Но вот, наконец, пакета не видать, не слышно и зловещего шороха. Бросил последнюю лопату земли в могилу (СКОЛЬКО НИ КИДАЙ, ВСЕ РАВНО МАЛО, вспомнились ему слова дядюшки, похоронных дел мастера. Будто тысячу лет назад говорил. ВСЕЙ ЗЕМЛИ НЕ ХВАТИТ МОГИЛУ ЗАКИДАТЬ). Повернулся к Джаду.
— Не забудьте пирамидку сложить.
— Ох, Джад, устал я что-то…
— Ваша дочка любила кота. — Джад говорил тихо, но твердо. — И ей бы, небось, хотелось, чтоб все честь по чести…
— Пожалуй, вы правы, — вздохнул Луис.
Еще минут десять громоздил он горку камней, Джад подавал по одному. И впрямь получилось что-то вроде пирамиды, Луису было даже приятно видеть плоды своих трудов. Не хуже других, прикинул он, хотя при свете звезд не разберешь. Хорошо хоть, что Элли никогда этого не увидит. Рейчел поседеет в одночасье, только услышь она о топях да зыбучих песках. Хватит и того, что он здесь побывал.
— Обвалились почти все пирамидки-то, — заметил Луис, отряхиваясь. Присмотревшись, он увидел там и сям небольшие кучки камней. Джад, однако, позволял Луису брать только камни, выбранные из вырытой им могилы.
— И то: лет-то этому кладбищу не счесть.
— Ну, теперь все?
— Вроде все. — И старик хлопнул Луиса по плечу. — Молодцом! Славно поработали. Иного и не ожидал. Теперь можно и по домам.
— Джад… — заговорил было Луис, но тот, подняв кирку, двинулся к каменным ступеням. Луис схватил лопату и чуть не бегом припустил вслед. Но скоро перешел на шаг, решил не сбивать дыхание. Обернулся, но под елями было черным-черно, не разглядеть каменной пирамидки — памятника дочкиному коту Уинстону Черчиллю.
СЛОВНО ПУСТИЛИ КИНОЛЕНТУ НАЗАД, все теперь в обратной последовательности: миновали лес, за ним — поле, вот-вот покажется дом. Луис потерял счет времени. Часы так и остались в спальне на подоконнике, он снял их, ложась подремать. Сейчас он чувствовал, что неимоверно устал, изнемог, выдохся. Так уставал он лишь однажды, лет семнадцать тому, когда на летних каникулах решил поработать мусорщиком.
Шли они обратно тем же путем, но Луису ничего не запомнилось, только то, пожалуй, как запнулся, перебираясь через завал, думая — ни к селу ни к городу! — о Питере Пэне. Джад подхватил Луиса сильной, твердой рукой, и минутой позже они уже шли мимо последнего пристанища ДЫМКА, ТРИКСИ, КРОЛЬЧИХИ МАРТЫ. А вот уже и тропинка, по которой он хаживал не только с Джадом, но и со всей семьей.
Несмотря на усталость, ему, кажется, вспомнился сон с Виктором Паскоу, тот, в котором Луис бродил как лунатик. Но никакой связи с сегодняшним ночным путешествием не обнаружилось. Еще, помнится, мелькнула мысль: а путешествие-то небезопасно. Нет, не в старомодно-сентиментальном духе Уилки Коллинза, а всерьез, взаправду. Кровавые мозоли, которые он натер, находясь в состоянии почти что лунатическом, — меньшая из бед. Как он только не свернул шею, перебираясь через завал. Равно и Джад. Можно ли вообще разумно и логично толковать его поведение? Усталый мозг с готовностью отнес все странности за счет душевного потрясения и расстройства, вызванного смертью любимого всей семьей кота.
Наконец подошли к дому.
Подошли вместе, молча. Остановились. Ветер выл и стонал. Не говоря ни слова, Луис протянул Джаду кирку.
— Я, пожалуй, сразу к себе, восвояси отправлюсь. Соседи должны были Норму домой привезти. Поди, обыскались меня.
— А который час? — спросил Луис. Не поздновато ли для Нормы разъезжать? Измученное тело и изнуренный мозг подсказывали, что уже за полночь.
— Сейчас взгляну. Часы всегда при мне, когда одет, конечно, а когда раздеваюсь, время мне до лампочки.
Он выудил часы-луковицу из кармана брюк, щелкнул блестящей крышкой.
— Уже половина девятого. — И закрыл крышку.
— Половина девятого?! — оторопело повторил Луис. — Всего-то?
— А вы как думали?
— Думал, что сейчас много позже.
— Ну, что ж, до завтра, Луис, — попрощался Джад и пошел прочь.
— Постойте!
Старик обернулся, вопросительно посмотрел на Луиса.
— Джад, что мы сегодня сделали?
— Схоронили кота вашей дочки.
— И только?
— И только! — отрезал Джад. — Луис, вы славный человек, только задаете больно много вопросов. Иногда нужно просто довериться чутью. Точнее, сердцу. А если поддаться сомнениям, появятся вопросы, вы все снова и снова начнете переваривать, только не кишками, а мозгами, глядь, и уже колеблетесь: а правильно ли поступили? Понимаете, о чем я?
— Понимаю, — кивнул Луис. Старик, похоже, прочитал все его мысли, пока возвращались.
— А надо б сперва сомнения проверить, а не то, что сердце подсказывает. Верно, а, Луис?
— Может быть, — пробормотал тот.
— Впрочем, мужику как-то негоже душу открывать, верно?
— Как сказать…
— Именно — негоже, — кивнул Джад, словно Луис безусловно согласился. И прибавил, уверенно и даже безжалостно, отчего у Луиса мороз прошел по коже: — Душа — это вечная тайна. Вот женщины вроде умеют тайны хранить, некоторые прямо могила. И все же ни одна — если умная, конечно, — не скажет, что знает до конца сердце мужчины. Непроницаемо, твердо мужское сердце, Луис, тверже камня на индейском кладбище. И каждый взращивает в своем сердце, что может… и возделывает.
— Джад!
— И не нужно сомнений, Луис. Что сделано, то сделано, доверься сердцу.
— Но…
— Никаких «но». ЧТО СДЕЛАНО, ТО СДЕЛАНО, ДОВЕРЬТЕСЬ СЕРДЦУ. Мы поступили, как нужно. Надеюсь, как нужно именно сейчас. В иное время то же самое могло и бедой обернуться — страшной бедой.
— Ну, хоть один вопрос позвольте.
— Вопрос позволю, а ответ не обещаю.
— Как вы узнали про это место? — Спросить об этом Луису не терпелось на обратном пути, тогда же закралось подозрение: а может, и сам Джад индеец-полукровка, хотя по виду не скажешь. Очевидно, предки его не на все сто процентов из англосаксов.
— От Стенли Бушара, от кого ж еще? — даже удивился Джад.
— Он просто рассказал и все?
— Нет, не просто. Тут рассказом одним не обойтись. Я там своего Пестрого похоронил. Мне в ту пору десять лет стукнуло. Раз Пестрый погнался за зайцем да напоролся на ржавую колючую проволоку. Видать, зараза какая попала, ну, он и сдох.
Что-то показалось Луису сомнительным, что-то явно не совпадало с прежним рассказом Джада о своей собаке. Но усталый мозг отказывался искать разгадку. Джад замолчал, лишь взглянул на Луиса, и взгляд его был непроницаемым.
— Спокойной ночи, Джад.
— Спокойной ночи. — И, прихватив кирку с лопатой, старик пошел через дорогу.
— Спасибо! — крикнул Луис вдогонку.
Джад не обернулся, лишь поднял руку, дескать, слышу вас.
Не успел Луис войти в дом, как зазвонил телефон.
Морщась от боли в спине и ногах, он бросился бегом на кухню, где так тепло и… все же не успел. Отзвенев пять или шесть раз, телефон умолк. Луис все же поднял трубку, но услышал лишь гудки.
НАВЕРНОЕ, РЕЙЧЕЛ. СЕЙЧАС ПЕРЕЗВОНЮ.
Но неожиданно даже набрать номер показалось ему усилием чрезмерным. Устал… Неохота выделывать деликатные словесные па с ее матушкой, а тем более с отцом, которому только бы чековой книжкой размахивать. Даже с Рейчел неохота говорить, даже с Элли — она, конечно, еще не спит, в Чикаго сейчас только половина восьмого. Дочка непременно спросит его о Чере.
А ЧТО — ЧЕР? ВСЕ РАСПРЕКРАСНО: ЕГО СБИЛ БЕНЗОВОЗ. СМЕРТЬ ПОД ЛЕГКОВОЙ МАШИНОЙ НЕ ТАК ДРАМАТИЧНА. ПОНИМАЕШЬ, О ЧЕМ Я? НЕТ, НУ И НЕ БЕДА. КОТ ПОГИБ, НО ШКУРКА ПОЧТИ НЕ ПОСТРАДАЛА. МЫ С ДЖАДОМ ЗАКОПАЛИ ЕГО НА ИНДЕЙСКОМ КЛАДБИЩЕ, ЭТО РЯДОМ С КОШАЧЬИМ. ПРОГУЛЯЛИСЬ ЧТО НАДО. СВОЖУ ТЕБЯ КАК-НИБУДЬ. ПОЛОЖИШЬ ЦВЕТЫ НА ЕГО МОГИЛКУ, ПАРДОН, НА ПИРАМИДКУ. СВОЖУ НЕПРЕМЕННО, ДАЙ ТОЛЬКО ТРЯСИНЕ ЗАМЕРЗНУТЬ И МЕДВЕДЯМ УСНУТЬ НА ВСЮ ЗИМУ.
Повесив трубку, пошел в ванную, наполнил раковину горячей водой, снял рубашку, ополоснулся до пояса. Вспотел он как свинья, хотя и холодно, и пахло от него соответственно.
В холодильнике нашел остатки мясного рулета, сделал бутерброд, приправил его сладким луком, поразмыслив, сдобрил еще и кетчупом, пришлепнул сверху другим ломтем хлеба. Случись рядом Элли или Рейчел, они бы брезгливо поморщились — фу, разве такое можно есть! Да, милые женщины, вы многое потеряли, подумал Луис, с наслаждением уплетая бутерброд. КОНФУЦИЙ ГОВОРИТ: КТО МНОГО ПОТЕЕТ, ТОТ МНОГО ЕСТ. Луис улыбнулся и запил кулинарный изыск молоком — прямо из пакета, что тоже не понравилось бы Рейчел. Поднялся в спальню, разделся и, не почистив зубы, лег спать. Все маленькие болести собрались вдруг воедино и застучали большим молотом внутри, отчего, как ни странно, становилось даже покойнее.
Да, часы, разумеется, лежали там, где он их оставил. И показывали десять минут десятого. Невероятно!
Он выключил свет, повернулся на бок и тотчас заснул.
Проснулся часа в три утра — захотелось в туалет. Стоя под ярким неоновым светом, созерцая струйку, бьющую в унитаз, он задумался и вдруг изумленно вытаращил глаза: вот оно — несоответствие! Не сходятся, не сходятся концы, не стыкуются Джадовы россказни!
Сегодня старик сказал ему, что похоронил Пестрого десятилетним мальчишкой и что тот умер от заражения крови, напоровшись на колючую проволоку. Но тем утром в конце лета, когда вел всю семью Луиса на Кошачье кладбище, рассказывал иное: дескать, собака его умерла от старости и похоронена рядом с другими зверушками. Даже колышек с табличкой показал, правда, надпись от времени стерлась.
Луис спустил воду, выключил свет, вернулся в спальню. Что-то еще царапало память, что-то еще напутал старик. Ага, нащупал: Джад — ровесник века. На Кошачьем кладбище он сказал Луису, что собака у него умерла в начале первой мировой, значит, либо в четырнадцатом году, когда занялась война в Европе, или в семнадцатом, когда вступила Америка. Соответственно и Джаду было либо четырнадцать, либо семнадцать лет.
А сегодня вечером он заявил, что похоронил своего Пестрого десятилетним мальчишкой.
НО ОН СТАРИК, А СТАРИКИ ВЕЧНО ПУТАЮТ, пытался найти оправдание Луис. САМ ГОВОРИЛ, ЧТО НАЧИНАЕТ ЗАБЫВАТЬ ИМЕНА, АДРЕСА. ДАЖЕ О ВАЖНЫХ ДЕЛАХ, ПРОСНУВШИСЬ ПОУТРУ, НЕ ПОМНИТ. ХОТЯ ДЛЯ СВОИХ ЛЕТ ОН ЕЩЕ МОЛОДЦОМ ДЕРЖИТСЯ. В МАРАЗМ НЕ ВПАЛ, ПРОСТО ПАМЯТЬ ПОДВОДИТ. НЕУДИВИТЕЛЬНО, ЧТО МОГ ЗАБЫТЬ, КОГДА И КАК СОБАКА ПОМЕРЛА. СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ КАК-НИКАК МИНУЛО. НЕ ЦЕПЛЯЙСЯ, ЛУИС.
Сон, однако, не шел. Долго лежал, прислушиваясь к ветру, гулявшему под крышей обезлюдевшего дома.
Все-таки он забылся, хотя и не заметил, когда. Ему прислышались шаги босых ног по лестнице…
ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ, ПАСКОУ, СУДЬБЫ НЕ ИЗМЕНИШЬ, МЕРТВОГО К ЖИЗНИ НЕ ВОРОТИШЬ. И шаги стихли.
И беспокойный дух Виктора Паскоу далее не донимал Луиса ни во сне, ни наяву, хотя много необъяснимого произошло в сгущавшихся сумерках года.
23
Проснулся он в девять утра. В окно ярко светило солнце. Зазвонил телефон. Луис дотянулся до трубки, рявкнул:
— Слушаю!
— Привет! — услышал он голос Рейчел. — Разбудила, никак? Ну, наконец-то!
— Да, разбудила, будь ты неладна!
— У-у-у, какой злючка-медведь в берлоге. Вчера весь вечер названивала. У Джада был, что ли?
— Да, — чуть поколебавшись, ответил Луис. — Норма ушла к кому-то на праздничный ужин, вот мы и решили по лишней банке пива выпить. Я сам тебе собирался позвонить, но… как-то не вышло.
Рейчел рассказала ему о своих родителях (без чего он прекрасно бы обошелся). Лысина у отца растет не по дням, а по часам (и поделом ему, злорадно ухмыльнулся Луис).
— Хочешь с Гейджем поговорить?
— Давай его сюда. Только скажи, чтоб трубку сразу не бросал, как в прошлый раз.
На другом конце провода зашуршало, зашептало: Рейчел учила малыша сказать «Здравствуй, папа».
— Здастуй, апа!
— Здравствуй, Гейдж! Как делишки? Как тебе там живется? Небось все дедушкины трубки со стеллажа пораскидал? Очень на это надеюсь. А еще, сынок, распотроши-ка его коллекцию марок.
Гейдж гукал и радостно пускал пузыри, впрочем, некоторые слова он уже выговаривал: мама, Элли, баба, деда, би-би (причем это получалось у него особенно гнусаво), ка-ка.
В конце концов Рейчел отобрала у малыша трубку, к его громогласному возмущению и к Луисову облегчению. Он, разумеется, души не чаял в сыне, но говорить с полуторагодовалым несмышленышем все одно что играть в карты с полоумным: и карты в раскидку, и запись наперекосяк.
— Как дома дела? — спросила Рейчел.
— Отлично, — не моргнув глазом соврал он. Да уж, семь бед — один ответ: ведь он уже слукавил, сказав, что вчера вечером был у Джада… Вдруг вспомнились слова старика: …МУЖСКОЕ СЕРДЦЕ, ЛУИС, ТВЕРЖЕ КАМНЯ… И КАЖДЫЙ ВЗРАЩИВАЕТ В НЕМ ТО, ЧТО МОЖЕТ… И ВОЗДЕЛЫВАЕТ… — Скучаю, по правде говоря, без вас.
— Ты что ж, хочешь меня уверить, что не рад отдыху от семейной карусели?
— Да нет, покою я рад. Но вот прошел день, и, глядь, чего-то недостает.
— Я тоже хочу с папой поговорить, — донесся до него голос Элли.
— Слышишь? Дочь трубку просит.
— Хорошо, дай.
С Элли он проговорил минут пять. Она похвасталась новой куклой (подарок бабушки), рассказала, что ездила с дедушкой на скотоферму («Ну и вонища там!» — ахала дочь, а отец подумал: «Ну, дедушка у тебя, положим, тоже не букет роз»), как помогала печь хлеб, как Гейдж убежал от мамы, пока она его переодевала, и прямо на пороге дедушкиного кабинета навалил кучу. («Молодец, сынок!» — мысленно похвалил его Луис и улыбнулся.)
Ну, кажется, пронесло, подумал он и тут уже собирался попросить к телефону маму, как вдруг она спросила:
— А как там Чер? Скучает без меня?
Улыбка сползла с лица Луиса, но ответил он бодро и беспечно:
— Жив-здоров. Накормил его с вечера да и выставил на ночь. А утром пока не видел. Но я только-только поднялся.
С ТАКИМ ХОЛОДНЫМ СЕРДЦЕМ И ЖЕЛЕЗНЫМИ НЕРВАМИ ИЗ ВАС, ДОКТОР КРИД, ПОЛУЧИЛСЯ БЫ ОТМЕННЫЙ УБИЙЦА. КОГДА, ГОВОРИТЕ, ВИДЕЛИ ПОКОЙНОГО? ВЕРНО, ЗА УЖИНОМ. ВЕРНО, ВЫ ЕГО ХОРОШО ПОКОРМИЛИ… ТОЛЬКО ВОТ СКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ-ТО МИНУЛО?
— Поцелуй его за меня.
— Непременно чмокну, — пообещал Луис, Элли засмеялась.
— Тебе дать маму?
— Да, конечно.
Поболтал с Рейчел еще минуты две. Но о коте не обмолвился ни словом. Попрощался, повесил трубку.
— Вот такие дела! — сказал он пустой, залитой солнцем комнате. Самое грустное: ему не стало совестно или хотя бы не по себе.
24
В половине десятого позвонил Стив Мастертон, предложил Луису приехать в университет, на спортивных площадках ни души, можно погонять мяч, в теннис поиграть. Мастертон был рад-радешенек, и Луис его прекрасно понимал: в будни на корт не протолкнешься, два дня нужно очереди дожидаться. Однако он отказался: нужно-де дописать статью для медицинского журнала.
— Смотрите, не заработайтесь. Делу время, потехе — час. Так вы про этот час не забывайте.
— Попозже позвоните, может, и соберусь, — попросил Луис.
На этот раз он соврал наполовину. Он и впрямь хотел поработать над статьей о лечении некоторых заразных болезней в условиях лазарета, но отказался он главным образом потому, что тело ныло, болело, руки не поднять, шаг лишний не сделать. Он почувствовал это сразу после разговора с Рейчел, когда пошел в ванную чистить зубы. В спине хрустело и скрипело, плечи натружены тяжелой ношей (кот в мешке — груз не шуточный!), мышцы ног точно перетянутые струны, вот-вот лопнут. ГОСПОДИ, И ТЫ, ЛУИС, НАИВНО ДУМАЛ, ЧТО ТЫ В ХОРОШЕЙ ФОРМЕ. Да, живописно б выглядел он на корте — словно старик, пораженный артритом.
Кстати, о стариках. Ведь не один же он вчера ходил на прогулку. Его вел почти восьмидесятипятилетний дед. Неужели и у Джада сегодня все косточки болят?
Часа полтора просидел он над статьей, но мысли разбредались. Тишина в доме уже действовала на нервы. Сложив все бумаги на полку над пишущей машинкой, он накинул куртку и пошел через дорогу к соседям.
Джада с Нормой дома он не застал, в щель входной двери был засунут конверт, на котором значилось его имя. Луис вытащил его, поддев пальцем краешек, вскрыл.
«Луис!
Я со своей благоверной отправился в Бакспорт за покупками. Норма уж давным-давно присмотрела там кухонный шкаф. В Бакспорте и пообедаем. Домой вернемся к вечеру. Заходите на пиво, коль пожелаете.
Не хочу совать нос в ваши семейные дела, но, будь Элли моей дочкой, я бы не торопился докладывать, что ее кота задавило на дороге, не след портить ей праздник.
Еще, я бы не стал распространяться о нашем походе. Окрест живут люди, знающие об этом индейском могильнике, и кое-кто сам своих четвероногих любимцев там хоронил. Вы, поди, решили, что это продолжение Кошачьего кладбища. Верите ли, там даже бык покоится. Его старый Мак Гаверн, что на Стоговой дороге жил, похоронил в шестьдесят седьмом или в шестьдесят восьмом году. Рассказывал, как с двумя сыновьями тащил этого быка — Ханратти его кликали, — я смеялся до упаду. Но здешний люд об этом кладбище помалкивает и не любит, когда «сторонние» о нем узнают. И вовсе не из-за всяких небылиц, которые уж три века об этом кладбище рассказывают. Наоборот: они свято верят тамошним колдовским силам, да боятся, что «сторонние» их засмеют. Ну, не глупо ли? Однако так оно и есть. Посему сделайте одолжение: никому ни полслова, хорошо?