Теперь я больше не удивляюсь, что въ русскомъ хлѣбѣ такъ много песку и камешковъ. Я припоминаю изъ временъ своего дѣтства на сѣверѣ, что финляндскіе рыбаки привозили съ собою хлѣбъ изъ Архангельска, и маленькая мельница моего отца не мало труда переносила съ этимъ хлѣбомъ. Случалось даже, что изъ мельницы искры сыпались, когда она перемалывала русское зерно. Я находилъ это страннымъ. Тогда я не видѣлъ еще всѣхъ способовъ молотьбы. Теперь же я знаю всѣ: начиная отъ способа, примѣняемаго въ американскихъ преріяхъ, засѣянныхъ пшеницей, гдѣ мы управляли громадной паровой молотилкой, а мякина, зерно и солома облаками вздымались надъ преріей. Но самый забавный способъ, — это тотъ, что мы видимъ здѣсь, гдѣ казачки молотятъ быками. Онѣ держатъ длинный кнутъ въ обѣихъ рукахъ и ободрительно покрикиваютъ на животныхъ. Когда онѣ щелкаютъ кнутомъ, то онъ описываетъ въ воздухѣ красивую фигуру. Сами же казачки не слишкомъ толсты, откормлены и богато одѣты, — скорѣе напротивъ.
Равнина дѣлается болѣе волнистой, она уже не такъ гладка; далеко, далеко, налѣво виднѣются на горизонтѣ сливающіяся очертанія горныхъ хребтовъ, — это первые предвѣстники Кавказскихъ горъ. Мѣстность здѣсь очень плодородна, города, раскинутые по равнинѣ, становятся многочисленнѣе; а по склонамъ горъ лѣпятся деревушки. Большіе виноградники и фруктовые сады повсюду, но все еще нѣтъ лѣса; только вокругъ городовъ разрослись небольшія рощицы акацій. Жаръ усиливается, мы поочередно входимъ въ купэ, чтобы надѣть на себя легкое платье, какое у насъ имѣется.
Телеграфные столбы, сопровождавшіе насъ все время, имѣютъ иногда больше, иногда меньше проволокъ; здѣсь я насчитываю ихъ девять.
Все тяжелѣе и невыносимѣе становится жара; собственно говоря, я нѣсколько удивленъ этимъ сильнымъ зноемъ, я побывалъ уже много южнѣе въ другихъ странахъ. Положимъ, мы здѣсь далеко на востокѣ, но на той же широтѣ, какъ Сербія, Сѣверная Италія и Южная Франція. Однако, нѣтъ полнаго затишья, и жара потому не томительна; всѣ окна и двери у насъ настежь, и дуетъ такой сильный вѣтеръ, что мы должны придерживать шляпы на головахъ. Но это горячій вѣтеръ, и едва можно дышать въ вагонѣ. Мы дѣлаемся похожими на темнокрасные піоны, а дамы, къ великому нашему увеселенію, пріобрѣтаютъ пузыри на лицѣ и смѣшные толстые носы, Дамы, разумѣется, сегодня утромъ умывались; и теперь получаютъ возмездіе за такое кокетство, неумѣстное во время долгой поѣздки по желѣзной дорогѣ.
Поѣзда съ керосиномъ и нефтью изъ Баку мчатся мимо насъ. Масляный смрадъ заражаетъ раскаленный воздухъ.
Налѣво отъ насъ лежитъ Пятигорскъ; мы останавливаемся на маленькой станціи и высаживаемъ здѣсь ѣдущихъ на курорты. Слава Богу, здѣсь сходитъ съ поѣзда и офицеръ, похожій на еврея; онъ рѣшительно больше не признаетъ меня; мы хотимъ устроиться такъ, чтобы уѣхать изъ Владикавказа раньше, чѣмъ онъ туда прибудетъ!
Въ Пятигорскѣ курортъ и купанья. Горы поднимаютъ каждая отдѣльно свои пять вершинъ. Здѣсь есть горячіе ключи, температурой до 40 градусовъ, и сѣрные источники, содержащіе такъ много сѣры, что, если положить вѣтку винограда на нѣсколько часовъ въ эту воду, то сѣра кристаллизуется на ней и образуетъ твердую вѣтку и ягоды изъ сѣры. На станціи продаются подобныя диковинки.
Вдали видны снѣговыя горы, которыя почти сливаются съ бѣлыми облаками. Точно въ сказкѣ подымаются среди степей эти громадныя горныя массы и сверкаютъ на солнцѣ.
Въ семь часовъ вечера жара стала спадать; Кавказскія горы лежатъ у насъ слѣва, и становится все прохладнѣе и прохладнѣе. Мы постепенно затворяемъ въ поездѣ двери. Часа черезъ два становится такъ холодно, что мы запираемъ даже окна. Тогда появляется вдругъ снова на моей курткѣ стеариновое пятно: отъ холода оно снова выступаетъ наружу. Мой мастеръ оказался, такимъ образомъ, просто пачкуномъ и обманщикомъ.
Солнце давно уже скрылось за горизонтомъ, горы приняли бѣловато-зеленый оттѣнокъ, онѣ выглядятъ въ своемъ неприступномъ величіи отдѣльнымъ міромъ. Зубцы и башни, сѣдла и минареты, все это изъ снѣга; и мы, чужестранцы, начинаемъ теперь понимать то, что Пушкинъ, Лермонтовъ и Толстой написали подъ первымъ впечатлѣніемъ этого мистическаго великолѣпія.
Быстро темнѣетъ. Мы подъѣзжаемъ къ станціи Бесланъ, гдѣ должна выйти семья инженера, что-бы ѣхать прямо въ Баку. Отсюда должны мы уже путешествовать одни. Серповидная луна взошла, масса звѣздъ затеплилась на небѣ. Горныя цѣпи тянутся все время сбоку поѣзда. Черезъ нѣсколько часовъ небо заволакивается, луна и звѣзды исчезаютъ, и наступаетъ темная ночь. Среди этого мрака видимъ мы въ степи два большіе огня; это известковыя печи подъ открытымъ небомъ. Время отъ времени высоко въ воздухѣ брызжутъ искры, фигуры движутся вокругъ огня, собаки лаютъ.
На станціи довольно темно, только здѣсь и тамъ проливаетъ фонарь скудный свѣтъ, и мы при прощаніи едва видимъ нашихъ спутниковъ. Долго спустя послѣ того, какъ поѣздъ на Петровскъ и Дербентъ уже ушелъ, увозя семейство инженера, бродимъ мы въ темнотѣ по станціи Бесланъ. Что-то предстоитъ намъ? Да, когда бы кто это зналъ! Но у кого могли бы мы объ этомь спросить? И кто могъ бы намъ отвѣтитъ? Больше двухъ часовъ прогуливаемся мы взадъ и впередъ по платформѣ, привыкаемъ къ мраку все болѣе и болѣе, такъ что въ концѣ-концовъ отлично все видимъ.
Пьяный крестьянинъ повалился у стѣны. Онъ спитъ, а можетъ быть обрѣтается въ безсознательномъ состояніи и не подаетъ признаковъ жизни. Какой-то господинъ въ мундирѣ и фуражкѣ съ околышемъ приказываетъ, чтобы его убрали, и двое желѣзнодорожныхъ служащихъ волочатъ его подъ руки черезъ всю платформу въ уголъ.
У него нѣтъ подтяжекъ, штаны и куртка раскрылись на животѣ, и мы при этомъ видимъ, что на немъ нѣтъ и рубашки. Его тащатъ, словно животное, или мертвеца. Но, къ сожалѣнію, нѣтъ уже времени хоть немного помочь ему.
Пролетаетъ съ шумомъ поѣздъ, и нашъ путь наконецъ, свободенъ, слышенъ свистокъ, мы поспѣшно влѣзаемъ въ свое купэ и чувствуемъ, что погружаемся дальше въ темноту.
Черезъ полтора часа мы во Владикавказѣ. Уже половина двѣнадцатаго. Запоздали на три часа.
IV
Владикавказъ.
Носильщикъ! кричимъ мы раза два. Наконецъ, слово это понято, несмотря на нашъ выговоръ, и носильщикъ является. Онъ складываетъ багажъ на извозчика, а тотъ везетъ насъ въ гостиницу.
Уже часъ ночи, но гостиница еще освѣщена. Два швейцара въ фуражкахъ съ золотыми галунами выходятъ встрѣтитъ насъ у входа.
Говорите вы по-французски?
Нѣтъ.
По-нѣмецки?
Нѣтъ.
По-англійски?
Нѣтъ. Только по-русски, по-татарски, по-грузински, по-армянски и по-персидски.
«Только».
Несмотря на это, мы выходимъ изъ экипажа, расплачиваемся съ кучеромъ и попадаемъ вмѣстѣ со своимъ багажемъ въ № 3. Здѣсь только одна кровать. Мы заказываемъ знаками вторую кровать, и намъ отвѣчаютъ утвердительнымъ киваніемъ. Поздно, и мы голодны, надо поэтому поскорѣе, пока поваръ еще не убрался на покой, добыть чего-нибудь поѣсть. Мой дорожный товарищъ закидываетъ словечко о предварительной основательной чисткѣ. Я знаю свое дѣло и настаиваю: нѣтъ, сперва поѣсть, а тамъ уже уборы, прикрасы и прочее кокетство. И я добиваюсь того, что желаніе мое исполнено.
Внизу, въ ресторанѣ получаемъ мы жареную баранину, пироги и щи.
Кельнеръ умѣетъ говорить по-русски, онъ знаетъ также, что значитъ по англійски «beer» и «meat», но какъ разъ тѣ же слова извѣстны намъ и по-русски, потому познанія его совсѣмъ непригодны для насъ. Но все обходится очень мило къ общему удовольствію. Только ѣда здѣсь очень дорога.
Поѣвши, мы выходимъ на улицу. Уже два часа ночи, но на другой сторонѣ улицы множество еще открытыхъ фруктовыхъ и табачныхъ лавочекъ. Мы переходимъ на другую сторону и покупаемъ себѣ винограду.
Когда мы возвращаемся домой, то вторая кровать, дѣйствительно, стоитъ уже въ комнатѣ, но неоправленная. Мы звонимъ. Является дѣвушка. Она съ босыми ногами и вообще одѣта очень легко вслѣдствіе жары. Мы пробуемъ внушить ей, что со второю постелью надо бы что-либо предпринять, она киваетъ намъ и уходить. Она не произносить ни слова, такъ что мы никакъ не можемъ отгадать, на какомъ языкѣ умѣетъ она говорить, но по ея внѣшности мнѣ думается, что она можетъ объясняться по-татарски. Тѣмъ временемъ мы снова выходимъ на улицу и снова покупаемъ фрукты, два большіе пакета, чтобъ быть снабженными въ изобиліи. Потомъ еще скитаемся нѣсколько времени, пользуясь теплотою ночи.
Не видно ни зги, но въ открытыхъ лавочкахъ, гдѣ продаются фрукты, табакъ и горячіе пироги, горятъ лампы. Въ каждой лавочкѣ стоитъ лезгинъ или чеченецъ, или человѣкъ другой какой національности, въ полномъ вооруженіи и продаетъ мирный виноградъ и папиросы; за поясомъ у него сабля, кинжалъ и пистолетъ. Подъ тѣнью акацій прогуливаются взадъ и впередъ люди, время отъ времени что-нибудь покупая, но большинство просто ходитъ, напѣвая про себя или безмолвно мечтая; два человѣка остановились подъ деревьями и стоятъ. Чѣмъ дальше на востокъ, тѣмъ люди менѣе говорливы. Древнія націи прошли стадію болтовни и смѣха, онѣ молчатъ и улыбаются. И это, можетъ быть, всего лучше. Коранъ создалъ такое міровоззрѣніе, противъ котораго нельзя ни возставать, ни спорить, и смыслъ котораго таковъ: переносить жизнь называется счастіемъ, а впослѣдствіи будетъ лучше. Фатализмъ.
Передъ одной изъ лавочекъ сидитъ человѣкъ и бренчитъ по струнамъ балалайки: это что-то простое и неопредѣленное, совершенно музыка изъ жизни каменнаго вѣка. Мы думаемъ: слава Богу, что этотъ человѣкъ сидитъ тутъ. Онъ доставляетъ намъ всѣмъ небольшое, но искреннее удовольствіе, а такъ какъ онъ не прекращаетъ своей музыки, то тѣшится ею, вѣроятно, и самъ. Изумительный народъ въ этой изумительной странѣ! У него хватаетъ времени, чтобы играть, и умѣнья, чтобы держать языкъ за зубами. Истинное благословеніе, что еще существуютъ на свѣтѣ такія страны! При томъ, они не могли бы имѣть лучшихъ сосѣдей, чѣмъ славяне, потому что у славянина въ груди звучатъ струны.
Когда греки вели въ 500 году войну съ арабами, взяли они разъ въ плѣнъ вражескій отрядъ. Между плѣнными было трое славянъ. У нихъ въ рукахъ были струнные инструменты, гусли: то было ихъ оружіе.
Но вотъ музыкантъ принимается потихоньку подпѣвать своему бренчанію. Мы не можемъ понять ни слова, но убаюкивающій, слегка хриплый, задушевный голосъ пѣвца своеобразно дѣйствуетъ на насъ. Намъ приходитъ на память «Сакунтала» Драхманна; это тоже, собственно говоря, ничто — только золотая струя.
Время отъ времени проходитъ кто-либо изъ русскихъ офицеровъ христіанъ, которые стоятъ здѣсь гарнизономъ. Ему надо пройти мимо всего этого магометанства, но онъ не выказываетъ неудовольствія, потому что это славянинъ. Онъ идетъ, можетъ быть, изъ клуба и спѣшитъ домой въ постель. Но лезгинъ не уходить домой, онъ продолжаетъ наигрывать среди глубокой ночи. Мы, европейцы, далеко ушли отъ нихъ, мы охотно ложимся въ постель, и постель наша устлана подушками.
Мы ушли даже такъ далеко, что тоскуемъ по зимѣ, если двѣ недѣли у насъ простояло лѣто; мы любимъ снѣгъ и умираніе. Ни одинъ человѣкъ не чувствуетъ себя удрученнымъ, когда проходитъ лѣто, никто по немъ не скучаетъ, не печалится, какъ ни странно, ни непонятно это кажется. «Худшій приговоръ для жизни то, что никто не печалится о ея смерти». И когда мы видимъ, что снова исполнилось наше завѣтнѣйшее желаніе, мы не заползаемъ съ отчаяніемъ въ душѣ въ зимнее убѣжище, что было бы всего естественнѣе, нѣтъ, мы работаемъ, копошимся и роемся въ снѣгу. А въ долгіе вечера, когда снаружи ничто живое не смѣетъ шелохнуться отъ стужи, мы затапливаемъ у себя печи и читаемъ, читаемъ романы и газеты. Но древніе народы не читаютъ, они проводятъ ночи на воздухѣ и наигрываютъ пѣсни. Вотъ и теперь сидитъ подъ акаціей человѣкъ, мы видимъ его и слушаемъ его игру, — что же это за страна! Когда одинъ варварскій король сталъ европейцемъ, то началъ употреблять Кавказъ въ качествѣ мѣста ссылки. Главнымъ образомъ ссылалъ онъ туда поэтовъ.
Ночь проходитъ, но таковы уже здѣшніе люди; они все-таки не отправляются на покой. Жизнь имъ милѣе сна, потому что ночь такъ тепла и усѣяна звѣздами.
Коранъ не все доступное воспретилъ людямъ: они могутъ утолять жажду виноградомъ, они могутъ съ наслажденіемъ пѣть при мерцаніи звѣздъ. Оружіе за поясомъ имѣетъ здѣсь свое значеніе, оно означаетъ войну и величіе, побѣду и звукъ барабана. Но рядомъ съ нимъ имѣетъ свое значеніе и балалайка: она есть символъ любви, колышащейся степи и шелестящей листвы акацій. Когда возгорѣлась послѣдняя война между турками и греками, то одинъ турецкій офицеръ, какъ нѣчто само собою понятное, заранѣе предсказывалъ, кто будетъ побѣжденъ. И онъ прибавлялъ: О, кровь польется ручьями, и кровь прольется на цвѣты, такъ много падетъ грековъ! Это я гдѣ-то прочелъ, и меня тронулъ языкъ и своеобразное представленіе. Кровь на цвѣты! Вы, господа прусскіе офицеры, умѣете ли такъ говорить?..
Когда мы снова пришли домой, то постели оказались до нѣкоторой степи оправлены, но не хватало воды для умыванія, полотенецъ и спичекъ. Да, собственно говоря, постели и не были готовы, на каждой было только кое-какъ разостлано по двѣ простыни. Моя спутница выправляетъ и разглаживаетъ простыни, впрочемъ, не съ цѣлью себѣ самой принести этимъ пользу, а скорѣе для того, чтобы научить дѣвушку этому благородному искусству, — такимъ образомъ, скорѣе изъ любви къ дѣлу. Обѣ стараются рука объ руку и, такъ какъ каждая со своей стороны подражаетъ языку другой, то мнѣ приходится выслушивать самыя удивительныя вещи. Мы предлагаемъ дѣвушкѣ добыть намъ также и одѣяла, потому что налицо только простыни, — она идетъ и возвращается съ однимъ одѣяломъ. Мы просимъ дать намъ и другое, по одному на каждую кровать, и дѣвушка приносить еще одѣяло.
Теперь, если бъ еще воды для умыванья; нельзя ли добыть воды умыться? Дѣвушка не понимаетъ ни звука. Мы объясняемъ ей, прилагая къ тому все свое стараніе, и, наконецъ, она догадывается, что намъ нужна вода. Но на этотъ разъ мы попали впросакъ. Дѣвушка наступаетъ своей голой ногой на педаль умывальника, и тотчасъ изъ крана вытекаетъ струя воды. Такъ устроены здѣсь умывальники; въ Россіи всегда моются при помощи струи воды, это мы должны бы знать еще съ Москвы. Вы, иностранцы, моетесь въ собственной грязи, говорятъ русскіе. Но напослѣдокъ нужны еще полотенца, нельзя ли намъ получитъ также полотенца? Дѣвушка идетъ и возвращается съ однимъ полотенцемъ. Нельзя ли попросить дать и другое? Дѣвушка приносить и другое. Спички есть у меня самого въ карманѣ, тогда киваемъ мы дѣвушкѣ на прощаніе и запираемъ за нею дверь, чтобы избавиться отъ нея.
Длинное путешествіе по желѣзной дорогѣ совсѣмъ разбило и растрясло насъ, масса отдѣльныхъ вещей словно танцуютъ у насъ передъ глазами, мы все еще ѣдемъ; сверхъ того, я ощущаю еще нѣкоторую слабость, недомоганіе и лихорадочное состояніе. Это мы вылѣчимъ стаканчикомъ водки, говорю я. При этомъ удобномъ случаѣ я тороплюсь налить коньяку въ пивной стаканчикъ.
Черезъ часъ я снова просыпаюсь отъ удушливой жары въ комнатѣ, и мнѣ дѣлается ясно, что я ни въ какомъ случаѣ не долженъ былъ требовать одѣяла. Я снова засыпаю на этотъ разъ подъ одной простыней. Часамъ къ пяти снова просыпаюсь, потому что зябну, и мнѣ становится ясно, что я отнюдь не долженъ былъ сбрасывать одѣяла. Короче сказать, то было начало кавказской лихорадки, которую я захватилъ, и провелъ очень безпокойную ночь.
Ахъ, мнѣ суждено было провести еще немало подобныхъ ночей.
V
На другой день мы освѣдомляемся относительно переѣзда черезъ горы; мы ведемъ переговоры съ помощью одного господина, говорящаго по-французски и по-нѣмецки, съ которымъ по счастію, встрѣтились въ гостиницѣ. Невозможно достать ни одного мѣстечка въ дилижансѣ, - компанія, состоящая изъ 64 французовъ туристовъ, удержала за собою по телеграфу всѣ мѣста. Вотъ такъ исторія! Насъ посылаютъ на почтовую станцію; здѣсь попадается намъ чиновникъ, умѣющій говорить по-нѣмецки. Онъ объясняетъ намъ, что всѣ казенныя лошади уже заняты въ теченіе шести дней. Шесть дней во Владикавказѣ! Еще въ горахъ мы бы пожили нѣкоторое время, если бъ это понадобилось, но здѣсь на равнинѣ, въ степномъ городѣ! Кромѣ того, если мы останемся здѣсь шесть дней, то насъ навѣрно догонитъ офицеръ изъ Пятигорска, и тогда уже намъ не уйти отъ него. Почтовый чиновникъ совѣтуетъ намъ нанять частный экипажъ четверней. Конечно, это будетъ стоить немножко дороже, но… Затѣмъ онъ совѣтуетъ намъ нанять кучера молоканина. Эти люди принадлежатъ къ религіозной сектѣ и никогда, ни въ какомъ видѣ не употребляютъ алкоголя.
Оба предложенія почтоваго чиновника звучатъ совершенно разумно, за исключеніемъ однако одного пункта. Предложеніе ѣхать четверней не совсѣмъ понятно для насъ. Что касается вопроса, не сіятельныя ли мы особы, то я никоимъ образомъ не отрицалъ этого, такъ какъ онъ меня объ этомъ вовсе и не спрашивалъ; но, причуда это, или необходимость, какъ разъ теперь-то мы бы желали путешествовать, какъ самые простые граждане, и я далъ ему это понять. Тогда онъ объяснилъ мнѣ, что, такъ какъ насъ двое да багажъ, то для подъема на крутыя горы необходимо четыре лошади, онъ самъ такъ же ѣхалъ черезъ горы на четверкѣ. Это было другое дѣло; такимъ образомъ, оба его предложенія были разумны. Человѣкъ этотъ никоимъ образомъ не казался безумно-расточительнымъ, казалось скорѣе, что путешествіе на четверкѣ стоило ему въ свое время послѣднихъ грошей. Это былъ худой, заработавшійся чиновникъ съ лохматыми волосами и длиннымъ тонкимъ носомъ. Я сердечно благодарю его за любезность и хочу уходить. Мой товарищъ предлагаетъ дать этому человѣку два рубля. Я выторговываю одинъ и скромно подаю человѣку серебряную монету. Нѣтъ, ему не нужно благодарности, это не стоить ничего. Хорошо, хорошо, но мы все же очень бы хотѣли засвидѣтельствовать ему нашу признательность. Тогда человѣкъ беретъ монету, кладетъ ее подлѣ себя на столъ и начинаетъ вновь работать надъ своими бумагами. Товарищъ же мой говоритъ: видишь, два рубля порадовали бы его болѣе.
Изъ гостиницы посылаемъ мы за молоканиномъ, имѣющимъ экипажъ и четверку лошадей; господинъ, говорящій по-французски и по-нѣмецки, снова приходить намъ на помощь. Этотъ обязательный человѣкъ одѣтъ въ штатское платье, въ обыкновенный европейскій костюмъ, модный и изящный, но производитъ впечатлѣніе военнаго; мы полагаемъ, что онъ, вѣроятно, полковникъ. Онъ уже съ просѣдью.