– Пойдем? – встревоженно спрашиваю я.
– Не знаю...– пожимает плечами он.– Новый год, выпили...
– Ну и ладно,– я чувствую облегчение.
– А с другой стороны,– говорит вдруг Дима,– когда мы его еще увидим?
И он встает с места. Я бегу за ним, как ребенок за мамашей в магазине.
– Михалыч! – выкрикивает Дима, протягивая руку для рукопожатия.
– А! Привет! – Королев отпускает Данку, хлопает Диму по плечу.
Я стою сзади и почти ничего не слышу.
Грохочет музыка, мужчины стоят, склонившись друг к другу, почти соприкасаясь лбами. Дима оживленно что-то говорит, Королев слушает и кивает.
Потом они идут к выходу из зала, и Дима машет мне рукой: мол, иди за нами. Мы выходим в прохладный непрокуренный холл. За стеклянными дверьми – метель и ночь, и курят диджеи во главе со своим Цезарем.
Королев садится на кожаный диванчик, взмахом руки приглашает меня сесть рядом. Димка подтаскивает к дивану низенький пуфик.
– Это Оксана,– представляет меня Дима.– А это – Егор. Михайлович.
– Егор,– кокетливо поправляет его Королев, берет меня за руку и целует запястье – долго и со вкусом, совсем не по-братски. Я осторожно тяну руку к себе, и Егор отпускает ее.
– Так что у вас? Я не понял,– говорит он, глядя мне в глаза.
Я начинаю путано рассказывать, Егор внимательно слушает и через некоторое время, кажется, начинает что-то понимать.
– А теперь вы слушайте,– говорит он.– Всего я не знаю, что знаю – расскажу.
Егор знает много: Дима говорил, что в прошлом он – всеобщий знакомый, что был вхож во многие кабинеты и мог выдать компромат на любого чиновника: по большей части достоверный, но документально не подтвержденный. Документы в руки Егора попадали крайне редко, а если попадали, то он тут же публиковал их в своей авторской программе. Я этой программы уже не застала, ее прикрыли за месяц до моего появления в офисе.
– Волков,– говорит Егор и задумывается.– Волков много чего накопал на мэра. Помню, было время, когда он посматривал на мэра свысока и все грозился обнародовать результаты проверок.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Думаю, метил на его место. Думал, мэр сядет, будут перевыборы, а тут он – народный герой-разоблачитель.
– А почему не обнародовал?
– Я так понимаю, что собрал не все документы. Хотел, чтобы наверняка.
– А что это был за компромат? – встревает Дима.
– Понятия не имею, хотя очень хотел бы знать,– разводит руками Егор.– Меня Волков как-то сторонился. Да мы с ним, впрочем, никогда и не были в хороших отношениях. Он тогда выбрал Эдика... А потом его здорово пугнули.
– Кто?
– Видимо, мэр.
– Как?
– Я так понимаю – физически. Не знаю, тронули его, или просто чего-то нехорошего пообещали, но... Волков затих. Затих надолго. Потом проснулся наш вновь избранный губернатор. Проснулся и понял, что вдвоем с мэром им тесно, и надо бы кого-нибудь посговорчивее.
– В смысле?
– В том смысле, что лучше бы, чтобы мэром был свой человек. А как еще? И вот тогда губер, как говорят, стал зазывать Волкова к себе и выпытывать у него подробности. Тот сопротивлялся – видимо, мэр здорово тогда его пугнул. А потом губер приставил к Волкову охранника. Тот подуспокоился, приободрился и стал рыть снова.
– А зачем рыть снова? Ведь был же уже компромат.
– Компромат был.– Поняв, что придется растолковывать каждую мелочь, Егор шумно выпускает воздух через нос и продолжает: – Но им был нужен не всякий компромат.
– Как это? А какой?
– Вот смотри.– Егор наклоняется ко мне близкоблизко. Его нос теперь смотрит прямо в вырез моей нескромной маечки. Я зябко повожу плечами, и Дима, пододвинувшись, обнимает меня рукой за плечи, чтобы согреть.– Был я в областной администрации, и на столе у начальницы пресс-службы, когда она вышла, видел интересную записку, что, мол, жители областного центра платят за тепло и горячую воду сто сорок процентов от стоимости услуги. А что мэр кричит вместе с энергетиками? Что горожане платят восемьдесят процентов, и разницу покрывает город. Так?
– Так.
– Это компромат на мэра?
– Ну...– отвечаю, посомневавшись: ожидаю подвоха,– думаю, что да, компромат.
– А они его опубликуют?
– Нет?
– Конечно, нет.
– А почему?
– Потому что за городскими энергетиками стоят областные, за ними – федеральные, а значит, не все деньги оседают в городе...
– И если они об этом начинают говорить, получится – пчелы против меда?
– Конечно! И так если не во всем, то во многом.
– И что получается?
– А получается хитрая вещь: значит, им нужен такой компромат, который не затрагивает никого, кроме мэра,– раз, и который можно доказать в суде – два. А доказательства должны быть железными, потому что дураку ясно, что мэр без боя не сдастся.
Егор рассказывает, и все кажется мне таким простым и логичным, что даже странно, как я могла не додуматься до этого сама. Но дальше достроить цепочку почемуто не могу.
– А Волков...– Я даже не могу сформулировать вопрос, но Егор подхватывает сам.
– Волков,– говорит он,– вполне мог собрать и кристаллизовать именно такую информацию. Он же не дурак и в теме.
– Так.– Я тру висок, чтобы вспомнить все, что было непонятно, прояснить все вопросы.– Значит, получается, что Волков сначала собирал информацию для себя и хотел передать ее Эдику. А потом на него наехали, и он резко передумал. И тогда получается, что Эдик, зная, что документы есть, достал их сам, и появилась та кассета. А Волков продолжил собирать компромат, но делиться им уже ни с кем не собирался. И что же потом?
– А потом,– Егору, похоже, нравятся такие головоломки,– дочка Волкова начинает встречаться с сыном мэра.
– И?
– Ну что и?! Оксана, в самом деле! Волкову надо выбирать между губернатором и дочерью.
– И он не хочет отдавать компромат?
– Видимо, да.
– А Эдик?
– Давайте думать...
Мы вынужденно замолкаем, потому что мимо нас вереницей проходят в зал окоченевшие на улице диджеи.
– Смотрите,– говорит Егор.– Волков хочет, чтобы о компромате все забыли. А у Эдика есть кассета. Эдик, как и все, знает, что изменилась расстановка сил. А деньги он любил всегда. Тогда логично предположить, что Эдик решился на шантаж. Не зря же кассета появляется в офисе в день убийства.
– Значит, Волков? – с дрожью в голосе спрашиваю я. Меня трясет от страха, от того, что я теперь знаю ответ, и огромный камень сваливается у меня с души.
– Или охранник,– задумчиво произносит Димка.
– Что, собственно, одно и то же...– констатирую я.
– А вот этого, ребят, я уже сказать не могу. Все, что знал,– сказал.
Тон Егора меняется, он снова игрив. Егор встает с диванчика и протягивает мне руку:
– Оксаночка, ты танцуешь?
– Ну да.– Я не ожидала такого вопроса и отвечаю с сомнением, не зная, как посмотрит на это Димка.
– Тогда пойдем, потанцуем? – Егор провожает меня к залу, откуда уже слышится начало медляка, и у самой двери обнимает за талию, ведя в танце. Мы медленно подтанцовываем к елке, где топчутся все остальные. Чтобы разбить затянувшееся молчание, я спрашиваю:
– А почему вы ушли с телевидения?
– А где мне там работать, Оксана? В новостях? Так я уже не мальчик, чтобы бегать и снимать всякие выставки.
– Ну почему,– возражаю со смехом,– вот на областном телевидении все «Новости» пенсионного возраста.
– Так они больше ничего не могут. А я – умный.– Егор улыбается и сжимает мою ладонь сильнее, чем хотелось бы.
– А политическая программа? У вас, как я понимаю, была своя программа?
– Была. Итоговая. Аналитическая. Но кому это сегодня надо – анализировать политику? Настоящий анализ уже никому не нужен. Нужно, чтобы журналист мочил того, кого скажут,– заказуха. А это, во-первых, не интересно мне, а во-вторых – зрителям, потому что зрители не дураки, все понимают и программы такие не смотрят. В девяностые было интересно. Сейчас – смертная скука.
– А чем вы сейчас занимаетесь?
– Да так... Разным там...– Егор не договаривает и только крепче прижимает меня к себе. Мне неприятно, но тут за его плечом появляется Дима.
– Егор, разреши? – говорит он и выдергивает меня из Егоровых рук.
Мелодия заканчивается, мы идем за столик и видим, что Егор уже там, сидит в окружении Лизы, Анечки и Надьки и хохочет.
– Оксана,– говорит он, протягивая мне листок бумаги,– вот тут номер моего мобильника, если надо будет что-то уточнить – звони.
Я беру листок и благодарю. Мне наливают вина, мы чокаемся со всеми подряд, смеемся, болтаем, а когда я вспоминаю про Егора и оборачиваюсь, его уже нет.
Я пьяна, голова кружится, и Дима, вызволив из гардероба мою шубу, выводит меня на свежий воздух. Метель бьет в лицо, снежные ленты вплетаются в мои волосы, путаются в кудряшках. Дима то и дело кутает меня в воротник и обнимает, чтобы я не замерзла.
– Слушай,– я сейчас на тонкой грани между опьянением и трезвостью, в том состоянии, когда мозг свободен и не скован,– если убили Волков и охранник, то значит, они и выкрали кассету?
– Ну да,– отвечает Дима, заботливо стряхивая снег с моих волос.– Тем более что им и была нужна кассета.
– А как они узнали, что она у меня?
Дима не может ответить; похоже, его не слишком заботит ответ, и меня это задевает. Подстегнутый раздражением мозг работает в полную силу.
– Как Волков и его охранник могли вернуться в офис после эфира так, чтобы их никто не видел? Почему Эдик не поехал домой? Почему остался ждать их? Почему такие серьезные вопросы надо было решать в переполненном офисе? Зачем Эдик надел свои игрушечные наручники? Почему потерялась кассета, и если Эдик ее спрятал, то почему в такое странное место – у косяка балконной двери?
Я загибаю пальцы, перечисляя вопросы и неясности. Димка берет мой покрасневший кулачок в свою большую руку и дует на него, согревая.
– Я вызову такси? – спрашивает он. Я согласно киваю в ответ, и через двадцать минут Дима уже везет меня домой.
– С Новым годом,– шепчет он на прощанье, целуя меня у двери.
2 января, понедельник
Просыпаюсь поздно; складка на простыне давит спину – я крутилась во сне. Сны беспокойны, не знаю, отчего. Я давно не вижу по ночам кошмаров, составленных из камер, наручников и черных, впитавшихся в коворолин брызг. Все забылось, растворилось во времени, и только подозрение, пятнающее всех вокруг, заставляет меня искать ответы.
Но сейчас дело не в этом. Я лежу в постели и смотрю на рыхлое войлочное небо. Крохотные белые облачка летят под ним: стремительно, словно боятся быть раздавленными. Огромная береза хлещет плетьми своих голых веток, словно лихорадочно пытается найти в воздухе то, чего нет.
Мне тоже не хватает чего-то важного, и сердце бьется в пустой груди в такт березовым ударам. Мне не хватает Димы – я понимаю это внезапно и определенно.
Он словно привязан к офису прочной веревкой. До сих пор я видела его только на работе. Это не хорошо и не плохо – это так. Раньше нам хватало вечерних встреч. А что теперь? Я не хочу на работу, но хочу к нему.
В комнате уютно. Родители – у телевизора, на разобранном во всю ширь диване. Мигает огнями елка, на столе – пирожки и теплый чай, и можно весь день не вылезать из пижамы.
Пристраиваюсь на краешке дивана с расческой, медленно распутываю свои кудряшки и смотрю какой-то фильм, не отдавая себе отчета в том, что смотрю.
Звонит телефон.
– Тебя.– Бабушка зовет из коридора.
– Алло,– говорю я, беря трубку.
– П-при-т,– он говорит застенчиво, заикаясь и плохо выговаривая слова.
– Ты? – удивлению моему нет предела, и что-то рушится сейчас от этого звонка. Нарушается порядок вещей, и офис, средоточие жизни, сдвигается в сторону.
– Я.
– Звонишь?
– Звоню. Скучаю. Что делаешь?
– Смотрю телевизор и ем пирожки.
– Можно тебя украсть?
– Можно.
Отхожу от телефона, не в силах сдержать улыбку.
– Кто звонил? – спрашивает мама.
– Так... Один... Я схожу прогуляться?
– Конечно, иди.
На улице еще день, и в сером небе – голубые мазки, солнечные полосы скользят по стенам, я жмурюсь от солнечного зайчика. С клена напротив окна слетает ворона, снег осыпается с голой ветки бело-золотым фейерверком. За окном – день, а мы лежим в постели, и пододеяльник, выглаженный и свежий, топорщится над одеялом острыми углами.
Я сижу, опершись на подушку, а Дима лежит: руки под головой, глаза – на меня, снизу вверх. Солнечный зайчик дрожит передо мной, я зачерпываю его горстью, и зайчик замирает в ладони. Я чувствую тепло золотого блика.
– Он уснул,– шепчу я.
– Кто? – спрашивает Дима.
– Солнечный зайчик.
– Разве они спят?
– Конечно. Пригреются – и спят.
– И что теперь?
– Хочешь, дам подержать?
– А можно?
– Можно, только не разбуди.
Дима тянет руку, но разбуженный неловким движением зайчик спрыгивает с ладони и удирает, оставляя на простыне желтый солнечный след.
– Убежал...– тихо выдыхаем мы.
– И что теперь? – спрашивает Дима.
– Ничего. Надо притаиться и ждать.
Я сползаю вниз по подушке и устраиваюсь у Димы под мышкой, сворачиваюсь в маленький комочек, прижимаюсь коленями к его горячему боку.
Мы лежим молча, потом я, кажется, дремлю, и вот за окном уже ночь, и звезды в темном небе дрожат от холода, мерцают оранжевыми огоньками, а месяц угрожает им своим острым серпом, и мне кажется, если он исчезнет, то они тотчас сбегут – греться под теплыми одеялами.
– Уснула? – спрашивает Дима.
– Да,– отвечаю смущенно.– Руку тебе отлежала?
– Немножко.
Поднимаю голову, он вытаскивает руку и, морщась, двигает ею вперед и назад.
– Новый год – совсем сбилась с ритма,– оправдываюсь я.
– Ничего. Ты так здорово спишь.
– Как это? Разве можно здорово спать?
– Ты ко мне прижималась и сладко чмокала губами.– Он смеется, но не надо мной, а от радости, по-доброму.
Я тоже смеюсь.
– Тебе хорошо со мной? – спрашивает он.
– Да,– просто отвечаю я.– А отчего ты спрашиваешь?– Нет, просто... Хотел быть уверен... потому что я... первый.
– Все замечательно.– Я поднимаюсь на локтях и целую его в нос.
7 января, суббота
Мои дни насыщены Димой. Я ухожу по утрам из дома и остаюсь с ним до самой ночи. Мне хорошо, хотя порой даже кажется, что слишком; и взаимная потребность друг в друге, необходимость прикасаться, видеться и быть вместе так велика, что переполняет и пресыщает. Иногда мне хочется отодвинуться от него, словно Дима отбирает у меня воздух, словно он – раскаленная печь, в то время как мне необходима прохлада.
Я иду по темному лесу, дергаю покрытые инеем ветки, ловлю на варежку опадающие кристаллы, жалею деревья, лишившиеся праздничного убранства, но дергаю и дергаю...
Дима – там, у дороги. Фары машины освещают мой путь. Я вижу Диму ясно, а он – только мой скользящий по лесу силуэт да дрожащие ветви. Так мне хорошо, и приторная сладость исчезает, съеживается от холодных прикосновений опадающего инея.
9 января, понедельник
Иду на работу и радуюсь рано начавшемуся дню, отсутствию салатов и времени для безделья: устала от праздников.
У офиса пахнет краской. Запах странно неуловим: кажется, что он отчетлив, но в следующую секунду его уже нет, он смешался с морозной свежестью, скользнул вслед за вереницей проезжающих мимо машин, потом – новый взмах кисти, и запах снова здесь, и снова – нет.
Верхняя строчка эпитафии уже закрашена. «...жил и работал...» – привычно читаю я и вздрагиваю, когда бархатный голос за моей спиной произносит:
– Наконец-то!
– Что? – оборачиваюсь и вижу Анечку: руки в карманах дубленки, на плече – мягкая сумка на длинном ремне.
– Наконец-то руки дошли закрасить,– повторяет она.– Сама не знаю почему, но меня эта надпись жутко нервировала.
Она идет к двери, и я плетусь за ней, хотя мне почемуто хочется досмотреть.
«...жил и работал...» – написанные белой краской слова плывут у меня перед глазами. Почему жил? Почему работал? Димины объяснения не в счет: пусть он видел Эдика другим, но я-то знаю его ленивым и усталым: именно таким он был в последнее время. Неужели зрителям по ту сторону экрана виделось что-то иное? Но почему? Он не был ни богат, ни известен. Он не был красив, он просто появлялся в эфире маленького телеканала.
И я вспоминаю, как мы снимали в одной из школ – уже даже не помню, что был за повод,– и маленький второклассник, щуплый мальчишка с карими глазами в пушистых ресницах, подошел ко мне, открывая на последней страничке свою тетрадь по математике.
– Напишите...– тихо сказал он мне, сидящей на парте и закутанной в куртку.
– Что? – удивилась я и на мгновение подумала, что он просит меня расписаться вместо мамы за двойку.
– Автограф,– сказал он еще тише и, посмотрев на меня своими пушистыми глазами, добавил: – Пожалуйста...
Я расписалась – криво, посреди страницы. Его друзья-второклассники стояли вокруг и молча смотрели, как я это делаю. А мне было стыдно, смешно и досадно, я чувствовала себя дурой, потому что понимала: мой автограф ничего не стоит, какой бы замечательной ни казалась я сейчас этому мальчику. Мне кажется, что в такой ситуации Эдик был бы горд, хотя, возможно, я плохо о нем думаю.
Вслед за серой Аниной дубленкой я вхожу в кабинет. У стола – Данка, на столе – привычный листок. Сегодня на нем с изрядной долей самоиронии написано: «Как погуляли?», и только ниже стоят неизбежные шесть цифр даты.
Список уже есть, правда, ни у одной съемки пока не назначено время. В столбик – названия служб: пожарные, «скорая», милиция, ГИБДД... Рядом – пресс-релиз городской администрации.
– Оксана – звони в ГИБДД, и вот тебе устная из городской, Аня – «скорая» и пожарные, Лиза – менты, и еще будет съемка: сегодня пенсионеры заседают.
Новый год всегда начинается для нас одинаково: собираем статистику – пьяные водители, взрывы петард, мордобой, разрывы сердца, переедания и депрессии.