— Он не бродит, — ответил Эдам и запел «флиттермус, оттермус» на мотив австрийского гимна.
— То есть гиппопотамус.
Эдам сказал, что нет, он имеет в виду миопотамуса, а это, в свою очередь, означает коипу, которым в настоящее время грозит уничтожение. В ответ на это Мери разразилась сердитыми воплями, назвала его жестоким хищником и врагом экологии.
— Никакой экологии в том, чтобы охранять южноамериканских грызунов в Суффолке, нет, — возразил Эдам, но к этому моменту Мери уже бежала вниз, намереваясь остановить уничтожителя коипу.
Эдам выглянул в окно спальни, которую когда-то занимал Хилберт. Машина с надписью «ООО „Вермстрой“. Уничтожение сельскохозяйственных вредителей. Ипсвич и Нунз» на боку разворачивалась на площадке перед гаражом. Когда Мери выбежала из дома, машина уже ехала по проселку к лесу. Эдам рассмеялся, глядя, как она стоит и трясет кулаками вслед автомобилю. Он чувствовал себя значительно лучше, аспирин и кофе сделали свое дело.
Руфус все еще спал на террасе, хотя он, судя по всему, просыпался, потому что теперь от солнца его голову защищал раскрытый старый черный зонтик Хилберта. Эдам сел рядом, гадая, надо ли платить человеку-коипу.
— Можно было бы продать те ружья, — сказал он, когда Руфус проснулся.
— А еще проще уволить человека-коипу, сохранить ружья и отстреливать коипу самостоятельно.
Все это было очень хорошо, но оплачивать предстояло многое. Коммунальные налоги,[42] например. Эдам не представлял, из чего они состоят, но знал, что люди, владеющие недвижимостью, их платят. А еще будут счета за свет и воду. Можно продать ружья, еще кое-что из мебели. Если только… Если только не сдать кому-нибудь комнаты, или лучше собрать группу, которая будет за все платить сообща, — коммуну, по сути.
Тогда ему впервые пришла в голову мысль о коммуне, именно в тот момент, когда он сидел на террасе рядом с Руфусом под зонтиком Хилберта, когда дядька из «Вермстроя» преследовал добычу вдоль лесных ручьев, а Мери гневно протестовала.
Окруженный своими компьютерами, Эдам размышлял о человеке-коипу, чей счет он оплатил позже, но которого больше не видел. Вспомнит ли он что-нибудь? А если вспомнит, будет ли в полиции твердо заявлять, что Эдам, Руфус и Мери жили там? Кажется, это было примерно двадцать пятого июня, до того как приехали остальные. От озера человеку-коипу наверняка был виден Руфус, спавший на террасе под зонтиком, видел он, без сомнения, и Мери и даже разговаривал с ней — вернее, выслушивал ее оскорбления.
Сейчас ему примерно пятьдесят или больше. Вполне вероятно, что он все еще жив. «Вермстрой» обслуживал район Ипсвича, а также Нунз. Человек-коипу жил в Нунзе. Позже, во время редких выездов на «Юхалазавре» в деревню, Эдам видел его машину, припаркованную у одного из больших домов Садовой окраины Хемпстеда.
Конечно, вполне возможно, что машина стояла там только потому, что сам он уничтожал в доме коипу, или кротов, или крыс, или личинки древоточца, но почему-то Эдам так не думал. Он вспомнил, как именно была припаркован автомобиль — носом в открытом гараже.
Мужик ходил по лесу и, возможно, видел кладбище домашних животных. Эдам не знал, видел ли наверняка, но не исключал этого. И еще он видел, что в Уайвис-холле живут люди. Вида террасы, напоминавшей одну огромную кровать, было достаточно, чтобы сделать такой вывод. Эвансу или Оуэнсу, антиквару, приезжавшему дважды, тогда было не меньше шестидесяти. Вряд ли он представляет опасность. У садовника, прикрывавшего голову носовым платком с узелками, ни тогда, ни позже не было возможности узнать, что Эдам собирается жить там. У таинственного гостя, чьи шаги он слышал у дома в то последнее утро на рассвете — если он вообще их слышал, а не вообразил под действием паники, — у того мужчины или той женщины не имелось никаких оснований, кроме стоящего на площадке «Юхалазавра», думать, будто в доме кто-то живет.
А вот с человеком-коипу ситуация иная. Его нельзя сбрасывать со счетов или умалять исходящую от него опасность. Есть только одна надежда, причем довольно сильная, что он из тех, кто не станет сам совать нос в полицейское расследование, пока его не вызовут повесткой.
* * *На следующий день или через день, когда они снова обсуждали проект коммуны, Мери назвала имя Беллы. Обсуждение было похоже на карусель. Она, Руфус и Эдам по очереди называли имена людей, которых знали и которых могла бы заинтересовать коммуна; людей, подходящих по возрасту и темпераменту. Мери сама горела желанием, но при этом ставила условие, что останется, только если уедет Руфус. После его непристойного предложения в четверг вечером она была с ним на ножах, хотя спали они в одной кровати. Вообще-то Руфус спал большей частью на открытом воздухе. Он не стремится, сказал он, участвовать в долговременной коммуне, ему нужно писать диплом, но не исключено, что он может приезжать на каникулы. Юноша расстроил Мери еще сильнее, сказав, что считает Бриджит, сестру Эдама, очень привлекательной и для него будет огромным стимулом, если она тоже вступит в коммуну.
Эдам видеть в коммуне свою сестру не хотел, в последнее время их отношения испортились. Он вспомнил двух знакомых студентов, которые вполне подошли бы для коммуны, но им тоже светил диплом, а Эдам уже серьезно подумывал о том, чтобы не возвращаться в университет. У него всегда вызывал сомнения тот смешанный курс, который он выбрал. Лингвистическую часть он хорошо знал, английский можно подучить самостоятельно, а социология слишком скучна. Какая польза от этого курса для дома из красного кирпича? Было бы лучше, если бы он учился в политехническом. Если понадобится высшее образование, можно поступить в один из технических колледжей в Ипсвиче…
Руфус назвал двоих или троих, с одним из них они оба вместе учились в школе.
Вам нужен как минимум один человек, который уже успел пожить в коммуне, — сказала Мери, — так почему бы не дать объявление? В «Тайм-аут», например.
— Или в «Гей-Ньюс»,[43] — предложил Руфус. — «Трибада ищет помощников для раскрытия собственного „я“».
— Мне вот интересно, — парировала Мери, — почему ты все не унимаешься, талдычишь и талдычишь. Может, ты сам скрытый, а?
Руфус расхохотался и ответил, что двери в его жизнь никогда не были закрыты.
— Открывай дом и зови друзей.
— Для меня загадка, что они у тебя вообще есть.
Идея с объявлением Эдаму не понравилась. Кроме того, денег было мало. Они на время оставили тему коммуны и стали обсуждать, что из имущества, некогда принадлежавшего Хилберту, подлежит продаже следующим. Один из больших комодов, сказал Руфус, и хватит заморочек, тащи сюда Эванса или Оуэнса, но Эдам понимал: если так пойдет и дальше, скоро в его доме останутся только голые стены. Вот если бы приехали люди и скинулись…
— Я слышала про одну девчонку, ее зовут Белла, что-то вроде этого, — произнесла Мери. — Я с ней не знакома, о ней рассказывала моя подружка Линда. Она из последователей Раджниша,[44] жила в коммунах, и Линда говорила, что она ищет новую. В общем, я могу разузнать о ней побольше.
Именно через Беллу и нашла их Вивьен, а с ней и индус, Шива, чью фамилию Эдам так и не вспомнил.
* * *Мери, насколько он знал, была единственной из них, кто ходил в деревню пешком и кто там гулял. Не имеет значения, что обитатели Нунза расскажут о Мери полиции, потому что она уехала вскоре после этого. А если люди и запомнили девушку, они все равно не знали, откуда она. Мери ходила в деревню — как и Вивьен впоследствии, — чтобы позвонить по телефону-автомату у «Пихты». Вероятно, она заходила в «Пихту» или в деревенские магазины, чтобы наменять денег для звонка. Мери искала людей, которые поехали бы с ней в Грецию, или довезли бы ее до Греции, или хотя бы оплатили ей авиабилет до Греции. В конечном итоге девушке посчастливилось занять денег у тетки и забронировать себе место в мини-вэне, на котором в Грецию отправлялась ее школьная подружка со своим приятелем.
Накануне ее отъезда Эдам придумал новое название своему дому. Он размышлял над этим уже несколько дней, пытаясь найти что-нибудь более интересное, чем Уайвис-холл. Миопотамус-Манор, первое, что пришло на ум, было просто шуткой. Он принялся составлять анаграммы, переставлять буквы, помня при этом, куда они собирались прежде и куда сейчас едет Мери…
Отсемондо.
Он спросил у остальных, что, по их мнению, означает Отсемондо.
— Греческий остров, — сказала Мери.
— Не остров, — возразил Руфус. — Это больше похоже на гору, на вулкан.
— Или на курорт в Коста-Браво.
— Ты его придумал, — лениво проговорил Руфус. — Очень похоже на название племени или общины. Онейда,[45] Уолден,[46] Отсемондо.
— Совсем не похоже на Онейду или Уолден. Я знаю, на что это похоже: на Игден,[47] это «нигде» наоборот.
— Совсем не похоже на Онейду или Уолден. Я знаю, на что это похоже: на Игден,[47] это «нигде» наоборот.
Эдама удивила проницательность Мери, но его раздражало, что она уезжает. Девушка ему не нравилась, но ему хотелось, чтобы она осталась. Эдам обнаружил, что его обижает, когда люди не испытывают к Уайвис-холлу такие же теплые чувства, как он.
— Ты ведь не знаешь разницы между анаграммой и инверсией, верно? — сказал он. — Меня всегда бесит безграмотность. Зачем говорить о том, чего не знаешь?
— Эй-эй, — осадил его Руфус. — Ты забыл, что с ней в ссоре я?
— «Игден» — это анаграмма от «нигде», а «Отсемондо» — инверсия от «одно место».
— Ну-ну, ловко. Тебе не кажется, что от «одного места» слишком сильно несет американским духом?
— Мне на это плевать, — ответил Эдам. — Отныне это место будет называться Отсемондо.
С тех пор название прижилось.
На следующий день было тридцатое июля, среда. Мери хотела, чтобы Руфус отвез ее в Лондон, но тот сказал, что дальше Колчестера не ездит, поэтому может там посадить ее на электричку. Но, несмотря на это, между ними состоялось некоторое rapprochement:[48] Мери спустилась вниз с черным рюкзаком, который Руфус одолжил ей. Впервые за все дни она была одета в джинсы и босоножки.
— Я замечательно провела время, — сказала она Эдаму, — но я пообещала самой себе, что на эти каникулы поеду в Грецию, и сейчас уже не могу не ехать.
— Все в порядке. Отсемондо будет стоять здесь и на следующий год.
— Хотите, я отправлю открытки твоим родителям и родителям Руфуса из Афин? Ну, то есть вы напишете их здесь, а я возьму с собой.
— По какой-то странной оплошности, — сказал Руфус, — у меня с собой нет красочной открытки с видами Акрополя.
— Ну, я просто предложила, — уныло проговорила Мери. — Не обязательно открытки, можно просто письмо.
— Если мои получат от меня письмо, — сказал Руфус, — они решат, что я при смерти или в тюрьме.
Все то же самое относилось и к Эдаму. И вообще, зачем писать? О чем? Мери допускала мысль, что родители Эдама догадываются, что он здесь, и могут нагрянуть в любой момент. Но Эдам это напрочь отметал. Эх, почему он не принял ее предложение? Какая ирония: в столе Хилберта лежало около пятидесяти открыток, стянутых резинкой, — вероятно, Хилберт и Лилиан привозили их из путешествий, — и среди них было две из Греции: одна с горой Ликавит, а другая — с тем самым видом, о котором упомянул Руфус.
Но тогда они об этом не знали, а если бы и знали, то все равно не предположили бы, что однажды эти открытки могли бы стать веским подтверждением истории, которую Эдам уже начал сочинять. При условии, естественно, что родители сохранили бы эти открытки, — а такое было вполне вероятно, если учесть, как редко они их получали и как высоко ценили. Предложение Мери были отвергнуто без всяких раздумий, они с Эдамом холодно распрощались, и Руфус на «Юхалазавре» довез ее до вокзала.
С того дня Эдам больше никогда не видел Мери Гейдж и практически не вспоминал о ней. Если же девушка появлялась в его сознании, он жал на кнопку «Отмена», как делал всегда, когда в его мысли забирался кто-нибудь из обитателей Отсемонда. Однажды, не так давно, по телевизору показывали старый фильм под названием «Национальный бархат», и появление на экране молодой Элизабет Тейлор стало для него резким напоминанием о Мери — правда, оно тут же исчезло, но благодаря не кнопке «Выход», а простому выключению телевизора.
В тот же день, но позже, они с Руфусом говорили о деньгах. Что еще можно продать? Даже на несведущий взгляд Эдама викторианские акварели вересковых пустошей или горных ручьев, наложенные на фон из золотой бумаги и оправленные в позолоченные рамы, представляли определенную ценность. В одной из спален была странная картина, изображавшая похожее на кентавра существо, лошадь с торсом и головой человека, которая зашла в кузницу, чтобы подковаться, а кузнец и зеваки смотрят на нее с искренним восторгом. Когда они сняли задник, оказалось, что это Беклин,[49] только в репродукции, вырезанной из журнала; оригинал же висел в Будапеште. Они назвали комнату, где висела эта картина, Кентавровой. Еще одна странная картина висела в комнате Хилберта, и Эдам всегда запрещал себе думать о ней. С рождением Эбигаль это превратилось в настоящую пытку. Картины больше не существовало — Эдам сам сжег ее, бросил в тот костер вместе с кое-какими другими вещами.
На картине была изображена большая мрачная спальня с тяжелыми шторами. Мало кто предположил бы, что в этом помещении может оказаться ребенок, но ребенок там был — лежал на кровати, бледный и неподвижный, а пожилой мужчина, вероятно доктор, только что отнял от его приоткрытых губ зеркальце и поворачивался к молодому отцу, чтобы сообщить о смерти. Мать же, охваченная горем, прижалась к мужу и уткнулась лицом ему в плечо. Эдам выдержал воспоминание о той картине стоически. Он заставил себя взглянуть на нее и вытащить на поверхность все, что было с ней связано. Теперь ему кажется дикостью, что тогда они с Руфусом стояли перед картиной и хохотали. Это воспоминание причинило ему физическую боль, отозвавшуюся где-то глубоко в теле, в кишках. Они с Руфусом стояли перед ней и пили вино. Руфус держал в левой руке последнюю бутылку вина, а в правой — бокал. Они обходили дом, прикидывая, что можно продать, задержались в той отнюдь не мрачной, теплой, солнечной, очень уютной комнате и хохотали, глядя на печальную картину, такую сентиментальную в своей наивности. Он дошел до того, что принялся выдавать комментарии. Что-то вроде «Малыш больше никогда не назовет меня мамой».
Именно поэтому они назвали комнату в честь Смертного ложа.
Они прошли через Безымянную комнату и оказались в примыкавшей к ней Комнате диковинки, названной так потому, что там стоял шкаф, а внутри у него была узенькая лестница, которая вела на чердак. Они решили, что для продажи подойдет подставка под умывальный таз, зеркало-псише, глиняный таз с цветочным рисунком и кувшин, а когда спускались по черной лестнице, добавили к этому тарелки, покрытые тускло-красной, темно-синей и золотой глазурью. Тарелки висели на стене и, судя по иероглифам на обратной стороне, были привезены из Китая и представляли определенную ценность.
На следующий день они отвезли псише, таз и фарфоровые тарелки в Лонг-Мелфорд, потому что там было больше всего антикварных магазинов, но выручили за все это лишь двадцать фунтов. Когда в коммуну начнут собираться люди, думал Эдам, им придется платить, делать свой вклад. А как подходящие люди узнают о коммуне, если у него нет телефона, вернее, работающего телефона, а Мери Гейдж наверняка забыла о той Белле?
В этом он ошибался. Все то время, пока они с Руфусом предавались разгулу, колесили по окрестностям на «Юхалазавре», ездили даже в Лондон, чтобы купить марихуаны у одного дилера из Ноттинг-Хилла, с которым был знаком Руфус, пропивали и обращали в сигаретный дым (он сам так выразился) мебель Хилберта, — все то время Вивьен и ее приятель Шива готовились вступить в Отсемондо. Естественно, они ожидали, что там будет четко налаженный быт, как в кибуцах Ист-Англии, где все члены имеют определенные обязанности, где торжествует вегетарианство, коричневый рис считается чуть ли не святыней и долгими ночами ведутся беседы на мистические, оккультные или философские темы.
Но первой приехала Зоси.
Руфус, ехавший из Лондона с марихуаной, подлинным, как клялся его дилер, индийским чарасом и колумбийским кокаином, подобрал ее на улице — «объект собственности, который оказался бесхозным». Она спала с Руфусом в Кентавровой комнате, причем то, что она оказалась в его постели, было воспринято как должное, хотя Эдам сомневался, что ее пожелания брались в расчет. Руфус сам был немного кентавром, крупным чалым жеребцом, а она — немного кошкой, маленькой, ничейной.
Кажется, через день или два Зоси увидела картину. Исследуя дом, она забрела в Комнату смертного ложа. Вошла, поглядела на картину и с криком бросилась вниз по лестнице, прижимая руки к лицу и обливаясь слезами.
— Почему ты позволил мне туда зайти? Почему ты не предупредил, что там есть такое?
Стоя у окна, опуская штору, которую он перед этим поднял, и поворачиваясь к кроватке, Эдам снова на мгновение увидел картину, она с пугающей четкостью возникла в темноте у него перед глазами.
Картина была уничтожена. Он сам сжег ее на костре, разложенном у стены огорода. Вполне возможно, что ее копии не существует, но у него в сознании она воспроизводится сама собой — ребенок, упокоившийся навеки, с лицом, похожим на восковую маску; доктор, изможденный горем и недосыпанием, с не затуманенным дыханием зеркальцем в руке; обнявшиеся родители.
Глава 9
Так как у Шивы не было диплома, ему запрещалось приготавливать и отпускать лекарства. Этим занимался Кишан, имевший диплом фармацевта, и, когда работы бывало слишком много, ему помогала Мира, его жена. Шива работал в торговом зале, занимался витринами, вел учет, иногда рекомендовал лекарства от кашля и сыпи. Кишану нужен был второй ассистент, но он смог бы позволить его себе только в том случае, если бы перестал платить Шиве приличную зарплату при очень маленьких годовых доходах. Однако Кишан не хотел терять его; он был альтруистом и постоянно пытался убедить Шиву вернуться в колледж, получить диплом и открыть собственную аптеку, а не работать на кого-то. Сейчас Шива уже знал, что никогда туда не вернется, — слишком уж многое там связано с воспоминаниями и горечью. Кроме того, ему нравилась эта аптека, ее уют, особенные запахи, ощущение, что делаешь доброе дело, когда удается кого-то убедить в пользе витамина С, те краткие моменты удовольствия, когда продаешь красивой девушке губную помаду красивого оттенка. Шива принимал это как неизбежное. Он уже не стремился развивать свои потенциальные возможности, получать удовлетворение от работы или просто быть счастливым.