Ночью проѣзжаемъ мы большой городъ Ростовъ, — вслѣдствіе темноты почти ничего не видно. Многіе изъ нашихъ спутниковъ здѣсь выходятъ.
Мнѣ удалось увидать на платформѣ толпу киргизовъ. Какъ могли они забрести сюда изъ степей востока, я не знаю; но я слышалъ, что это были дѣйствительно киргизы. Въ моихъ глазахъ они очень мало отличаются отъ татаръ. Это кочевой народъ, гоняющій своихъ овецъ и коровъ съ мѣста на мѣсто и пасущій ихъ по степямъ. Овца ихъ денежная единица, другой нѣтъ у нихъ; за жену платятъ они четыре овцы, за корову восемь овецъ. За лошадь даютъ они четырехъ коровъ, а за ружье трехъ лошадей: это я гдѣ-то читалъ. Я гляжу на темно-желтыхъ, косоглазыхъ людей, и киваю имъ; они киваютъ мнѣ въ отвѣть и смѣются. Я дарю имъ пару мелкихъ монетъ, они радуются и благодарятъ. Вотъ насъ двое европейцевъ, стоящихъ и смотрящихъ на нихъ; сосѣдъ мой знаетъ немного ихъ языкъ. Они не красивы по нашимъ понятіямъ, но во взглядѣ ихъ есть что-то дѣтское; руки ихъ необыкновенно малы, я сказалъ бы даже безпомощны. У всѣхъ мужчинъ овчины и зеленые или красные башмаки съ загнутыми носками, въ качествѣ оружія носятъ они кинжалъ и копье. Женщины одѣты въ пестрыя ситцевыя платья; на одной надѣта соломенная шляпа, отдѣланная лисьимъ мѣхомъ. Онѣ безъ всякихъ украшеній и кажутся очень бѣдными. Европеецъ, стоящій подлѣ меня, даетъ имъ рубль, они снова благодарятъ и завязываютъ подарокъ въ платокъ.
Чудное ясное утро въ степи; трава высока, потемнѣла отъ солнца и тихо лепечетъ по вѣтру. Необозримая равнина раскинулась далеко на всѣ стороны.
Есть три рода степей: поросшія травой, степи песчаныя и солончаки; здѣсь только неизмѣримыя пространства травяной растительности. Только ранней весной можетъ трава служить кормомъ для скота, уже въ полѣ она дѣлается жестка и деревяниста, и скотъ не ѣстъ ее. Когда приходитъ осень, какъ теперь, напримѣръ, то перепадаютъ изрѣдка сильные дожди, солнце уже не такъ палитъ; тогда-то зарождаются спѣшно подъ сухой шелестящей степной травой мягкія, тонкія, зеленыя былинки и множество прекрасныхъ цвѣтовъ. Насѣкомыя, птицы и животныя вновь пробуждаются съ жизни, далеко звучатъ трели и свистъ перелетныхъ птицъ, бабочки порхаютъ взадъ и впередъ, вверхъ и внизъ по воздуху. Но если не обратить на это пристальнаго вниманія, то на цѣлыя версты не увидишь кругомъ ничего, кромѣ высокой спаленой травы; потому-то въ это время года степь похожа не на море, а скорѣе на пустыню.
Что касается до поэзіи всѣхъ степныхъ обитателей, то самой прочувствованной и наилучше выраженной является поэзія казаковъ. Ни о калмыцкой, ни о киргизской, ни о татарской степи не говорится такихъ прекрасныхъ и нѣжныхъ словъ, какъ о степи казаковъ. А между тѣмъ, степи всѣхъ этихъ народовъ, раскинувшіяся по широкому простору Россіи, имѣютъ такъ много сходства. Но казакъ разнится отъ всѣхъ прочихъ степныхъ жителей. Во-первыхъ, онъ коренной обитатель степи, между тѣмъ какъ другіе пришельцы, составляющіе кто остатки «золотой», кто — «голубой» орды. Затѣмъ, казакъ — воинъ, между тѣмъ какъ всѣ остальные либо пастухи, либо земледѣльцы. Онъ никогда не былъ рабомъ никакого хана, пана или боярина, всѣ же остальные были таковыми. «Казакъ» — значитъ «свободный человѣкъ», какъ я гдѣ-то читалъ. Казаки живутъ на собственной землѣ. Имъ принадлежатъ большія пространства въ высшей степени плодородной земли. Они свободны отъ государственныхъ налоговъ, но должны въ военное время сами заботиться о своемъ снаряженіи. Въ мирное время они обрабатываютъ свои поля, сѣютъ кукурузу, пшеницу, разводятъ виноградъ и гоняютъ скотъ по степи, но въ военное время они являются самыми отчаянными храбрецами среди храбраго русскаго войска.
Мы проѣзжаемъ теперь по области казаковъ…
Здѣсь далеко отъ всѣхъ станцій и всѣхъ городовъ встрѣчается намъ телѣга, гдѣ сидитъ офицеръ въ фуражкѣ съ красными околышемъ. Онъ ведетъ отрядъ казаковъ, направляясь наискось отъ насъ въ степь. Можетъ быть, онъ ѣдетъ въ городъ, быть можетъ, гдѣ-нибудь тамъ въ степи есть станица, казацкій городъ, но намъ за горизонтомъ этого не видно. Немного спустя проѣзжаемъ мы мимо татарскаго аула. Ихъ шатры имѣютъ видъ стоговъ сѣна. Татаръ, какъ и вездѣ въ южной Россіи, можно встрѣтить и въ казацкой области. Это, по большей части, пастухи, честные и способные люди, всѣ безъ исключенія умѣющіе читать и писать, что, какъ я слышалъ, умѣютъ не всѣ казаки.
Одинъ изъ армянскихъ евреевъ говоритъ мнѣ что-то, но я разбираю только одно названіе Петровскъ. Нѣтъ, отвѣчаю я совершенно правильно по-русски, нѣтъ, Владикавказъ, Тифлисъ. Онъ киваетъ и понимаетъ рѣшительно все. Итакъ, я могу объясняться по-русски. Пусть бы кто-нибудь тамъ, дома, послушалъ меня теперь. Такъ какъ мнѣ приходитъ въ голову, что еврею, можетъ быть, хочется посмотрѣть вслѣдъ офицеру въ телѣгѣ, то я подаю ему мой бинокль. Онъ мотаетъ головой и не беретъ его. Затѣмъ, онъ снимаетъ свои серебряные часы съ длинной серебряной же цѣпочки держитъ ихъ передо мною и говоритъ: восемьдесятъ рублей! Я ищу въ своемъ спискѣ цифръ и соображаю, сколько онъ за нихъ хочетъ получить. Я въ шутку разсматриваю часы, они велики, тяжелы и напоминаютъ собою старомодную луковицу. Я подношу ихъ къ уху, они стоятъ. Тогда я вынимаю изъ кармана свои собственные золотые часы и думаю поразить еврея ихъ видомъ. Но онъ не проявляетъ ни малѣйшаго признака изумленія, какъ будто бы онъ откуда-то прослышалъ, что часы эти только и существуютъ у меня на тотъ случай, чтобы заложить ихъ въ минуту нужды. Я думаю: что бы дали мнѣ за его часы? Можетъ быть, кронъ десять. За мои же собственные я иногда получалъ по сорока. Значить, и рѣчи не могло бытъ о сравненіи. Нѣтъ, говорю я рѣшительно и отдаю ему часы обратно. Но еврей продолжаетъ держать ихъ передъ собою, медлитъ и наклоняетъ голову на бокъ. Коротко сказать, я снова беру часы въ руки и показываю ему, какъ они стары и обыкновенны, прикладываю ихъ къ уху еще разъ и не слышу ни звука. Стою, говорю я коротко и рѣшительно, потому что не желаю имѣть съ нимъ дальнѣйшихъ объясненій. Тогда еврей улыбается и беретъ часы обратно. Онъ даетъ мнѣ понять, что хочетъ мнѣ кое-что показать; затѣмъ открываетъ заднюю крышку и даетъ мнѣ поглядѣть. Часы внутри очень забавны, сквозной чеканной работы, но все же въ нихъ нѣтъ ничего замѣчательнаго. Но тутъ еврей проситъ меня обратить вниманіе на то, что будетъ сейчасъ. Онъ открываетъ также и чеканную крышку и даетъ мнѣ поглядѣть. Внутри въ высшей степени непристойная картинка. Картинка эта, повидимому, тѣшитъ его. Онъ смѣется, глядитъ на нее, наклоняетъ голову на бокъ и снова приглашаетъ меня хорошенько посмотрѣть. Тутъ онъ вкладываетъ ключъ, поворачиваетъ его разъ кругомъ, и часы идутъ. Но идутъ не одни часы, а также и картинка приходитъ въ дѣйствіе.
Въ эту минуту я, естественно, соображаю, что часы имѣютъ гораздо большую цѣнность, чѣмъ я думалъ. Нашлись бы, вѣроятно, люди, готовые дорого за нихъ заплатить.
Тогда еврей глядитъ на меня и говоритъ: пять тысячъ! Пятъ тысячъ! въ ужасѣ восклицаю я и ничего не понимаю. Но еврей захлопываетъ часы, кладетъ ихъ въ карманъ и уходитъ. Такая старая скотина! Десять тысячъ кронъ за безнравственные часы. Напади онъ не на такого стойкаго малаго, какъ я, то торгъ, вѣрно, состоялся бы. Всякій, взглянувъ разокъ, пожелалъ бы не заводить часовъ, но лишь поворачивать немножко ключикъ, чтобы поберечь драгоцѣнный механизмъ…
Девять часовъ, но солнце грѣетъ такъ жарко, какъ вчера въ одиннадцать; мы стараемся укрыться въ тѣни. Здѣсь въ степи видны знакомые цвѣты, мальвы, желтоголовникъ, колокольчики. Въ общемъ же ландшафтъ тотъ же, что и вчера: все равнины, да равнины ржаныя и кукурузныя поля, стада; тамъ и сямъ скирды сѣна и соломы, время отъ времени деревушка съ купами изъ круговъ. Обязательно имѣется хоть пара деревьевъ у жилища любого степняка, а около станицъ побольше; подлѣ же церквей попадаются даже акаціи. Повсюду на поляхъ люди и лошади за работой; надъ стадомъ овецъ въ отдаленіи паритъ съ клекотомъ орелъ.
Внезапно мы ѣдемъ очень медленно, и я могъ бы при навыкѣ, пріобрѣтенномъ мною за время службы кондукторомъ въ Америкѣ, отлично спрыгнуть съ поѣзда, ухватиться за послѣдній вагонъ и вновь впрыгнуть. Мы проѣзжаемъ мѣсто, на которомъ чинится полотно дороги, потому-то поѣздъ и идетъ такъ тихо. Обѣденное время, и всѣ работники укрываются въ тѣни шатра, но изъ отверстія высовываются женскія и мужскія головы.
Собака сидитъ у шатра и лаетъ на насъ.
Станція Тихорѣцкая. Здѣсь у нашего спутника инженера украли въ прошломъ году деньги. Онъ стоялъ у буфета съ бутылкою пива; какъ разъ въ ту минуту, какъ онъ поднесъ стаканъ ко рту, почувствовалъ онъ, что его дернули, но выпилъ прежде все-таки пиво. Потомъ онъ ощупалъ свой боковой карманъ, его бумажникъ исчезъ. Вора и слѣдъ простылъ. Однако, послѣдній былъ черезчуръ жаденъ, захотѣлъ еще хоть немного поживиться, распространивъ свою дѣятельность на весь поѣздъ; тутъ-то его и словили, какъ разъ въ то время какъ онъ собирался унести ручной чемоданчикъ одного офицера. Были призваны жандармы, вора обыскали, и инженеръ тутъ же на мѣстѣ получилъ свои деньги обратно. Другому, пожалуй, и не удалось бы такъ счастливо отдѣлаться, по инженеру повезло.
Мы пріѣзжаемъ на станцію Кавказъ, гдѣ имѣемъ четверть часа остановки для завтрака. Это уже преддверіе Кавказа. Мы видимъ обширныя поля кукурузы и подсолнечиковъ, но также теперь уже и обширные виноградники. Налѣво расположена княжеская резиденція. Я вижу въ бинокль замокъ съ флигелями и куполами, мерцаетъ свѣтло-зеленая кровля. Кругомъ замка расположены строенія съ красными и золотыми крышами. Позади разстилается лѣсъ, вѣроятно, паркъ. Все это воздымается на здѣшнемъ черноземѣ среди степей. Въ дрожащемъ воздухѣ, пронизанномъ сіяніемъ солнечныхъ лучей, чудится, будто этотъ уголокъ виситъ надъ землей, колышется въ пространствѣ. Copia моріа… [1]
Чѣмъ ближе подъѣзжаемъ мы къ горамъ, тѣмъ меньше народа остается въ поѣздѣ. Армянинъ съ шелковымъ матрацемъ отыскалъ себѣ другое мѣстечко на солнышкѣ, а я занялъ его прежнее, потому что оно въ тѣни. Но для вѣрности я сначала основательно и долго вычищаю его. Добрый армянинъ въ своемъ убранствѣ лежалъ нѣсколько неспокойно.
Часы летятъ.
Близъ города и станціи Армавиръ мы снова покупаемъ груши и виноградъ. Виноградъ лучше всего, что я когда-либо пробовалъ въ жизни, и мнѣ немножко стыдно, что я раньше охотно ѣлъ такую вещь, какъ европейскій виноградъ. Въ сравненіи съ этимъ французскій, венгерскій, нѣмецкій, греческій виноградъ похожи на лѣсныя ягоды. Этотъ таетъ во рту, сама кожура распускается вмѣстѣ съ мякотью, наполняя весь ротъ сокомъ. У него, вообще, и не существуетъ кожуры, а едва замѣтная кожица. Это кавказскій виноградъ. Цвѣтомъ онъ похожъ на виноградъ другихъ странъ, темный, зеленый и синій, только, пожалуй, немного покрупнѣе.
На станціи гуляетъ среди другихъ молодой черкесскій офицеръ взадъ и впередъ. Вотъ какъ онъ одѣть: лакированные сапоги для верховой ѣзды съ золотыми пряжками на наружной сторонѣ икры. Коричневая черкеска, достающая ему почти до лодыжки, придерживается въ таліи золоченнымъ поясомъ, изъ-за котораго торчитъ отдѣланный въ золото кинжалъ. Наискось черезъ всю грудь видны кончики восемнадцати позолоченныхъ патронныхъ оболочекъ. Сбоку длинная узкая сабля волочится по землѣ; рукоять ея усѣяна бирюзой. Черкеска немного открыта спереди на груди, и бѣлая шелковая рубашка сверкаетъ на солнцѣ, словно серебро. У него блестящіе черные волосы и бѣлоснѣжная шапка изъ длинношерстной тибетской козы, шерсть которой свѣшивается ему низко на лобъ. Одежда его производить впечатлѣніе фатовской. Мнѣ поясняютъ, что форма его вполнѣ согласна съ уставомъ, только то, что у другихъ сдѣлано изъ полотна, у него изъ шелка, и что у другихъ изъ мишуры, то у него изъ золота. Это княжескій сынъ. Всѣ на станціи кланяются ему, и онъ отвѣчаетъ всѣмъ; съ нѣкоторыми онъ заговариваетъ самъ и спокойно выслушиваетъ длинные отвѣты. Я думаю, онъ спрашиваетъ у нихъ, какъ они поживаютъ, что подѣлываетъ жена и здоровы ли дѣтки. Очевидно, во всякомъ случаѣ, что онъ не говоритъ ничего непріятнаго, потому что всѣ благодарятъ его и смотрятъ очень довольными. Двое мужиковъ въ блузахъ съ кожаными поясами подходятъ къ нему и привѣтствуютъ его, они снимаютъ шапки, суютъ ихъ подъ мышку, кланяются и что-то говорятъ. И имъ молодой офицеръ, повидимому, даетъ благопріятный отвѣтъ. Теперь, однако, хочется имъ ему еще что-то растолковать, и они при этомъ перебиваютъ другъ друга. Офицеръ коротко перерываетъ ихъ, и они надѣваютъ шапки. Это онъ, вѣроятно, приказалъ имъ вслѣдствіе жары. Потомъ они продолжаютъ болтать; тогда офицеръ смѣется, качаетъ головой и говоритъ: нѣтъ, нѣтъ, при чемъ идетъ своей дорогой. Однако мужики идутъ за нимъ слѣдомъ. Вдругъ офицеръ оборачивается, показываетъ на нихъ рукой и говоритъ: Стоять! И мужики останавливаются, все еще не переставая ныть. Окружающіе смѣются надъ ихъ воемъ и уговариваютъ ихъ, но они не сдаются; я слышу ихъ жалобные голоса, когда поѣздъ уже отошелъ.
Этотъ офицеръ и оба мужика не выходятъ у меня изъ головы. Онъ, навѣрно, былъ ихъ господиномъ. Быть можетъ, ему принадлежалъ городъ, гдѣ мы стояли, ему же, статься можетъ, принадлежалъ и замокъ Copia моріа, видѣнный нами нынѣ утромъ, и всѣ тѣ безчисленныя мили чернозема, которыя мы съ тѣхъ поръ проѣхали. Стоять! сказалъ онъ этимъ людямъ, и они остановились.
Когда Николая I преслѣдовала однажды на петербургскихъ улицахъ угрожающая толпа черни, то онъ оглянувшись кругомъ, протянулъ руку и вскричалъ своимъ громовымъ голосомъ: на колѣни! Толпа пала на землю.
Человѣку, который умѣетъ повелѣвать, покоряются. Какому-нибудь Наполеону повиновались съ упоеніемъ; было наслажденіемъ повиноваться ему. И русскій народъ все еще способенъ на это.
Валишевскій говоритъ въ своемъ сочиненіи о Петрѣ Великомъ: когда Берггольцъ въ 1722 г. въ Москвѣ присутствовалъ при казни колесованіемъ трехъ преступниковъ, старѣйшій изъ нихъ умеръ послѣ шестичасовой пытки, оба другіе его пережили. Одинъ изъ нихъ въ тяжкихъ мученіяхъ немного поднялъ свои изуродованныя руки, чтобы отереть съ лица потъ, замѣтилъ, что нѣсколько капель крови попало на колесо; онъ засмѣялся этому. Потомъ онъ приподнялъ изуродованную руку еще разъ и вытеръ съ колеса кровь, насколько могъ. Съ такими людьми можно многаго достигнуть. Но тамъ, гдѣ понадобится пересилить ихъ инстинкты, ихъ представленія и предразсудки, наврядъ ли далеко уйдешь съ одной только мягкостью. Тогда приказаніе, царское слово, кнутъ творятъ чудеса. Стоять! приказалъ офицеръ. И мужики остановились….
Господинъ, стоящій подлѣ меня, что-то говоритъ мнѣ. Я не понимаю его, но такъ какъ онъ въ то же время указываетъ на мою куртку, то я догадываюсь, что дѣло идетъ о стеариновыхъ пятнахъ. Я прямодушно объясняю ему на своемъ старомъ норвежскомъ языкѣ, что только и жду одного человѣка, который долженъ тотчасъ прійти со всевозможными жидкостями и утюгами, чтобы вывести стеариновыя пятна. Лицо этого господина принимаетъ сострадательное выраженіе, какъ будто бы онъ не особенно вѣрилъ въ то, что человѣкъ этотъ когда либо появится. И безъ дальнѣйшихъ разговоровъ онъ начинаетъ тереть мою куртку своимъ рукавомъ. Пенснэ его падаетъ на землю, но онъ не обращаетъ на это вниманія, а третъ себѣ да треть. Немножко погодя, стеаринъ начинаетъ исчезать. Я вижу къ моему изумленію, что имѣю дѣло съ мастеромъ своего дѣла, и что бѣлая полоса на моей курткѣ наконецъ совсѣмъ пропадаетъ. Я раздумываю, что бы мнѣ дать этому человѣку: мою визитную карточку, сигару или рубль. Карточка кажется мнѣ наиболѣе изящнымъ способомъ выразить свою благодарность; но, когда я принимаюсь ее разыскивать, то не нахожу ни одной, онѣ запрятаны, по всей вѣроятности, въ одномъ изъ сундуковъ. Итакъ, я ограничиваюсь тѣмъ, что благодарю господина, принося свою благодарность на всѣхъ извѣстныхъ мнѣ языкахъ, а онъ въ отвѣтъ смѣется и киваетъ мнѣ изо всѣхъ силъ. Мы словно заключили дружескій союзъ на всю жизнь; человѣкъ заводитъ со мною разговоръ по-русски.
Всего я, правда, не понимаю, къ сожалѣнію, — это немыслимо для меня, но я замѣчаю, что онъ говоритъ о стеаринѣ, потому что слово стеаринъ попадается въ его рѣчи нѣсколько разъ. Главный предметъ его разговора такимъ образомъ понятенъ мнѣ, но я не могу отвѣчать ему, онъ, кажется, не понимаетъ ни одного изъ моихъ нарѣчій. Онъ призываетъ къ намъ еще нѣсколькихъ другихъ людей и втягиваетъ ихъ также въ разговоръ, — въ концѣ-концовъ около меня стоитъ человѣкъ десять. Тогда я не считаю болѣе возможнымъ молчать и начинаю снова весело говорить по-норвежски и говорю не меньше другихъ.
Противъ всякихъ ожиданій дѣло идетъ на ладъ, они киваютъ мнѣ, и всякій разъ, когда я что-нибудь говорю и покрываю ихъ голоса своимъ громкимъ голосомъ, они оказываются совершенно согласны со мною. Между моими слушателями замѣчаю я и того служащаго, который нѣсколько разъ обѣщался мнѣ вывести стеаринъ съ моей куртки, и, когда я показываю ему свою куртку, на которой нѣтъ больше пятенъ, онъ говоритъ что-то и киваетъ головой, съ своей стороны крайне довольный этимъ обстоятельствомъ.
Тогда мои спутники по поѣзду высовываютъ головы за дверь и не могутъ постигнуть, что это за норвежцевъ я тамъ вдругъ нашелъ. Скоро они принимаются громко и безъ стѣсненія хохотать, и этотъ смѣхъ поражаетъ моихъ слушателей, которые одинъ за другимъ начинаютъ умолкать и расходиться.
Близъ маленькой станицы, гдѣ мы останавливаемся, молотятъ на твердо-убитой глинистой почвѣ степи хлѣбъ. Пшеница многими связками разложена по полю. По снопамъ этимъ ѣздятъ кругомъ лошади и быки, пока, наконецъ, колосья не растоптаны до тла. И это называютъ здѣсь молотитъ.
Теперь я больше не удивляюсь, что въ русскомъ хлѣбѣ такъ много песку и камешковъ. Я припоминаю изъ временъ своего дѣтства на сѣверѣ, что финляндскіе рыбаки привозили съ собою хлѣбъ изъ Архангельска, и маленькая мельница моего отца не мало труда переносила съ этимъ хлѣбомъ. Случалось даже, что изъ мельницы искры сыпались, когда она перемалывала русское зерно. Я находилъ это страннымъ. Тогда я не видѣлъ еще всѣхъ способовъ молотьбы. Теперь же я знаю всѣ: начиная отъ способа, примѣняемаго въ американскихъ преріяхъ, засѣянныхъ пшеницей, гдѣ мы управляли громадной паровой молотилкой, а мякина, зерно и солома облаками вздымались надъ преріей. Но самый забавный способъ, — это тотъ, что мы видимъ здѣсь, гдѣ казачки молотятъ быками. Онѣ держатъ длинный кнутъ въ обѣихъ рукахъ и ободрительно покрикиваютъ на животныхъ. Когда онѣ щелкаютъ кнутомъ, то онъ описываетъ въ воздухѣ красивую фигуру. Сами же казачки не слишкомъ толсты, откормлены и богато одѣты, — скорѣе напротивъ.