Франк сидел, как правило, за маленьким гостиничным столиком, поддерживал рукой голову. Голова тяжелая, килограммов пять весит. Мозгов много.
Алла ставила перед Франком мытые фрукты, ей нравилось его обслуживать. Франк отвлекался от своих листков, взглядывал на Аллу отрешенным взором. Он ее не видел. Он был там, в своих страницах. И это ей тоже нравилось. Алла не любила, когда мужчина полностью погружается в женщину и сидит там по самую макушку. Как в болоте. И ждет, когда засосет. Чавкнет над головой.
Секс с Франком оказался не ярким. На троечку. Удовлетворительно, но посредственно. Михайло больше умел. Но для Аллы секс – не главная составляющая. Гораздо важнее общие беседы.
Беседы с Франком запоминались до последнего слова. Он рассказывал про Горького и Андрееву, про Савву Морозова и баронессу Будберг. Алла слушала и мотала на ус: под лежачий камень вода не течет. Надо быть активной, как Будберг, проявлять личное участие. А иначе так и просидишь с тусклым Михайло, будешь перебирать картофельные очистки.
Франк подсказал Алле тему для диссертации. Пообещал быть руководителем.
Жизненный горизонт раздвигался вдаль и вширь. Жизнь обещала быть интересной.
Франк писал книгу о царской семье.
Он взял с собой несколько фотографий, в том числе неизвестных. Алла подолгу всматривалась в принцесс. Ангелы во плоти. Мальчик – гений чистой красоты. Переворачивал душу. Царица постоянно чем-то недовольна. Наверное, чувствовала, бедная. А может, была спесивая от природы.
Царь Николай – олень. Оленьи очи. И скромность плюс достоинство. На царя не тянул. В нем не было царского величия. Но в величии столько глупости. И хорошо, что не было…
А вот групповая фотография расстрельной команды. Не лица, а рожи. Рвань. Шпана. Бандитская группировка. Сидят – тупые и гордые. Есть чем гордиться.
Фотографии говорили больше, чем слова.
– История – как женщина, – рассуждал Франк. – Ее или любишь, или ненавидишь.
Алла хотела спросить: «А меня ты любишь?» Но не спрашивала. Не хотела рисковать. Он мог сказать «да». Или «нет». Любой ответ потянул бы за собой проблемы.
Интрига висела над головами, как луна в ночном небе. Чувство зрело медленно, как зимнее яблоко. Антоновка, например…
После ужина сидели в холле и резались в дурака: трое на трое. Играли на деньги. Иначе неинтересно. Должен быть хоть какой-то смысл у любой глупости.
Выигрывали – проигрывали, входили в азарт. Алле везло, но вдруг…
Раздался междугородний звонок. Дежурная, сидящая за стойкой, сняла трубку и позвала Аллу.
– Вас… – сказала она.
– Меня? – удивилась Алла. Она никому не сообщала своего ялтинского телефона. Михайло знал только название гостиницы.
Алла подошла к стойке, взяла у дежурной трубку.
– Я слушаю…
– Славика положили в больницу, – сообщил голос Михайлы.
– Почему? – спокойно спросила Алла, хотя почувствовала, что ноги стали ватные.
– Районный врач направил. Он сделал рентген и нашел воду.
– Какую воду? Где?
– Не знаю. Раньше он все время говорил ОРЗ. Простуда. А вчера отправил в больницу. На Каширку.
Каширка – это раковый центр. Михайло мог не знать. Алла – знала.
Пол поехал под ногами. Алла упала без сознания. Грохнулась как подкошенная.
Дежурная испуганно соскочила со стула. Вся компания замерла, держа карты в руках.
Наступила короткая напряженная тишина. Это была тишина земли перед землетрясением.
Врач по фамилии Сырокваша сидел у себя в кабинете, листал историю болезни.
Больной – Станислав Михайлович Злобин, шестнадцать лет. Диагноз: саркома. Диагноз, не оставляющий надежд. Болезнь запущена. Врачи пропустили начало. Потеряно время. Но Сырокваша знал: своевременная диагностика тоже ничего бы не дала. Эта болезнь – как зверь, накидывается и жрет. Просто родители раньше узнали бы о трагедии. А сейчас они узнают на полгода позже.
Сырокваша ждал родителей мальчика и чувствовал в груди собственное тяжелое сердце. Нелегко сообщать о скорой гибели ребенка. Такие сообщения входили в профессию, но привыкнуть он не мог. Потеря ребенка – это потеря будущего. Это самое страшное, что может случиться.
Люди – разные и встречали это страшное известие по-разному. Некоторые входили в ступор. Стояли, парализованные, как лягушка под током. Так и уходили в ступоре.
Некоторые выплескивались из берегов, как река в наводнении. Как торнадо, который срывает крыши с домов, закручивает ввысь машины. Бывает, что набрасываются на врача. Надо быть готовым ко всему. Встреча была назначена на одиннадцать.
Мамаша Злобина явилась ровно в одиннадцать. Высокая загорелая красавица со спортивной сумкой.
Алла едва успела добраться из аэропорта. Но успела.
– Садитесь, – предложил Сырокваша.
Алла подошла к столу, но не села. Осталась стоять. Сырокваша молчал. У него язык не поворачивался, он не мог озвучить приговор.
Алла ждала. Она казалась спокойной и собранной.
– Сколько ему осталось? – ровным голосом спросила Алла.
Сырокваша понял, что здесь, в данном случае, не надо юлить и обнадеживать и ссылаться на волю Божию.
– Месяц, – ответил Сырокваша.
Алла чуть качнулась, как будто в нее выстрелили. Но устояла. Алла включала иерихонскую трубу при маленьких, незначительных неприятностях. А когда пришло большое горе, закрывающее солнце, она вся ушла в себя, сосредоточилась для борьбы. Полная мобилизация сил, которые все, до последней капли были нужны ее ребенку.
Дождавшись конца беседы, Алла попрощалась и ушла. Сырокваша смотрел в стол. Он был подавлен, как будто по его вине умирал мальчик, только что вынырнувший из детства. Лучше бы эта женщина кричала и даже плюнула Сырокваше в лицо. Ее агрессия вызвала бы защитную реакцию, и тогда Сырокваша тоже кричал бы в ответ. Произошла бы хоть какая-то разрядка. Но Алла ушла – безмолвная и напряженная, как шаровая молния. И это нечеловеческое, убийственное напряжение осталось в кабинете.
* * *Михайло в больницу не ходил. Трусил.
Он навестил Славочку один раз в самом начале и пришел в ужас от вида своего сына. Славочка побледнел до голубизны, усох. Лица стало меньше, а глаз больше, и казалось, что на лице – одни глаза. Михайло ушел тогда в полном смятении. И больше его в больницу было не загнать.
Алла приходила каждый день, приносила суперпитание. Поддерживала силы в тающем теле.
На работе она оформила отпуск за свой счет. Горем ни с кем не делилась. Разве кто-нибудь поймет? Могут только посочувствовать казенными словами. И это все. Лучше не надо ничего.
Приходила Светка Макарова, держала Славочку за руку. Перегоняла в него свою энергию.
Шастали друзья, один за другим, пугались переменой, произошедшей с их звездным товарищем. Славочка старался развеселить ребят, рассказывал анекдоты. Потом они уходили, Славочка откидывался на подушки без сил.
– Мне плохо, – говорил он Алле. – Я больше не могу.
– Это кризис, – успокаивала Алла. – Сейчас тебе плохо, так и должно быть. А потом кризис дойдет до точки и сломается. И ты начнешь поправляться. День за днем.
Славочка слушал и верил.
– А когда будет эта точка?
– Ты сам почувствуешь, – обещала Алла.
Алла входила в палату с улыбкой. Все в порядке. Нечего особенного не происходит.
Время от времени она забегала в ординаторскую и начинала давиться от слез, загоняя рыдания внутрь. Но они вырывались. Алла вскрикивала и, зажав рот рукой, снова сотрясалась беззвучно.
Врачи в ординаторской оставляли свои дела и тихо плакали вместе с ней. Горестный хор. Они всем сердцем любили этого чудесного, мужественного мальчика, который так безропотно переносил тяжелое лечение. Никогда не жаловался. На вопрос: «Как дела?» – неизменно отвечал: «Спасибо, хорошо». Какое там «хорошо». Он уходил на глазах, а врачи – взрослые, сильные и здоровые – не могли удержать, как если бы на их глазах тонул ребенок, а они стояли на берегу и смотрели.
От этого диагноза нет спасения. И на Западе тоже нет. Только зверская химия и убийственная доза облучения. И тоже не помогает.
Врачи плакали вместе с Аллой, и ей становилось немного легче.
Можно было вымыть лицо, надеть улыбку и снова идти к своему мальчику.
Было раннее утро. Солнечный луч пробивался сквозь занавеску. Алла вошла к Славочке. Он не спал.
– А у меня кончился кризис, – сказал Славочка. – Мне лучше.
Его руки лежали поверх одеяла, пальчики двигались.
Алла села рядом и накрыла его пальцы ладонью. Она знала, что это значит. В народе говорят: «Себя обирает». Предсмертная агония.
– А я тебе груши принесла. Сейчас помою.
Алла выскочила из палаты, побежала в хозблок – там разогревали еду, быстро вымыла под краном грушу.
Вернулась. Застыла в дверях.
Славочка ушел. Его здесь не было. Она буквально ощутила его отсутствие. Нет.
Лицо Славочки было красивое, бледное и совершенно спокойное. Спящий принц. Глаза глядели куда-то в дальние дали. Что он видел?
Алла положила грушу на тумбочку. Легла на кровать, обняла сына двумя руками. Пусть он слышит ее тепло и защиту.
Переход отсюда ТУДА непрост. Славочке может быть страшно, ведь он еще маленький. Мама рядом. Она переведет его через реку и будет держать за руку.
Хоронили по православному обряду на третий день.
Славочка лежал в гробу, обтянутом красной материей. Других гробов не имелось в наличии. Только красные.
Волосы были расчесаны на косой пробор. Усыпан цветами вплоть до подбородка: белые и красные розы, сиреневые астры. Все точно так, как привиделось Алле в метро.
Что это значит? Это значит, что судьба расписана заранее и можно заглянуть вперед, если перелистать книгу судеб. Значит, судьба Славочки – ранняя смерть. Но за что? Почему? Кто?
Может быть, он расплачивается за чью-то родовую вину? Чью? Тетки Галины, которая незримо присутствовала в расстрельной команде. Но при чем тут Славочка? Он теткиных идей не разделял. Он только пел.
В голову просачивались слова Высоцкого: «Бог самых лучших выбирает и дергает по одному…»
На поминках распоряжался Михайло.
Алла замотала голову вместе с лицом густой черной вуалью. Она не хотела никого видеть и не хотела, чтобы видели ее.
Начался новый период в жизни Аллы. Имя ему – ПУСТЫНЯ. Первый период: Марек. Там были страсти, страдания, переход из девушки в женщину.
Второй период: Славочка. Всепоглощающее счастье материнства. Любовь в ее идеальном проявлении. Любовь к мужчине – корыстна: любовь в обмен на любовь. Я – тебе, ты – мне. А любовь к ребенку – бескорыстна. «Ты только будь». И все.
Третий период Аллы: ПУСТЫНЯ. Желтый песок, желтое мутное солнце. Никаких красок. Жизнь остановилась. Ничего не интересно. Ничего не надо. Хорошо бы умереть. Глубинная пожизненная депрессия.
Внешне Алла держалась спокойно, улыбалась шуткам. Вышла на работу. На работе говорили: «Странно, сын умер, а она хоть бы хны»…
Алла не показывала окружающим своего истинного состояния. Люди, конечно, готовы к сочувствию, но это сочувствие – внешнее, как пена на кружке с пивом. Дунешь, и улетит. Выслушают – и тут же постараются отодвинуть от себя чужую беду. Подумав, при этом: «Слава Богу, что не со мной»… А что бы она хотела? Чтобы вместе с ней плакали? Это делал только Михайло.
Однажды ночью Алла пошла на кухню попить воды. Увидела Михайлу. Он сидел у стола и плакал. Алла подошла, прижала его голову к себе, и они стали плакать вместе. Ее отчаянье как будто перетекало в Михайлу. Стало полегче. Не намного, но все-таки. Иначе отчаянье разорвало бы сердце и мозги. А так – близкий человек. Подставит ладошки и можно слить в них избыток горя.
Алла поняла, что Михайло – не случайность в ее жизни. Он был записан, приписан к ней в книге судеб.
– За что нам такие испытания? – проговорила Алла.
– Бог испытывает тех, кого любит, – ответил Михайло.
– Лучше бы он нас не любил.
– Не замечал… – поправил Михайло.
В этот период они сроднились. Но все равно пустыня и сухой шелест песка под ветром.
Звонил Франк. Анна разговаривала с ним спокойно и вежливо, но ненавидела. Ей казалось: из-за Франка она поехала в Ялту, пропустила начало Славочкиной болезни. Получалось, что Франк виноват, пусть даже невольно. И пусть идет своей дорогой. Ничего ей от него не надо. И его самого тоже не надо. Урод. Но эти мысли плавали глубоко внутри – подтекст. А текст – самый светский и непринужденный и даже заинтересованный. Франк интересовался диссертацией. Он не подозревал, что диссертация – тоже песок. И будь она проклята.
Настала перестройка. Пришел Горбачев.
Горбачев подолгу разглагольствовал в телевизоре, шестьдесят процентов лишнего текста. Купался в собственных словах.
Институт, в котором работала Алла, закрыли. Помещение сдали в аренду под мебельный магазин.
Все возмущались, кроме Аллы. Алла ни о чем не сожалела. Она и раньше знала, что вся деятельность целого института – это переливание из пустого в порожнее плюс вранье. История искажалась, как того требовала линия партии, в угоду тетке Галине и иже с ней.
Алла быстро переквалифицировалась в челноки. Ездила вместе с Гузелькой в Польшу за мануфактурой: кофточки, юбочки и прочий ширпотреб. Идея принадлежала Гузельке. Гузелька воспринимала жизнь как она есть – без комплексов и без фанатизма. Историк – хорошо. Челнок – тоже хорошо, больше движения. А движение – это жизнь.
На границе челноков обирали таможенники – молодые, пьяные, с лоснящимися рожами, воняющие водкой и луком. Они шли по коридору вагона открывали дверь в купе и вымогали деньги. И попробуй не дать.
Гузелька нашла выход. Она купила в церкви несколько небольших икон и брала их с собой в поездку. Как только таможенники начинали свой рейд, Гузелька торопливо расставляла иконы, надевала простенькую косыночку, зажигала свечи. Алла проделывала то же самое: надевала косыночку и складывала руки перед грудью. Обе начинали истово молиться, растягивая гласные, как на клиросе. Получался довольно слаженный дуэт: «Отче наш, да святится имя твое-е-е»…
Таможенники открывали дверь и застывали.
– На храм собираем, на детский дом, сиротам сирым, – выпевала Гузелька. – Подайте сколько можете, Бог воздаст, Боженька все видит…
Таможенники переминались, однако деньги отстегивали. Небольшие. Но все равно прибыток, а не убыток.
Таможенники уходили, аккуратно задвигали за собой дверь. Алла стаскивала косынку, вытирала лицо. Выдыхала: уф! Она уставала от лицедейства. Это все равно что отыграть целый акт в спектакле: перевоплощение, напряжение, выплеск адреналина. Кровь начинала быстрее бежать по сосудам, Гузелька хохотала, появлялись какие-то краски. Но через час снова желтый песок, желтое солнце, тоска и еще раз тоска.
Славочка, где ты? Почему не снишься?
* * *Челночный бизнес приносил доход. Алла зарабатывала, как ни странно. Купила отечественную машину «Ока». Научилась ездить.
Машина была неудобная, некуда девать длинные ноги, и вообще «Ока» больше напоминала мотоцикл, покрытый кузовом. Но все равно – индивидуальный транспорт. Лучше, чем муниципальный.
Учил инструктор. А после инструктора – Михайло. Закреплял пройденное, нарабатывал навыки.
Выезжали поздно вечером, когда дороги пустые, и ехали до аэропорта Внуково и обратно. Алла оказалась способной. Машина ей подчинялась. Движение уравновешивало. Хорошо ехать и ни о чем не думать, кроме как о дороге и о переключении скоростей.
К власти пришел Ельцин.
Он мало говорил, но много пил.
Старая экономика разрушена, новая не построена. В магазинах только минеральная вода и сливочное масло в пачках. Страна походила на самолет, который совершает посадку в тумане. То ли долетит, то ли разобьется. Возможно и первое и второе.
Началась повальная эмиграция. Уезжали в Америку, в Германию, в Израиль. Кто куда. В России осталось два процента евреев. Тетка Галина была бы довольна.
Франк эмигрировал в Америку, получил место в университете. Он уехал со своей сестрой – старой девой. Она занималась хозяйством, он читал лекции. Брат и сестра были нежно привязаны друг к другу.
Алла сменила челночную деятельность на предпринимательскую. У нее появился партнер Манукян из Челябинска.
Манукян владел сетью мебельных салонов. Он закупал итальянскую мебель в Москве и переправлял в Челябинск. Прибыль – триста процентов.
Алла познакомилась с ним на бензоколонке, на Ленинском проспекте. Известно, что удачей правит случай: оказаться в нужное время в нужном месте. Место – бензоколонка. Время – двенадцать часов дня.
Подъехали одновременно. Манукян на джипе, Алла на «Оке». Манукян рассчитывал подкадрить яркую блондинку, но все обернулось гораздо интереснее.
Алла стала его представителем в Москве. Как деловой партнер Алла оказалась незаменима. Манукян не мог нарадоваться. Прошлая представительница Гаянэ (сестра жены) умела со всеми испортить отношения. Торговалась до крови. Экономия на копейку, ущерб на рубль. С ней никто не хотел иметь дело. Алла всегда умела договориться, наладить нужные контакты. Спокойная, воспитанная, красивая, что немаловажно. Казалось, деньги ее не интересуют. Алла не заботилась о своей выгоде. Все – прозрачно и честно. И Манукян тоже был с ней почти честен. И это оказалось удобнее, чем крутиться и подвирать.
Алла подключила к мебели Михайлу. Он осуществлял контроль над поставками. В случае мелкого брака чинил сам. Прибивал молоточком, подкручивал, подгонял. Брака было сколько угодно. Итальянцы халтурили не меньше наших. В случае серьезных поломок Михайло посылал на мебельную фабрику рекламацию, требовал замену. И получал замену.
Манукян был спокоен за качество. Ему повезло с московскими партнерами. Он их ценил. И платил. (Это и значит – ценил.) Деньги пошли серьезные, это тебе не польские шмотки для вещевого рынка.
Алла поменяла машину. Купила джип, а «Оку» отдала Михайле. Михайло был счастлив. Он любил все старое, поношенное. В старых вещах и предметах есть своя энергетика. Михайло мог по десять лет носить один и тот же свитер. Дыры ему не мешали, а, наоборот, были как родственники. Михайло с удовольствием всовывал себя в «Оку», а джип Аллы казался ему высокомерным и враждебным.