросик с ходу-то и не въедешь. И вообще, каждый боец Красной армии, конечно, есть самодостаточная боевая единица, в смысле политрука тоже, но…
— Что-то вы, дедушка, — говорю, — не туда загнули. Есть же какие-то всеобщие законы, универсальные, которые для всех одинаковы. Общечеловеческие.
— Есть, — соглашается дедок. Подозрительно легко соглашается. — Я, — говорит, — правда, пока не имел счастья лицезреть хотя бы один из них… если, конечно, не считать таковыми, например, поверья, что мытье закрывает дорогу в царствие небесное.
— Ну, — усмехаюсь, — мы туда и так не собираемся, поэтому мыться можем совершенно спокойно.
— Хорошо, — кивает зеленый. — Допустим. А вот если кто-то из ваших оппонентов не причисляет себя к людям? И соответственно, не считает нужным, а сплошь и рядом просто физически не может подчиняться правилам, придуманным большинством,, но при этом зачастую не учитывающим желаний…
— Стоп, — говорю. — Не так быстро. И вообще — не надо тут лишнюю философию разводить. Есть человек, а есть нелюдь. И то, что нелюдь эта на двух, а не на четырех лапах ходит, ничего не меняет. Она и на ногах пройтись может, и даже каску рогатую снять. Только ничегошеньки от этого не изменится.
— Любопытно. И что, точнее, кто будет, по-вашему, проводить границу между человеком и не-человеком?
— Да вот они сами и проведут, — отвечаю. — Делами своими. Ибо сказано: «Судите их по поступкам ихним».
Пусть, думаю, видит, что я тоже не лыком шит. Могу Марксом, а могу и Писанием.
— Если мне не изменяет память, — говорит странник, — в книге, на которую вы ссылаетесь, есть и такая заповедь: «Не судите, да не судимы будете».
Я только зубами скрипнул.
— Ну да, — говорю, — конечно. Как я могу судить. Я ведь в танке заживо не горел и в самолете тоже. И в подбитой подлодке не задыхался, и в гестаповских подвалах из меня шнурки не нарезали. И… да что там говорить! Меня всего-то навсего убили.
Так что не надо, думаю, мне тут сало за воротник заливать. Где правое дело и как его защищать, мы уж как-нибудь да разберемся. Без таких вот… советчиков зеленых.
— По-вашему, — с кривой такой ухмылочкой спрашивает старик, — добро должно, как это у вас говорится, быть с кулаками?
А может, и без ухмылки. Свет от костра неровный, могло и почудиться.
— Вообще-то, это кулацкий лозунг, — отвечаю. — Ну а если серьезно — да. Добро, которое себя защитить не может, очень скоро добром быть перестанет. И не просто быть добром, а и вовсе.
— Нам, — встревает Карален, — это известно очень хорошо.
— И, — продолжает старик, — чтобы выжить, добро должно научиться использовать методы зла.
— А вот этого я уже не говорил.
— Но думал.
— Стоп, — говорю. — Давайте разбираться. Что вы понимаете под словом «метод» в данном контексте? А?
Ух, думаю, какую фразу свинтил. Кара аж глаза на пол-лица распахнула. Жаль, капитан не слышал.
— Хорошо, — кивает старик. — Давайте. Под методами я подразумеваю способ действия, средства, которыми это действие совершается.
— Ну и, — удивляюсь. — Так, а в чем же дело?
— Именно это я и хотел бы у вас выяснить.
— Так ведь все ясно. Как дважды два. Способ действия — это, по-военному говоря, тактика. Тактику врага изучать нужно в самом что ни на есть обязательном порядке, и те приемы, которые потребуются, брать на вооружение. И средства тем более. Средства, они ведь сами-то по себе никакие, ни добрые, ни злые.
— Неужели?
Я кобуру расстегнул, «ТТ» достал.
— Вот, — говорю, — взять, например, этот пистолет. Им можно гвозди в каблуки заколачивать, а можно и безоружных пленных пострелять. Или, наоборот, ту сволочь, которая взяла привычку над беззащитными людьми издеваться.
— Но для забивания гвоздей больше подходит молоток. А то, что ты держишь в руках, — орудие убийства. Созданое одним человеком для убийства другого.
— Ну, знаете ли… Молотком тоже ведь так можно по башке погладить — мало не покажется. В конце-то концов, человека можно и голыми руками придушить, так что, по-вашему, руки — тоже орудие убийства? Специ… тьфу, специализированное?
— Орудие убийства — это то, чем совершается убийство.
— А если человек при этом жизнь спасал? Свою и других людей?
— И при этом отнял чужую жизнь? — уточняет старик. — Он — убийца.
— Ни черта ж себе!
— Человек, — поясняет старик, — который причисляет себя к силам добра, должен отличаться именно использованием человечных… методов. И убийство разумного существа в их число не попадает.
— Ага. Интересно, — спрашиваю, — а какой человечный метод вот лично вы бы применили против… ну, скажем, разумного существа в рогатой каске, которое прет на вас и поливает все вокруг свинцовым дождиком… от живота веером?
— Если это существо действительно разумно, — заявляет старик, — то с ним всегда можно найти общий язык… хм, компромисс.
Тут уж я не выдержал и на крик сорвался.
— Да нельзя, — ору, — найти с ним общий язык! Потому что не желает эта су… это существо… никаких… компромиссов. У него в башке под каской если и есть какая-то мысль, кроме трех «П», то мысль эта — чтобы я в земле лежал, а он по ней дальше ходил и воздух портил!
— Три «П», позвольте узнать…
— Первая — пожрать, а остальные, — на рыжую кошусь, — сами догадаетесь.
— Очень эмоционально, — замечает старик. — Но…
— Да что вы несете! — взвилась Кара. — Какой общий язык?! С кем?! С орками?! С гоблинами?!
— Если перечисленные вами существа разумны…
— Они, мать их за ногу, разумны. Они достаточно разумны, чтобы жрать человечину не сырой, а вареной и жареной… Заживо!
Ну и ну. Второй раз слышу, чтобы рыжая так из себя вылезла.
— Что ж, — дедок руками развел. — Если вы, молодые люди, считаете, что цель оправдывает средства…
Ах ты, думаю, прохожий чертов! Ты мне будешь еще тут французских философов цитировать?!
— Еще как считаю, — говорю. — Потому что великая энергия рождается только для великой цели.
Так-то. Цитировать и мы умеем.
— И если для этого придется кровь пролить… Что ж, крови мы не боимся.
— Свою кровь или чужую?
Ну, сволочь ехидная!
— А это уж как получится, — отвечаю. — Только обычно если чужую льешь, то и без своей не обходится.
— И вы считаете, — говорит старик, — что после всего сказанного вы еще можете причислять себя к Добру?
Чувствую — достал он меня вконец. Задолбал не хуже немецкой полковой артиллерии.
— А мне плевать, — говорю, — как меня за моей спиной шепотом обзывают — добрым или злым. Если я уверен, что мое дело правое, — переживу. Если для того, чтобы вот такие девчонки, как она, винтовки только в музее видели, придется глотки спящим резать… тупым ножиком — ничего, перепилю. А как меня при этом называть будут…
— Героем! — заявляет Кара. — И любому, кто посмеет хоть заикнуться… — и за нож свой хватается.
— Давайте, — говорю, — вот на чем сойдемся — если вы мне докажете, что я во всем том и этом мире один-одинешенек темным гадом остался, а все остальные — сущие ангелы, только что без нимбов, — я в тот же момент из вот этого пистолета пулю в висок пущу, сам, чтобы ангелочки крыльев не замарали. Но не раньше.
Дедок на меня странно как-то так глянул.
— Вижу, — говорит, — что вы и в самом деле искренне верите в то, что говорите.
— Поправочка. Верить — это все-таки больше к отцу Иллирию, по его части. А я, если что говорю, — знаю! Что все должно быть именно так, а не иначе, и точка!
Верить и знать — это, как говорил рядовой Свиристелкин, две большие разницы. Вот я, например, верю в победу коммунизма и даже иногда дожить до этого надеюсь. А знать… Когда нас в 41-м танки утюжили, когда в 42-м в степи огнеметами выжигали, когда мы в 43-м сквозь битый снарядами лед продирались… И когда нас на том островке шестиствольные с болотной тиной смешали — все это время мы не верили, а знали, что придет день… Зимний, весенний, летний… Придет день, когда отгремят последние выстрелы и наступит тишина. И весь мир будет вслушиваться в эту тишину и с огромным трудом верить, что она наконец настала.
Зеленого аж отшатнуло от костра.
— А что вы… — начинает.
Но тут уж у меня терпение накрылось. Сколько ж думаю, можно с этим прохожим лясы за жизнь точить. Этот странничек, мать его за ногу, чистой воды провокатор. А мне, между прочим, завтра в бой идти.
Встал я. «ТТ» у меня в руке уже был, так что я просто курок взвел — хорошо так щелкнуло, боровичок враз осекся и на пистолет уставился.
— Вот что, — говорю, — я, конечно, как говорил сержант Николай Аваров, дико извиняюсь за негостеприимство, а только шли бы вы, дедушка… степью.
— Я настолько мешаю вам? — осведомляется зеленый.