Ради любви своей…
Въ Воронежѣ воздвигнутъ ему памятникъ.
Кавалергардъ и дама съ брилліантовыми кольцами растворили у себя дверь отъ жары. Я вижу ихъ въ купэ, они уже встали и совершенно готовы, но у обоихъ грустныя лица. Маленькая супружеская ссора, думаю я. Но, немного спустя, я уже измѣняю свое мнѣніе, они шепчутся между собою по-французски и обращаются другъ съ другомъ на глазахъ у всѣхъ съ большою нѣжностью. Когда офицеръ хочетъ выйти, дама вдругъ задерживаетъ его на мгновеніе, наклоняетъ къ себѣ его голову и цѣлуетъ его. Оба они улыбаются другъ другу; имъ кажется, словно они одни въ цѣломъ поѣздѣ. Нельзя себѣ вообразить лучшихъ отношеній. Тотчасъ видно, что они обвѣнчались недавно.
Я замѣчаю, что свѣча въ купэ цѣлую ночь капала стеариномъ на мою куртку.
Я дѣлаю это открытіе слишкомъ поздно, внѣшность моя въ значительной степени пострадала, и я принимаюсь соскребать стеаринъ карманнымъ ножичкомъ и собственными ногтями. Утѣшительно было бы, если бы стеаринъ закапалъ по крайней мѣрѣ не меня одного, но инженеръ, этакій шельма, разумѣется, не повѣсилъ своей куртки подъ другой фонарь.
Мнѣ удается поймать человѣка изъ поѣздной прислуги, и я увѣряю его на различныхъ языкахъ, что со мною нужно что-нибудь сдѣлать, а человѣкъ усерднымъ киваньемъ даетъ мнѣ понять, что вполнѣ согласенъ со мною. Тогда, я отпускаю его. Само собою разумѣется, я вполнѣ увѣренъ, что онъ вернется тотчасъ же, чтобы привести меня въ порядокъ. Я уже вижу его въ своемъ воображеніи снабженнымъ различными жидкостями, горячими утюгами, шерстяными тряпочками, пылающими угольями и щетками.
Подлѣ меня стоитъ черкесскій офицеръ, внѣшность котораго такова: на немъ лакированные сапоги съ отворотами, въ которые вправлены обширные шаровары и коричневый со многими складками кафтанъ, перетянутый кожанымъ поясомъ. Спереди за поясомъ торчитъ наискось длинный кинжалъ, рукоятка котораго блещетъ чеканкой и позолотой. Наискось же поперекъ груди выглядываютъ кончики восемнадцати круглыхъ металлическихъ штучекъ, нѣчто въ родѣ наперстковъ съ гранатнымъ донышкомъ. Это фальшивые патроны. На головѣ у него барашковая шапка.
Мимо проходятъ армянскіе евреи. Это богатые купцы, которыхъ, повидимому, не удручаетъ никакая земная нужда. На нихъ кафтаны изъ чернаго шелковаго атласа съ поясами, окованными золотомъ и серебромъ. Двое изъ евреевъ очень красивы, но одинъ юноша ѣдущій съ ними, и лицомъ и тонкой фигурой напоминаетъ кастрата. Я испытывалъ очень противное впечатлѣніе, видя, что его спутники обращались съ нимъ совсѣмъ, какъ съ дамой. По Россіи и Кавказу ѣздятъ взадъ и впередъ много такихъ евреевъ торговцевъ. Они ввозятъ въ горы товары изъ большихъ городовъ и забираютъ оттуда у жителей горъ ткани и ковры для крупныхъ центровъ,
Поѣздъ снова трогается. Мы дѣлаемъ крутой поворотъ, и минутъ двадцать большой городъ Воронежъ со своими тысячами домовъ, куполовъ и колоколенъ все еще виденъ въ сторонѣ. Потомъ мы ѣдемъ по полямъ, засѣяннымъ вперемежку арбузами и подсолнечниками. Дыни лежатъ на землѣ, словно большіе желтые снѣжные шары, а подсолнечники склоняются надъ ними, точно огненно-желтый лѣсъ. Подсолнечникъ разводятъ въ южной и средней Россіи ради масла. Листья цвѣтовъ обсахариваются и считаются любимымъ лакомствомъ. Повсюду можно встрѣтить людей, грызущихъ семячки цвѣтовъ подсолнечника и выплевывающихъ скорлупки. Эта же табачная жвачка, только гораздо болѣе чистая и невинная. Кондукторъ прорѣзая ваши билеты, добродушно жуетъ, жуетъ и кучеръ на козлахъ, и продавецъ за прилавкомъ, и почтальоны въ городахъ, бѣгая съ письмами изъ дома въ домъ, жуютъ сѣмячки подсолнечника и выплевываютъ скорлупки.
Далеко на горизонтѣ видно большое темное пятно, какое-то тѣло, возвышающееся надъ уровнемъ земли. Оно похоже на воздушный шаръ, стоящій покойно тамъ на полѣ и не поднимающійся кверху. Намъ поясняютъ, что это большое дерево, отъ котораго намъ видна одна верхушка. Оно зовется на десятки верстъ кругомъ просто «деревомъ».
Мы въѣзжаемъ въ Донскую область.
Безчисленные стога соломы и сѣна раскинуты по равнинѣ, словно пчелиные ульи, тамъ и сямъ тихо стоятъ вѣтряныя мельницы, стада почти неподвижно пасутся. Время отъ времени я пытаюсь сдѣлать хотя приблизительный подсчетъ животныхъ, и поступаю для этого слѣдующимъ образомъ: сначала, по возможности точно отсчитываю пятьдесятъ штукъ и соображаю, какъ велико пространство, занимаемое ими на полѣ, потомъ окидываю взоромъ и откладываю равное первому, на обоихъ вмѣстѣ помѣщается такимъ образомъ сто головъ скота. Тогда отсчитываю я уже пространство по сотнѣ штукъ скота, при чемъ прибавляю или убавляю тамъ, гдѣ скотъ стоить тѣснѣе или рѣже. Такимъ образомъ, я прихожу къ заключенію, что стада эти состоятъ изъ тысячи быковъ, коровъ и телятъ, а иногда и болѣе. Два или три пастуха стерегутъ скотъ, держа въ рукахъ длинныя палки; они одѣты въ овчинные полушубки, несмотря на яркое солнце и, вѣроятно, большую часть времени стоятъ безъ дѣла, находясь къ тому же еще и безъ собакъ. Я вспоминаю невольно о жизни на Техасскихъ пастбищахъ, гдѣ пастухи всегда ѣздятъ верхомъ, готовые каждую минуту отражать съ револьверомъ въ рукахъ нападенія на ихъ скотъ сосѣднихъ пастуховъ. Правда, я не испыталъ этого самъ; раза два я пробовалъ получить мѣсто «cowboy'я», но получалъ отказъ по разнымъ причинамъ. Кстати, относительно близорукости: я вижу теперь гораздо лучше, чѣмъ десять лѣтъ тому назадъ. Однако ночью, сидя при лампѣ, я начинаю постепенно смотрѣть все хуже и хуже. Въ концѣ-концовъ мнѣ, вѣроятно, останется только прибѣгнуть въ выпуклымъ стекламъ, а тамъ наступитъ и время очковъ и книги псалмовъ.
Станція Колодезная. Цѣлая толпа пестро наряженныхъ женщинъ подходитъ къ поѣзду; на нихъ такъ много краснаго и синяго, что съ поѣзда онѣ кажутся похожими на цѣлое поле маковъ и васильковъ, устремившееся къ намъ. Онѣ продаютъ фрукты, и мы принимаемся покупать виноградъ. Я хочу закупить невѣроятное количество винограду, чтобы сдѣлать добрый запасъ; но инженеръ отсовѣтываетъ мнѣ это; теперь время винограднаго сбора, и чѣмъ ближе будемъ мы подъѣзжать къ Кавказу, тѣмъ лучше будетъ виноградъ. Женщины замѣчаютъ, что инженеръ удерживаетъ меня отъ покупки у нихъ, но, несмотря на это, продолжаютъ охотно говорить съ этимъ человѣкомъ, умѣющимъ объясняться на ихъ языкѣ и разсказываютъ ему всякую всячину. Это сильныя, здоровыя крестьянки съ загорѣлыми лицами, черными волосами и вздернутыми носами. Глаза у нихъ темные. На голову и шею, по случаю воскресенія, онѣ надѣли красные и голубые платки, также нарядились въ красныя и синія юбки. Большая часть въ овчинныхъ шубкахъ, шерстью внизъ, на иныхъ суконныя съ мѣховой опушкой. Но, несмотря на то, что онѣ наряжены въ мѣхъ, ихъ красивые ноги босы.
Начинается степь, но около поселковъ еще видны группы липъ или ивъ. Стаи гусей ходятъ по степи и щиплютъ траву, я насчитываю ихъ до четырехсотъ въ большой стаѣ. Ближайшіе оборачиваются къ поѣзду и вытягиваютъ къ намъ шеи. Все тихо и мирно: сегодня воскресенье. Вѣтряныя мельницы не работаютъ, время отъ времени до насъ доносится звонъ колоколовъ. Мы видимъ часто людей, идущихъ группами. Это, навѣрно, богомольцы, отправляющіеся въ церковь, и болтающіе по дорогѣ о своихъ житейскихъ дѣлахъ; они болтаютъ совсѣмъ точно также, какъ люди, идущіе въ церковь, тамъ у насъ, на родинѣ. Въ селеніяхъ, мимо которыхъ мы проѣзжаемъ, дѣти киваютъ намъ, а куры бѣгаютъ взадъ и впередъ, словно отъ этого зависитъ ихъ жизнь.
Я кланяюсь офицеру, который хотѣлъ быть нашимъ спутникомъ по Кавказу, но онъ отвѣчаетъ гордо и холодно. Потомъ вдругъ узнаетъ меня и протягиваетъ мнѣ обѣ руки… Начался разговоръ. Какъ же я спалъ? Скверныя условія для спутниковъ въ Россіи, не такъ ли?.. Итакъ, только недѣльку во Владикавказѣ, а тамъ онъ пріѣдетъ, ему нельзя обойтись безъ Пятигорска, тамъ есть дамы, прелесть! Его іудейская физіономія невыносима, и онъ самъ помогаетъ мнѣ уклониться отъ него. Онъ скоро замѣчаетъ мою холодность и молчаніе и въ отместку заговариваетъ съ другими, словно не видя меня, благодареніе Богу.
Во всѣхъ купэ принимаются заваривать чай и курить; курятъ также и многія дамы. На станціяхъ добываютъ кипятокъ, чайники есть у самихъ пассажировъ; цѣлый день до поздняго вечера чаепитіе въ полномъ ходу.
Уже одиннадцать часовъ, солнце въ купэ начинаетъ дѣлаться несноснымъ. Мы открыли вентиляторъ въ потолкѣ и на половину спустили окно. Да, но какая пыль!
Въ двѣнадцать часовъ пріѣзжаемъ на маленькую станцію по имени Подгорная. Здѣсь видимъ мы на песчаной дорогѣ форейторовъ, солдатъ, пустой экипажъ, украшенный цвѣтами и запряженный четверней, дальше отрядъ казаковъ верхомъ на лошадяхъ, направляющійся къ станціонному зданію. Подлѣ идутъ пѣшкомъ генералъ и молодой офицеръ, оба въ формѣ. У станціи экипажи, отрядъ и солдаты останавливаются какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ подходитъ поѣздъ.
Я слышу рыданія и французскіе возгласы изъ купэ, занятаго новобрачными, дама съ брилліантовыми кольцами выходитъ блѣдная, заплаканная и разстроенная, она оборачивается и обнимаетъ въ дверяхъ кавалергарда, потомъ выпускаетъ его и спѣшитъ вонъ изъ поѣзда. Молодой человѣкъ, разстроенный и растроганный, летитъ къ окну.
Когда дама вступаетъ на платформу, ей отдаютъ честь оружіемъ. Она бросается въ объятія къ генералу, слышны веселыя привѣтствія на французскомъ языкѣ; затѣмъ она выпускаетъ генерала и переходитъ въ объятія молодого офицера, и всѣ трое обнимаются и цѣлуются въ сильнѣйшемъ волненіи. Что это, отецъ, дочь и братъ? Удивительно, что за возгласы вырываются у брата! Не плачь же больше, говорятъ оба, успокаивая и лаская ее. Но дама все продолжаетъ плакать, время отъ времени улыбаясь. Она разсказываетъ что лежала больная въ Москвѣ и только тогда хотѣла телеграфировать, когда будетъ совсѣмъ здорова и соберется въ путь. Молодой человѣкъ называетъ ее возлюбленной, восхищенъ ея геройскимъ мужествомъ въ болѣзни, ея молчаніемъ, а въ особенности ея душевнымъ величіемъ во всѣхъ отношеніяхъ. Инженеръ вскорѣ узналъ отъ одного изъ людей свиты, что это князь***, его дочь и женихъ дочери, и что молодые люди должны сегодня же обвѣнчаться; какъ разъ въ послѣднюю минуту невѣста выздоровѣла и вернулась домой, да благословитъ ее Господь!
И дама садится въ украшенный цвѣтами экипажъ, отецъ и женихъ ѣдутъ верхомъ по сторонамъ; они говорятъ все время, наклоняясь къ ней.
Когда же экипажъ, всадники и свита снова выѣзжаютъ на песчаную дорогу, дама киваетъ изъ экипажа назадъ — не то, чтобы киваетъ, нѣтъ, а какъ будто немного машетъ платкомъ.
Нашъ локомотивъ даетъ свистокъ, и мы двигаемся прочь отъ станціи.
Кавалергардъ же прижимается лицомъ къ оконному стеклу до тѣхъ поръ, пока еще можетъ слѣдитъ глазами за экипажемъ, украшеннымъ цвѣтами. Потомъ онъ запираетъ дверь своего купэ и сидитъ нѣсколько часовъ одинокимъ въ душной комнаткѣ.
* * *Отворивъ дверь нашего купэ, мы попадаемъ въ отдѣленіе. Здѣсь усѣлся армянинъ. Онъ устроилъ себѣ ложе изъ подушекъ. Подъ нимъ вышитый, желтый шелковый матрацъ, а надъ нимъ покрышка изъ краснокоричневой шелковой матеріи. Въ такомъ великолѣпномъ убранствѣ лежитъ онъ самъ, вытянувшись у открытаго окна, окруженный облаками дыма. Онъ снялъ свои сапоги и шерстяные чулки на его ногахъ порядочно продырявлены, большіе пальцы высовываются изъ дыръ. Подъ головой у него двѣ подушки, наволочки очень грязны, но съ прошивками, черезъ отверстія которыхъ видны самыя подушки: онѣ обтянуты вышитой желтой шелковой матеріей.
Новые путники входятъ, и усаживаются рядомъ съ армяниномъ. Это кавказскіе татары. Жены ихъ съ закрытыми лицами одѣты въ платья изъ одноцвѣтнаго краснаго ситца и сидятъ тихо и безмолвно на своихъ подушкахъ. Мужчины съ темнымъ цвѣтомъ кожи, высоки ростомъ и одѣты въ сѣрые плащи сверхъ кафтана; разноцвѣтные шелковые шарфы служатъ имъ вмѣсто пояса. За шарфомъ заткнуть кинжалъ въ ножнахъ. Ихъ карманные часы висятъ на длинныхъ серебряныхъ цѣпочкахъ.
Нашъ локомотивъ отапливается теперь невыдѣланной Бакинской нефтью, и запахъ этого горючаго матеріала по сильной жарѣ гораздо противнѣе дыма отъ каменнаго угля.
Мы останавливаемся вдругъ у крохотнаго станціоннаго домика въ степи. Здѣсь должны мы встрѣтиться съ поѣздомъ изъ Владикавказа. Въ ожиданіи его, выходимъ изъ вагоновъ и расправляемъ члены. Солнце слегка припекаетъ, и цѣлый рой пассажировъ снуетъ съ пѣснями и шумной болтовней на мѣстѣ остановки. Здѣсь я опять вижу стараго знакомаго: кавалергарда. Онъ уже не груститъ, — одинокіе часы, проведенные имъ въ своемъ запертомъ купэ, снова подняли его духъ; Богъ вѣсть, не предавался ли онъ въ теченіе этихъ часовъ крѣпительному сну? Онъ прогуливается теперь съ молодой дамой, которая куритъ папироску. Она гуляетъ безъ шляпы, подставляя свои роскошные волосы жгучимъ лучамъ солнца. Они не умолкая разговариваютъ по-французски, ихъ смѣхъ весело звучитъ. А княжна, дама съ брилліантовыми кольцами, стоитъ, можетъ быть, въ это мгновеніе съ другимъ передъ алтаремъ.
Человѣкъ съ узелкомъ въ рукѣ выпрыгиваетъ изъ вагона, у него желто-коричневый цвѣтъ лица и блестящіе волосы цвѣта воронова крыла. Это персіянинъ. Отыскавъ небольшое мѣстечко на землѣ, онъ развязываетъ уголокъ и разстилаетъ на травѣ два платка Затѣмъ онъ снимаетъ башмаки. Я предполагаю, что этотъ человѣкъ собирается продѣлывать какія-нибудь фокусы съ ножами и шарами; однако, я ошибаюсь: персіянинъ собирается совершить свою молитву. Онъ вынимаетъ изъ кармана пару камешковъ и кладетъ ихъ на платки, потомъ оборачивается лицомъ къ солнцу и начинаетъ свои церемоніи. Сначала онъ долго стоить выпрямившись. Съ этой минуты онъ не видитъ болѣе ни одного человѣка изо всей толпы, его окружающей, устремивъ взоръ только на оба камешка и весь погружаясь въ молитву. Потомъ онъ бросается на колѣни и пригибается нѣсколько разъ къ землѣ. При этомъ онъ перемѣщаетъ камешки на платкѣ, передвигая болѣе отдаленный поближе и лѣвѣе. Затѣмъ онъ поднимается, раскидываетъ руки и шевелитъ губами. Вдругъ пролетаетъ мимо Владикавказскій поѣздъ, и нашъ локомотивъ начинаетъ подавать сигналы; но персіянинъ не обращаетъ на это вниманія: поѣздъ, конечно, не уйдетъ, пока онъ не кончитъ, а если и уйдетъ, то такова воля Аллаха. Снова бросается онъ на землю, снова перемѣщаетъ свои камешки, но теперь уже такъ перемѣшиваетъ, что я не могу ихъ отличать одинъ отъ другого. Всѣ пассажиры уже заняли свои мѣста, кромѣ его одного.
«Да торопитесь же»! думаю я. Но онъ дѣлаетъ еще пару поклоновъ, вытягивая руки впередъ. Поѣздъ трогается, персіянинъ стоитъ еще мгновеніе выпрямившись и обратя лицо къ солнцу, — потомъ собираетъ платки, камешки и башмаки и входитъ въ вагонъ. При этомъ во всѣхъ его движеніяхъ ни тѣни поспѣшности. Нѣкоторые изъ зрителей на платформѣ говорятъ ему нѣчто вродѣ «браво», но невозмутимый магометанинъ не обращаетъ вниманія на слова «невѣрныхъ собакъ», онъ неторопливо проходитъ къ своему мѣсту.
На одной станціи, гдѣ паровозъ набираетъ воду, я замѣчаю, наконецъ, вновь того служащаго, который собирался вывести стеаринъ съ моей куртки. Онъ стоитъ на платформѣ, вагона за два впереди меня. Я киваю ему и улыбаюсь при этомъ, чтобы опять не спугнуть его, твердо намѣреваясь наконецъ поймать его, а когда я подхожу совсѣмъ близко, то улыбаюсь во всю и посматриваю очень добродушно. Онъ также киваетъ мнѣ и смѣется. Увидавъ же бѣлую полосу стеарина на моей курткѣ, хватается обѣими руками за голову, что-то говорить и бросается затѣмъ въ свое отдѣленіе при поѣздѣ. «Ну, теперь онъ побѣжалъ доставать жидкости и горячіе утюги», думаю я. Я не понялъ, что онъ сказалъ, но вѣроятнѣе всего, что онъ вернется черезъ минуту къ господину графу! И я поджидалъ. Локомотивъ взялъ воды, засвисталъ и тронулся; дальше я уже не могъ ждать…
Я нѣсколько разъ встрѣчался со вчерашнимъ офицеромъ, нашимъ предполагаемымъ спутникомъ черезъ горы. Онъ меня больше не узнаетъ, я оскорбилъ его, слава Богу. На одной станціи, гдѣ мы ужинали, онъ сидѣлъ рядомъ со мной, положивъ свой толстый кошелекъ подлѣ себя на видномъ мѣстѣ. Разумѣется, это было сдѣлано не только съ цѣлью ввести меня въ искушеніе украсть кошелекъ, сколько для того, чтобы показать мнѣ красующуюся на немъ серебряную корону. Но Богъ вѣсть была ли серебряная ворона настоящей, и имѣлъ ли онъ вообще право имѣть корону. Когда я расплатился, онъ не сказалъ ни слова и не принялъ никакихъ мѣръ; но господинъ, сидѣвшій у меня съ другой стороны, обратилъ мое вниманіе на то, что я получилъ слишкомъ мало сдачи. Онъ провѣрилъ ошибку у кельнера, и я тотчасъ же получилъ свои деньги. Я всталъ и поклонился этому господину, благодаря его. Мы рѣшили не принимать офицера въ качествѣ спутника и ускользнуть отъ него во Владикавказѣ.
Въ девять часовъ вечера уже совершенно темно. Изъ деревушекъ въ степи мерцаютъ лишь огоньки больше ничего не видно. Время отъ времени проѣзжаемъ мы мимо одинокаго маленькаго огонька, свѣтящагося въ крытой соломой лачужкѣ, гдѣ навѣрно живутъ страшно бѣдные люди.
Вечеръ тепелъ, душенъ и теменъ. Я стою въ корридорѣ у открытаго окна, пріотворивъ еще къ тому же дверь на наружную площадку, но, не смотря на это, такъ тепло, что я долженъ все время держать въ рукѣ платокъ и обтирать потъ съ лица. Изъ отдѣленія, занятаго армянскими евреями, въ задней части вагона несется пѣніе, жирный старый еврей и жирный евнухъ поютъ поперемѣнно. Шумъ этотъ длится безконечно долго, цѣлыхъ два часа; то одинъ, то другой смѣются надъ тѣмъ, что они спѣли, и начинаютъ затѣмъ снова свое монотонное пѣніе. Голосъ евнуха похожъ скорѣе на птичій, чѣмъ на человѣческій.
Ночью проѣзжаемъ мы большой городъ Ростовъ, — вслѣдствіе темноты почти ничего не видно. Многіе изъ нашихъ спутниковъ здѣсь выходятъ.
Мнѣ удалось увидать на платформѣ толпу киргизовъ. Какъ могли они забрести сюда изъ степей востока, я не знаю; но я слышалъ, что это были дѣйствительно киргизы. Въ моихъ глазахъ они очень мало отличаются отъ татаръ. Это кочевой народъ, гоняющій своихъ овецъ и коровъ съ мѣста на мѣсто и пасущій ихъ по степямъ. Овца ихъ денежная единица, другой нѣтъ у нихъ; за жену платятъ они четыре овцы, за корову восемь овецъ. За лошадь даютъ они четырехъ коровъ, а за ружье трехъ лошадей: это я гдѣ-то читалъ. Я гляжу на темно-желтыхъ, косоглазыхъ людей, и киваю имъ; они киваютъ мнѣ въ отвѣть и смѣются. Я дарю имъ пару мелкихъ монетъ, они радуются и благодарятъ. Вотъ насъ двое европейцевъ, стоящихъ и смотрящихъ на нихъ; сосѣдъ мой знаетъ немного ихъ языкъ. Они не красивы по нашимъ понятіямъ, но во взглядѣ ихъ есть что-то дѣтское; руки ихъ необыкновенно малы, я сказалъ бы даже безпомощны. У всѣхъ мужчинъ овчины и зеленые или красные башмаки съ загнутыми носками, въ качествѣ оружія носятъ они кинжалъ и копье. Женщины одѣты въ пестрыя ситцевыя платья; на одной надѣта соломенная шляпа, отдѣланная лисьимъ мѣхомъ. Онѣ безъ всякихъ украшеній и кажутся очень бѣдными. Европеецъ, стоящій подлѣ меня, даетъ имъ рубль, они снова благодарятъ и завязываютъ подарокъ въ платокъ.